От деда и бабушки после обыска остались две фотографии, одна свадебная, 26-го года, и другая предвоенная, где дед в шляпе, бабушка – в шляпке с вуалькой. Теперь эти фотографии лежали на какой-то промороженной даче. Надю Бета почему-то называла мадам Брошкиной. Представляешь, эта мадам – Бета повертела на узловатом безымянном пальце золотое кольцо с фиолетовым камешком – пять лет назад позвонила и потребовала, чтоб я его отдала. Александрит, Сонечкин подарок! Я не смогла. Сонечка же его прямо с руки сняла, в больнице! Уже совсем задыхалась. На память, говорит. Просила тебя не оставлять… Как Брошкина выведала? Ленечка очень изменился, когда… Еще кофе?
Мама заведовала в поликлинике отделением. В эпидемию гриппа врачей не хватало, и ей пришлось ходить по вызовам. Вечером пожаловалась на ломоту в мышцах, а через пять дней умерла в 1-й инфекционной. При вирусной геморрагической пневмонии в то время шансов не было. Я учился на третьем курсе, понимал мало, был уверен, что все обойдется. Надел халат, маску, перекинул вокруг шеи фонендоскоп и через служебную лазейку проник в больницу. Принес воду с лимоном и зачем-то хурму. Мама часто и шумно дышала, говорила с трудом – на три вдоха одно слово. Губы синие; вьющиеся с незакрашенной проседью волосы прилипли ко лбу; к носу пластырем прикреплена красная резиновая трубка – по ней подавался кислород. Она пыталась улыбнуться, но желтые корки в углах рта не позволяли. Я промокал ей лоб носовым платком, нес обычную студенческую чушь про зачеты, сессию, тупых преподавателей и боялся остановиться. Мама гладила мою руку и движением век заставляла продолжать. Ночью ее забрали в реанимацию, сказали, что перевели на искусственную вентиляцию легких. Снова я увидел ее уже после вскрытия в морге, куда мы вместе с отцом привезли одежду для похорон. Женщина с синим ромбом МГУ на лацкане серого пиджака, подкладывая в пачку квитанций копирку, спросила: настаиваете на кремации? Отец провел пальцем по внутренней стороне фуражки, сверкая залысинами, затряс головой.
Мне одиннадцать лет. На новеньком «москвиче» мы прикатили на берег лесного озера. Осень уже намешала краски и крупными мазками разбросала их по берегам. Мама занимается грибами – нанизывает на ниточки для сушки. Отец мастерит и расставляет жерлицы, я таскаю удочкой живцов – мелких окуней, похожих на первоклассников с ранцем. Белые ночи давно отошли, комары донимают только днем. А правда, что комары могут заесть насмерть? Энергичный кивок. Пап, а правда, что на стартовой площадке видели снежного человека? Отец прикуривает папиросу от фронтовой, сделанной из гильзы зажигалки, прищуривает один глаз, как его земляк артист Ульянов. Это военная тайна, серьезно говорит он. Вечером, когда мама на разложенных сиденьях уже устроилась в машине на ночевку, мы с отцом уютно лежим у тлеющего костра. Небо усыпано звездами, Млечный путь отражается в неподвижной черной воде. Отец палочкой ворошит угли, по ним пробегают красные, желтые, синие – почти прозрачные, – всполохи. Самая чистая вещь на земле – огонь, вдруг говорит отец. Почему, спрашиваю, потому что убивает микробов? Нет, не сразу отвечает отец, потому что он… (палочка переворачивает уголек) не врет.
Игорь никогда не думал о кремации, никакой выработанной позиции у него не было и не могло быть, но от мысли об огне, превращающем тело в пепел, становилось не по себе.
Кремировали в печи при Донском кладбище. В памяти от того дня у Игоря не осталось ничего: помнил только, что в зале прощаний играл настоящий орган, дальше – пусто. На девятый день отец в полном полковничьем прикиде, уже под градусом, привез из крематория урну. Приехал не один – с бывшим сослуживцем, который вышел на гражданку и устроился на «теплое» место: теперь вместо ракет обслуживал печь крематория. Его неприятно высокий голос диссонировал с начальственным обликом. Они привезли пиво, водку и здоровенного, завернутого в газету леща. Урну из черного мрамора, похожую на снаряд гранатомета, поставили на стол. Присоединяться к застолью Игорь отказался – отец не просыхал с поминок. Накануне пьяным уснул в ванной, полной воды.
Игорь снова вошел в кухню, когда бывший ракетчик курочил леща. …У нас, Лессаныч только заслуженные пеплы, простых не обслуживаем! Ёп-п! Печник-ракетчик брезгливо поднял блестевшие жиром ладони – брюхо леща кишело белыми червями. Сдерживая рвоту, Игорь выскочил из кухни, но через стену доносилось каждое визгливое слово отцовского собутыльника. Ты думаешь, Лессаныч, червь это смерть?! – кричал он, переходя на ультразвук. Не-е, Лессаныч! Червь – природа! Червь – это жизнь! Таким антисанитарным образом была явлена правота отца – огню можно доверять.
Что мама умерла, я понял только через три месяца. Вынул из почтового ящика извещение на ее имя с требованием оплатить задолженность по кредиту – на день рождения родители подарили мне стереопроигрыватель «Вега» – и вдруг понял: все, ее нет и не будет никогда.
Игорь и Гуля поженились на пятом курсе. На свадьбе в «Метрополе» собрался весь МИД. Вскоре появился кооператив на Речном, машина, поездка в Венгрию, куча приятных мелочей, недоступных простым смертным: театр на Таганке и прочие деликатесы.
В том же году отец Игоря женился на Наде и переехал к ней.
Как-то Игорь с Гулей вернулись с вечеринки. Гуля схватила длинную вазу с раструбом, забралась на кухонный стол и, как в микрофон, низким гулким голосом объявила: объявляется месячник без гондонов! Беременность протекала тяжело, с токсикозом, с угрозой выкидыша, с госпитализациями на сохранения. Родоразрешение – кесаревым, доступ по Фанненштилю. Судя по зазубрине в конце блатного косметического шва – разрез расширяли впопыхах и в панике.
Гуля поступила в аспирантуру к Чучалину, Игоря с его красным дипломом без проблем приняли в ординатуру к Соловьеву, в только что основанный Институт трансплантологии.
Гафуровы вели себя тактично, деньгами, которые регулярно подбрасывали семье Несветовых, Игоря не попрекали. Но он, примак, чувствовал себя не в своей тарелке. Чтобы что-то доказать – то ли себе, то ли Гулиным родителям, устроился хирургом на полставки в Красногорскую больницу. Деньги хоть ерундовые, но честные. Хирургическое отделение располагалось в двухэтажной развалюхе – однажды прямо во время операции с потолка обрушилась штукатурка, и, если б не бестеневая лампа, принявшая главный удар, бетонный мусор пришлось бы выгребать из открытого живота. Аппендициты, ущемленные грыжи, «непроходы» и прободные язвы шли потоком. Наркозы давали сестры-анестезистки, на большие операции из дома вызывали анестезиолога. В ординаторской за батареей жил сверчок, зорко следивший за тем, чтобы хирург не спал – лишь стоило задремать, начинался громкий прерывистый свист, бесивший отсутствием ритма. Несколько чайников кипятка, вылитых за батарею, не помогли.
Ежедневная работа в палатах, дежурства по клинике, эксперименты на собаках в институтском виварии, дежурства в Красногорске свободного времени не оставляли. В операционной вивария было два стола, ждать очереди иногда приходилось до вечера. Операция занимала три, случалось, и пять часов в сопровождении нескончаемого собачьего лая. Игорь задерживался иногда до утра – менял растворы в капельницах, ждал выхода собаки из наркоза. Пробирки с кровью возил в Институт гематологии, где был импортный анализатор.
Гошке взяли няньку с категорическим условием – при ребенке не материться. Что я, блядь, без понятия? – сказала нянька.
Гуля защитилась в конце 75-го. В том же году в аспирантуру института трансплантологии поступила Валя Писаренко из Краснодара, дородная казачка. Она искала жилье. Игорь, с согласия отца, – деньги пополам – сдал ей квартиру на Волкова. Прописка девушку не интересовала – хотела поскорее состряпать диссер и вернуться в Краснодар. К приходу Игоря она готовила маринованную с овощами и чесноком курицу. Валю вполне устраивала миссионерская поза – никаких выкрутасов, и он быстро, в несколько ударов покидал клетку похоти. Второе соитие было извинением за уход в ту жизнь, где любовнице места не было.
Как от тебя чесноком несет, как всегда с огромной скоростью выстреливала слова Гуля, когда Игорь возвращался домой. Как от настоящего еврея. Кротик, может тебе обрезание сделать? Тогда и за татарина сойдешь. Папа обрадуется, новую машину нам купит. А так ты ни то ни се, полукровка. А ты-то кто? – всерьез обиделся Игорь. А нам, татарам, все равно! Нет, мне правда интересно, горячо зашептала в ухо Гуля, никогда с обрезанными не трахалась! Она прилегла грудью на кухонный столик и, вздернув юбку, соблазнительно вильнула попой. Гошка гостил у деда с бабкой на Соколе, няня уехала в Любытино на похороны. Но боезапас был истрачен с Валей. Ну давай же, я умираю от нетерпенья. Вот что, маленькая, если ты… еще когда-нибудь скажешь о папиных деньгах… Гуля движением школьницы оправила юбку, ее большие зеленые глаза наполнились слезами, потекла, оставляя мутные серые разводы, тушь. То, что ты сейчас сделал, Несветов, ни одна нормальная женщина не прощает. Все! Пошел вон! Игорь сказал, что поживет у отца, а сам отправился к Вале, на Волкова. Через неделю пришел сдаваться. Гуля простила. Но, чур, с испытательным сроком! Будешь целый месяц, нет, целый год гладить спинку перед сном. До того или после того? Немножко до и множко после! Иди сюда скорей! Господи, как от тебя несет псиной! Но мне это даже нравится!
Аспирантка из Краснодара защитилась и уехала, оставив на память цветную фотографию, – Игорь обнаружил ее во внутреннем кармане пиджака, когда вернулся домой.
У Игоря вышло несколько статей, вот-вот должны были дать ставку старшего научного, а это уже кое-какие деньги. Но месячная выживаемость собак после ортотопической пересадки печени с наложением наружного венозного шунта с портокавальным анастомозом оставляла желать лучшего. У американцев уже шли одна за другой успешные пересадки печени на людях с выживаемостью больше года. Профессор считал, что синдром ДВС развивался из-за тромбоза сосудистых анастомозов. Игорь был того же мнения. Оправдываясь, ссылался на плохой присмотр за собаками (ночью в виварии никого не было), на просроченный гепарин, на дефекты наркоза, на отсутствие иммуносупрессоров и плазмы.
Накануне Олимпиады Гуля с помощью папы устроилась на кафедру факультетской терапии ассистентом и начала вести цикл по пульмонологии. Игорь наконец получил старшего научного, бросил подработку в Красногорской больнице, написал план докторской, но пока не утверждал – ходили слухи, что профессора – после смерти высокопоставленной внучки на операционном столе – попрут с кафедры. К пересадке почки – в то время единственной по-настоящему трансплантологической операции – Игоря не подпускали: там еще до него сплотился тесный кружок избранных. Стали поговаривать, что Несветов «пересидел» на собачках. Надо было искать новое место работы – здесь не сложилось. За восемь лет работы в институте он сделался хирургом-ветеринаром, с той только разницей, что ветеринары спасали собак, а он их истреблял; других же мест, где бы занимались пересадками, в Союзе не было. И это уже походило на судьбу, неправильную судьбу.
Лето прошло тихо, с купанием в Юрмале, где под приятный акцент бармена, потягивая через соломинку коктейль, можно было представлять себя европейцем. Благодаря Гафурову-старшему Игоря и Гулю поселили в мидовском коттедже. В номере стояла огромная кровать и зеркальный шкаф во всю стену. Гуля, находясь в позе наездницы, вдруг остановилась и сказала: Кротик, а может, и нам свалить? Обрушилась на мужа, подперла подбородок рукой, больно приладив острый локоток у него под ключицей. Только не в Израиль. Там одни жиды. А твой отец? – спросил Игорь. В зеркале млечно светились Гулины ягодицы. Хрен с ним, выкрутится. Что мы с тобой, их экзамен не сдадим? Зато потом… Представь, ты работаешь в шикарной клинике, у меня практика, купим дом рядом с океаном, у тебя огромная машина, у меня машина поменьше, а на выходные будем летать в Париж. Клево? Ты можешь узнать, с чего надо начинать? Документы всякие?..
Колесо отъезда со скрипом тронулось с места. Тетя Аня, младшая мамина сестра, вместе с мужем уехала в Израиль еще в шестьдесят девятом. Письма в Израиль и из Израиля шли долго. Пришел нотариально заверенный вызов. Первые визиты в Колокольный, к консулу в посольство Нидерландов. Бумаги, справки, копии документов, очереди к нотариусу. Отец, выйдя в отставку, работал начальником гражданской обороны в «почтовом ящике». Свидетельства о рождении – и мое, и мамино – он порвал. Пришлось восстанавливать – писать запросы в Омск и ездить в Витебск. Гуля ушла с кафедры на прием в районную поликлинику, я обосновался в виварии на ставке старшего лаборанта. Родители Гули помощь прекратили, жить стало не на что, тем более содержать няню – Гошку устроили в детский сад.
Враждебность мира сблизила нас, а наши ночные игры приобрели трагический многозначительный оттенок, как будто, занимаясь любовью, мы отстаивали права человека. Гуля достала календарь еврейских праздников, на Хануку приготовила гефилте-фиш – фаршированную щуку. Вместе записались на курсы английского и стали посещать ульпан. Разговоры по телефону подернулись вуалью конспирации. Самое важное стали писать на бумаге – весело перебрасывались через стол записками. Иногда ночами Гуля дурачилась: хочу, чтобы все по-настоящему! Вдруг евреи потребуют у тебя предъявить документ? И что ты им покажешь? Вот это? А потом, лежа у Игоря на груди и пощипывая у него волоски вокруг соска, жалобным голосом спрашивала: Кротик, а как ты думаешь, когда мы будем жить в Америке, должна я переспать с негром? Ну хоть разочек? Ты простишь меня? Говорят, они могут без перерыва кончать много раз. Это правда? Видишь, какая я честная. Потому что я тебя люблю. Потому что мы всех должны победить. Может, повторим неправильные глаголы?
От «уезжантов» требовали согласия родителей. «Согласие» Игорь добывал мучительно. В переговоры отец не вступал, говорил «нет» и запирался в комнате, принадлежавшей когда-то сыну. На кухне голосила Надя: добиваешься, чтоб отца с работы поперли! Потребовалось два месяца и пять визитов, чтобы выбить из него эту идиотскую бумагу. Гулины родители, как ни удивительно, согласие подписали сразу. Фархат Имранович, ставя подпись, пробурчал: люди вы способные, справитесь.
Посещать ульпан при Хоральной синагоге перестали быстро. В еврейской среде Игорь чувствовал себя неуютно, иврит на язык не ложился, еврейская история навевала тоску своей беспросветностью. И еще было совестно, оттого что целью была Америка – как будто собрался что-то украсть.
В ульпане Игорь и Гуля познакомились с Эриком Розиным, разговорчивым молодым человеком с рыжей шкиперской бородкой. Он был «в отказе» – работал прежде программистом и теперь, доживая до срока давности, сторожил детский сад. Гуля по старым каналам, но, минуя папу, достала Эрику билеты на Таганку, на «Мастера». Эрик стал звонить каждый день. Благодаря ему появился новый досуг – ходить на проводы. Вы слишком еще советские, говорил Эрик, вам надо погрузиться в среду. Но уже хоть чуточку евреи, скажи, Эрик? – надувала губки Гуля. Только на пять с половиной процентов. Противный! Лично я уже еврейка на все девяносто. Не знаю, почему ты этого не видишь! Эрик снисходительно улыбался: еврейство приходит не через голову, Гулечка. Им надо пропитаться, как селедка рассолом. Нужно, чтобы ты вышел во двор без мамы и тебе сказали: жид-жид, по веревочке бежит!
Эрик приносил тамиздат. «Воры в ночи» Кестлера Игорь прочитал с интересом, но в сакральном «Эксодусе» Леона Юриса увяз, едва осилив десяток страниц и совершенно не понимая, что там в те годы на земле обетованной происходило и чем провинилась Англия. Как-то раз уже осенью Игорь и Гуля оказались в большой сталинской квартире, полупустой, с эхом – вещи были проданы. Стол соорудили из снятой с петель двери, сидели на досках, перекинутых между табуретками. Кажется, провожали Рывкиных. Мужчины постарше пришли в черных костюмах, те, что помоложе, – явились в свитерах, по виду ученые-физики, какими их показывали в советском кино. По комнатам с визгом носились потные возбужденные дети. Курили на кухне – на подоконнике стояли жестяные банки из-под шпрот, приспособленные под пепельницы. Оказалось, что водка – кошерная. Рядом с парой Несветовых сидел Аркадий Семенович. Вы, как я понимаю, молодой человек, готовитесь к транзиту Москва – Вена – Нью-Йорк? Игорь замялся. Ну правильно, что хирургу делать в земле обетованной? Там хирургов, как собак нерезаных. Ваша жена терапевт? Да, сказал Игорь и зачем-то соврал, что она работает на кафедре у Чучалина, без пяти минут доцент. Теперь эти пять минут до доцента станут для вас вечностью. И что? – вдруг спросил Аркадий Семенович, – никак нельзя лечить эту астму без этих гормонов? Только сейчас Игорь понял, что Гули нет. И нет давно. Он оставил вопрос Аркадия Семеновича без ответа, обошел несколько раз все комнаты, выглянул на лестничную клетку, вслушиваясь в лестничные пролеты. За столом затянули «Бродягу». Дверь в туалет была открыта, в ванную – заперта. Выбил ее одним ударом ноги, благо защелки в трухлявом дереве еле держались. Прежде увидел спину в клетчатой рубахе и спущенные, сложившиеся гармошкой брюки. Следом – растерянную, через плечо, лошадиную улыбку Эрика и – крупно, будто через лупу – веснушки на его носу. От рывка за воротник пуговицы на клетчатой рубахе осыпались, Эрик вылетел в коридор, открыв незабываемый до конца жизни вид: Гуля, в лакированных туфельках на высоких каблуках стояла на деревянной детской приступочке к раковине – юбка на плечах, трусики спущены до колен. С мгновенно возникшим чувством непоправимой потери Игорь успел оценить красоту лордоза и ямочек на крестце. В коридоре у ванной собирался народ. Не оборачиваясь, захлопнул пяткой дверь, приподнял Гулю за трусы, как делал, когда вставлял сына в колготки. Взяв ее за руку, провел по темному, с поворотом коридору сквозь конвой глаз, откопал из кучи сваленные как попало пальто. В такси Гуля плакала, прижималась лицом к моему рукаву, и плакала все безутешней, по-детски, ступенчато и шумно втягивая воздух, всхлипывала и ничего не говорила. Пока поднимались в лифте, Игорь не выпускал Гулиной руки и смотрел в потолок – мутный пластиковый плафон был в черных точках от затушенных сигарет.