– Места наши покажу. У нас красиво.
– Ладно.
– А тебя как зовут-то?
– Спасибо, что спросил. Даша.
– Очень приятно. Василий.
– Я слышала. Чернышевский?
– Чернышевский. Значит, в девять?
– Хорошо.
Странно было Даше, казалось, что все вокруг умолкло – и трактор, заведенный только что, готовый к отъезду, и девушки, и уж тем более молчали дальний лес, небо и облака. И они говорят в этой полной тишине, и весь мир прислушивается с радостным удивлением.
Когда ехали обратно, тоже на тракторе, сидя в кузове на подстеленной соломе, Оксана говорила Даше с печалью:
– Первый раз завидую тебе. Ненавижу прямо. Хотя, может, и к лучшему. Красавец, конечно, но он же кто? Он пацан и крестьянин.
– Не такой уж и крестьянин, если папа директор.
– Ну да, надейся. Тебе с ним скучно станет через пять минут. Мы обречены, Даш, любить мозгами. И тех, у кого мозги. Выучились, дуры, на свою голову. У меня вот сосед, Рома, пэтэушник, просто Ален Делон, а рот откроет – туши свет. И это не преодолеть. Если только напиться.
В девять часов все девушки, слышавшие уговор Васи и Даши, сидели на лавках у столовой, ждали. Вася пришел. В голубых джинсах, в белой рубашке, с белозубой улыбкой.
– Нет, он просто невероятный какой-то! – сказала Оксана. – Встретила бы в городе, подумала бы – наш человек.
– А разве не наш? – спросила сидевшая рядом веснушчатая девушка с маленькими блекло-голубенькими глазками.
– Не думаю. Все равно сельпо видно.
– В чем?
– Да джинсы хотя бы. Явно с папиного плеча.
– Отличные джинсы, фирменные.
– И я об этом.
– О чем?
Оксана не ответила, сама не знала, о чем она. О своей печали, наверное, которая всегда возникала у нее при виде человеческой красоты, мужской или женской, неважно. Она сама была очень привлекательна – светловолосая, глаза синие, нос прямой, губы четко оконтурены, да и все линии четкие, ясные, такое лицо хорошо рисовать карандашом, чем подруги нередко и пользовались, но Оксане этого было мало, она бы хотела быть сногсшибательной красавицей, покоряющей с первого взгляда. И лучшей художницей. И лучшего мужа себе найти.
Даша вышла. Она была тоже в джинсах, но темно-синих, и тоже в рубашке – белой, как и у Васи, мужского покроя, с засученными рукавами, ей это очень шло.
– Привет, – сказал Вася.
– Привет.
– Ну чего, пойдем?
– А куда?
– На речку хотя бы.
– А что там?
– Ну… Красиво.
И опять Даше казалось, и не только ей, что все вокруг умолкло, будто окружающий мир стих, чтобы неосторожным звуком не спугнуть важного разговора, а сам любовался красотой этих двух молодых людей.
Они пошли вдоль улицы. Он был немного выше, походка чуть вперевалку, неровная, еще не совсем мужская, она шла плавно в мягких спортивных туфлях, их называли чешками; очень разные, эти девушка и юноша все равно с первого взгляда казались не просто идущими рядом, а – парой, близкими друг другу людьми.
– Связалась с малолеткой, – пробормотала Оксана.
– Еще не связалась, – не согласилась веснушчатая подруга. – Просто здесь скучно, вот Даша и развлекается. Почему не погулять с красивым мальчиком?
– Уж да уж!
Даша и Вася пришли к речке, узкой, похожей на ручей, мелкой – сквозь воду желтело песчаное дно. Сидели на травянистом берегу. День был жарким, как летом, но к вечеру осень напомнила о себе холодными ветерками, дующими из будущего – из зимы. Тихая вода, кустарники с какими-то красными плодами – шиповник или боярышник, Даша в этом не разбиралась и вообще была равнодушна к природе, в том числе и как художница, она любила город, любила четкие очертания домов и человеческих лиц. Поэтому рисовала портреты или городские пейзажи.
Вася говорил, что школа ему страшно надоела, он чувствует себя старше, уже все запланировал – поступит в институт механизации сельского хозяйства, где у отца знакомые, но не для того, само собой, чтобы вернуться в село инженером, начальником над комбайнами, тракторами и молотилками, в институте образование широкое, даст возможность двинуться дальше.
– Куда?
– Мало ли. Комсомольская работа, партийная. Я организатор хороший, сейчас секретарь комсомола в школе. В будущем году откажусь, к экзаменам готовиться надо.
– Учишься, наверно, на одни пятерки?
– По-разному. Отвлекаюсь много.
– На спорт?
– Да нет, не очень. Хотя на соревнованиях выступаю, призы беру. По лыжам районное выиграл.
– Значит, ты от природы такой мощный и красивый?
– Да. Матуха говорит, еле родила меня, такой был большой.
– Матуха? У вас тут так мам называют?
– Ну да. А чего?
– Ничего, просто интересно. Везде по-разному. У нас сейчас мода – папахен, мамахен.
Разговор о родителях слишком напоминал детство, поэтому Вася резко сменил тему. Сказал:
– А я зимой с учительницей дружил. С Валерией Павловной. Лерочкой, – ласково сказал он, намекая.
Даша намек поняла:
– Прямо очень дружил?
– Еще как. Она практику после пединститута проходила. Отец попросил ее литературу и русский мне подтянуть, я к ней начал на дом ходить. Ну, и… Один раз после занятий так сел рядом. Так за руку взял ее. Говорю, можно вас Лерой звать? Она – нет, что ты, что ты делаешь, убери руку, ты вообще думай, я учительница, а ты молодой, мне с тобой нельзя, хотя ты мне нравишься! А я ей – спокойно, подруга, почему нельзя? Еще неизвестно, кому нельзя, ты у меня не первая, между прочим!
– Так и сказал?
– Ну. И я так ее… Ну, осторожно так… Чтобы не спугнуть… Вот так вот.
И Вася обнял Дашу за плечи.
Она засмеялась.
– Вася, не надо, ладно? Ты подружек своих так будешь обрабатывать, а я без этого обойдусь.
– Я просто показать хотел, при чем тут подружки?
– Можешь не показывать, верю, вижу, что ты все умеешь. Молодой да ранний.
– Что есть, то есть, – вздохнул Вася, как от тяжкой мужской обузы.
И вдруг засмеялся. И смеялся все громче, не мог остановиться, повалился на траву, хохотал с подростковыми привизгами, вскрикивая:
– Не могу!.. Умора!..
– Чего ты? – улыбалась Даша.
Он отсмеялся, сел, вытер слезы.
– У меня бывает, – признался с неожиданным простодушием. – Начинаю смеяться – как приступ какой-то. Иногда просто ни с чего.
– А я смеюсь редко. Мама отучила. Она у меня необычная, в церковь ходит. Когда я в детстве начинала смеяться, она сразу – смейся, дурочка, смейся, а потом над тобой бог посмеется. Я не верила, но смеяться меньше стала. И даже привыкла. Мне даже иногда неприятно смотреть, как люди смеются. Не все же смеются красиво.
– Точно. Я сейчас тоже, наверно, по-уродски ржал?
– Тебе все идет, Вася, ты гармоничный очень. А другие… Приглядись как-нибудь, как некоторые смеются. Рот раскрытый, а там зубы не всегда целые, тело трясется, а у тела и живот бывает, и грудь не очень упругая. Мне и мой собственный смех не нравится. Смеюсь, будто задыхаюсь. Вот мы с мамой и живем – без смеха. Меня из-за этого такой считают… Ну, как бы неприступной. Гордой слишком. И я такой понемногу становлюсь. Это бывает – кем тебя считают, тем и становишься. И мне так уже удобно. А это плохо, с таким характером можно одной остаться.
Даша с удивлением осознавала, что так доверительно говорит чуть ли ни впервые. И с кем – с посторонним человеком, да еще почти мальчиком! Может быть, вспоминала она потом, это шло от неосознанного желания показать ему, что она видит в нем серьезного человека, мужчину, что уважает его? Или, видя его зеленую юность, своим доверием достраивала его, делала взрослее? А Вася имел хорошую интуицию, догадался, что от него требуется, – уж точно не валяться с хохотом по траве и не лезть сразу с обнимашками, слушал внимательно, задумчиво.
– Да, – сказал он. – В жизни всякое случается. У меня вот тоже… Не у меня, у матухи с отцом. Гуляет он. И грубый бывает. Один раз пьяный ей такое сказал… А я рядом был, хотел его по морде кулаком. А сам думаю, отца кулаком по морде – как-то не это. Не того. Я тогда подушку схватил, – он коротко засмеялся – иронично, совсем как взрослый, – схватил подушку и начал его лупить. Он аж офигел, на меня вылупился: сынок, ты чего? Подушку порвешь!
Даша и Вася засмеялись – он своим тонковатым смехом, похожим на подростковый, а она прерывистым, задыхающимся, но им обоим это не показалось некрасиво.
Перестали смеяться одновременно, посмотрели друг на друга. Вася аккуратно положил руки ей на плечи, легонько потянул к себе, вопросительно глядя: да, нет? Даша прикрыла глаза, этим давая знать: да.
И они стали встречаться каждый вечер. Обнимались, целовались, знала лишь трава, как друг дружкой любовались, говоря слова, поется в старинной русской песне, и замечательно, что ничего не сказано о том, какие именно слова говорили.
Даша возвращалась за полночь, Оксана, спавшая рядом, тут же просыпалась, начинала выпытывать, как и что.
– Да ничего особенного.
– Ладно тебе! Талантливый, да? Или у него… Ну, понимаешь?
– Говорю, ничего особенного.
– А что тогда? Влюбилась, что ли, в пацанчика? Или он в тебя?
– Нет. Просто мне очень хорошо. Как-то легко и… Я зависаю будто. Такое состояние интересное. Ничего больше не надо, ничего не хочу, просто хорошо – и все. Как воде.
– Какой воде?
– В реке. Она течет – и все. Зачем течет, почему?
– Рельеф местности.
– Ну да. Я не об этом. Она просто течет, и все.
– Черт, ну тебя, теперь спать не буду.
– Я тебя не будила.
– А кто по ночам шатается? Шалава проклятая. Обними меня, что ли, пусть мне тоже достанется.
– Оксан, я спать хочу.
– Вредина. От тебя так пахнет – сдохнуть. Чем-то… Точно, водой! Ты про воду говорила, вот – водой.
– Вода никак не пахнет.
– Смотря какая!
Однажды вечером Вася не пришел. Вместо него к столовой стремительно и грозно подкатила машина «Волга» черного цвета, из нее вышел мужчина в костюме. Он велел найти ему студентку по имени Даша, которая крутит с местным парнем Васей. Дашу нашли, он усадил ее в свою «Волгу» и, не отъезжая, начал разговор.
– Мне надо понять для выяснения ситуации, девушка, вы кто?
– В смысле?
– Ну, вот была тут учительница у нас, Лера, она была приличная женщина, но увлеклась моим дурачком, я с ней побеседовал, она все поняла, уехала. А ты?
– Что я?
– Пацану шестнадцати нет, вы чего все с ума-то сходите? Он истреплется весь, изгуляется, как он взрослую жизнь потом будет жить? С семьей, с детьми? И ведь даже в армию не сдашь, малой еще. Уродился, мать его, красавцем на свою голову!
– Он не виноват.
– И я о том же! Он ребенок почти что, а вам надо ум иметь или нет? А его, как нарочно, к взрослым бабам тянет. Хотя, может, к лучшему, а то забацает ребеночка какой-нибудь однокласснице, и все, танцуй, сынок, к семейной жизни под вальс Мендельсона! Короче, давай ты езжай отсюда, хорошо?
– У нас еще неделя тут.
– Могу всех отправить.
– Не надо, я одна уеду. Когда?
– Сейчас. Вещички собери, и поехали.
Даша собрала сумку, ни на кого не глядя, отец Васи повез ее к совхозной конторе, сказал:
– У меня, сама понимаешь, работа, водитель мой отвезет, куда скажешь.
– Ладно.
– Денег не надо?
– Зачем? Водителю заплатить?
– Он мой, бесплатный.
– Тогда не понимаю.
– Ладно, извини. Сейчас пришлю водителя.
Через полтора часа Даша была уже в городе, дома.
А потом выяснилось, что она забеременела. Призналась матери.
– Поздравляю, – сказала мать. – Аборт когда будем делать?
– А надо?
– Хочешь, как я, остаться одна с ребенком?
– Ты могла бы замуж выйти.
– Могла бы, да не смогла! Не все так просто!
– Да просто, мама. Тебе никто не нужен, вот и все.
– Откуда ты знаешь? Главное – зачем нищету плодить? Тебе известно, сколько я в своей поликлинике получаю, у нас всю жизнь концы с концами еле сходятся. Я себе во всем отказываю, а тебя изо всех сил на уровне держу, ведь так? Одни джинсы у тебя полторы моих зарплаты стоят! А когда ты сама начнешь зарабатывать, неизвестно, если вообще начнешь. В общем, без обсуждений, аборт – или, как бог свят, прогоню.
– А разве не грех – аборт делать?
– Была бы ты верующая, тогда грех, а раз нет, то все равно. На себя возьму, отмолю. Подумай, без денег, без квартиры, с ребенком – как будешь жить? Только не говори, что побежишь к тому, кто тебе брюхо набил, ты ни слова про него не сказала, значит – кто-то случайный. Есть возражения?
У Даши возражений не было. Дело не в том, что она боялась остаться без денег и квартиры, хотя и в этом тоже, просто история с Васей показалась ей исчерпанной, ребенок был бы лишней добавкой, она никак его в себе не чувствовала, не могла полюбить его заранее, а ей казалось, что это необходимо. И никто не подсказал ей, что заранее никого полюбить нельзя.
И пошла на аборт. Делал его знакомый матери, хороший врач, но не повезло, началось заражение крови, дошло до реанимации, Даша вылежала в больнице почти месяц.
Через три года, когда вышла замуж, узнала, что не может иметь детей. Развелись с мужем – и из-за этого, и из-за несходства характеров.
Потом Даша работала художником-оформителем при Дворце культуры, потом взяли в издательство, там познакомилась с местным писателем-садоводом, сочинявшим поэтичные рассказы о природе в промежутках между запоями, Даша тоже стала крепко выпивать вместе с ним, он в пьяном виде ввязался в драку и умер от побоев, Даша лечилась, замуж больше не выходила, схоронила маму, сменила несколько мест работы, не будучи востребованной как художница, да и самой уже не хотелось этим заниматься, в девяностые годы ей было очень трудно, иногда просто голодала, в новом веке оказалось не намного легче, она бралась за все, что предложат, – и торговала на вещевом рынке от хозяина, и сортировщицей была в овощехранилище, и уборщицей в трамвайном депо, наконец дождалась пенсии, оказавшейся мизерной, поэтому в свои шестьдесят два соглашается на любую подработку; у них образовалось что-то вроде бригады веселых старушек, как назвала ее самая взрослая из них, семидесятидвухлетняя бодрая Ангелина.
И вот вчера Ангелина позвонила, спросила:
– Окна мыть пойдешь?
– Где, что за окна?
– Особняк какого-то олигарха, три этажа, по десять окон на каждом. Работы дня на два, не меньше. Аня согласилась, но вдвоем долго возиться будем, пойдешь?
– Пойду.
Оказалось, что дом новый, только что построенный, и окна надо не просто мыть, а очищать от краски, засохшего цемента и каких-то неведомых современных то ли клеев, то ли герметиков, которые пришлось оттирать едкими растворителями. Запах, конечно, был тот еще.
Из-за этого запаха и вышел скандал. Усердно работая, Даша услышала, как в соседней комнате мужской голос громко возмущается:
– Вы бы еще бензином окна промыли! Запах не выветрится, а у меня ребенок маленький, между прочим! Вы кто вообще, откуда? Фирма обещала нормальную бригаду прислать, а не пенсионерок!
Ангелина негромко оправдывалась. Мужчина вошел в комнату, где работала Даша, продолжая кричать:
– И пол заляпали весь мне, а это, вашу мать, дубовый паркет, чтоб вы знали! Тонированный, а вы всю тонировку испортите!
И еще что-то орал, распаляя себя, все чаще добавляя в гневную речь матерные выражения, при этом чувствовалось, что они для него привычны, вылетают легко, без стеснения.
Даша, как всегда в подобных случаях, почувствовала, что кровь приливает к вискам и начинают подрагивать губы. Хотела промолчать, но не выдержала, повернулась:
– Вы могли бы то же самое сказать, но без ора и без нецензурщины?
– А как с вами еще?! Никто, б…, работать не умеет! Никто в стране вообще!
Он был приземист, обширен и в плечах, и в животе, очень короткая седая стрижка с гладкой проплешиной в центре, хорошо видной Даше сверху, глаза-щелочки, щеки дрожат, голос тонкий, сварливый и капризный, и все же она его узнала.
– Вася? Чернышевский?
– А в чем дело?
– Не узнал?
Он вгляделся.
– Извиняюсь…
– Даша. Помните…. Помнишь – совхоз «Луч Ильича», сорок с лишним лет назад, девушки из худучилища? Помнишь?