Я чуть приподнялся и посмотрел вслед сквозь оголенные верхние ветки кустов. Волосы у нее были светло-пепельные, как у Марики.
Девушка скрылась в вечернем сумраке. Капитан Комочин поднялся, потянулся, расправляя онемевшие руки. Я тоже встал, морщась, как от боли. Затекла левая нога; я ее совсем не чувствовал.
– Наверх!
Я заковылял по тропке вслед за Комочиным.
Винных погребов тут было много. Но все, на нашу беду, заперты. Причем не просто на ключ, а на добротные тяжелые ржавые замки, служившие, вероятно, верой и правдой уже не одному поколению виноделов.
Под стать замкам и двери погребов: толстенные, плотные, обитые жестью. Для того, чтобы их открыть, нужен был, по меньшей мере, пудовый лом. Жалкие прогнившие жерди, которые мы находили в виноградниках, трещали и разлетались одна за другой при малейшем нажиме.
Мы проупражнялись бы так всю ночь и все равно не попали бы вовнутрь, если бы Комочин вдруг случайно не обнаружил, что мы, в буквальном смысле, ломимся в открытую дверь. На ней висели такие же грозные замки, как и на других, и они были замкнуты самым добросовестным образом. Но дверь почему-то плохо держалась со стороны петель. Стоило только чуть нажать палкой, как она тотчас поддалась.
Мы пробрались в погреб и, закрыв за собой тяжелую дверь, приперли ее изнутри шестом.
Нас охватила абсолютная тьма. Остро пахло вином и сырой землей.
– Зажгите спичку, – предложил я.
У нас был всего один коробок – в кармане у Комочина.
Вспышка озарила на мгновение длинный узкий ход, по правую сторону которого стояли большие бочки. Они уходили далеко внутрь хода, теряясь в темноте. Мы прошли вперед шагов сто. Комочин снова зажег спичку. Та же картина.
– Ого! – воскликнул я. – Погребу конца не видать.
– Они, бывает, тянутся на целые километры, – сказал капитан Комочин. – С ответвлениями, как пещеры.
Бочки здесь были замшелыми и, судя по звуку, пустыми. Я брезгливо оттер с пальцев холодную слизь.
– Пойдемте к выходу, там суше.
Мы устроились на досках между двумя огромными бочками. Я ощупью отвернул кран, подставил рот. Полилась кислая терпкая жидкость.
– Вино, товарищ капитан!
– В винных погребах воду не держат.
Я лег, положив под голову пилотку, и закрыл глаза. Все равно: открывать их или закрывать. Такая же темнота. Но когда я закрывал глаза, то чувствовал себя все-таки привычнее.
А капитан Комочин? Мне почему-то казалось, что он лежит с открытыми глазами и смотрит на меня. Говорят, взгляд можно ощутить. Идешь по улице, смотришь на кого-нибудь, и он обязательно обернется. А в темноте? Тоже ощущаешь взгляд?
Странный человек… Вот случится чудо, вернемся мы завтра к своим и полковник спросит меня: «Ну, какой он, Комочин?» Что я смогу оказать? Только так, объективно, без всяких своих эмоций. Смелый? Да, смелый. Твердый, решительный… Еще что? Еще молчаливый… Вот и все.
Почему он молчит? Сколько можно молчать?
– Вы спите?
Он отозвался не сразу:
– На ваш вопрос невозможно ответить утвердительно.
– Почему?
– Если я скажу «да», то уже не буду спать.
– Выходит, я вас разбудил?
– Нет… Я просто так… Думал.
– О чем?
– О том, что же все-таки с ним случилось?
– С лейтенантом Оттрубаи?.. Будьте спокойны, товарищ капитан.
– Не понимаю.
– Да где же он еще, как не дома, на хуторе? У своего отца. У «дворянина в мягких ботинках».
Я так не думал. Я думал совсем иначе: Оттрубаи не из тех, которые могут просто взять и бросить в беде. Но мне не хотелось выглядеть в глазах капитана доверчивым, благодушным теленком.
Капитан молчал. Лишь после долгой паузы я услышал:
– Неужели вы действительно так дурно думаете о людях?
Меня поразили новые нотки в его голосе. В нем прозвучали не ирония, не раздражение, а скорее всего дружеский укор. Стало мучительно стыдно за свой дурацкий тон, за враз запылавшие щеки; капитан Комочин, конечно, не мог их видеть в могильной темноте, но я каким-то непостижимым образом чувствовал: он знает, что я покраснел.
Когда я, наконец, справился с собой, отвечать уже не имело смысла. Да и сам вопрос не требовал ответа. Что можно было сказать? «Уверяю вас, товарищ капитан, я вовсе не так думаю о людях». Глупо!
Из темноты донеслись странные негромкие звуки. Я прислушался с удивлением. Капитан едва уловимо насвистывал в темноте.
Знакомая мелодия… Нежная, и вместе с тем мужественная, боевая.
Что это? Откуда я ее знаю?
Беззвучно, одним дыханием я повторил мелодию. И сразу вспомнил: она же из тех дней, когда мы, еще мальчишками, с восторгом твердили яростные, страстные слова «Но пасаран», когда приветствовали друг друга не иначе, как «Салуд, камерадас». Утро начиналось тогда с напряженного ожидания возле черной тарелки репродуктора: что там сегодня, на Мадридском участке? – а звучные, опаленные порохом слова «Теруэль», «Гвадалахара», «Валенсия» звучали для нас как названия близких фронтовых городов, обложенных врагом.
– «Бандера роха», – произнес я, не то спрашивая, не то утверждая.
Негромкое насвистывание тотчас прекратилось.
– А вы откуда знаете? – услышал я после короткого молчания.
– Вот тебе раз! – воскликул я. – Да кто ее не знает! Испанская песня.
– Нет, итальянская. Но в Испании ее тоже пели, верно.
– Вы там были? – догадался я.
Он лишь негромко кашлянул в темноте.
Больше капитан не свистел, но воспоминания, потревоженные знакомой мелодией, не хотели униматься, цеплялись друг за друга, извлекали из тайников памяти давным-давно позабытое.
Вот дядя Фери, горячий, стремительный, врывается в дом и кричит, что он возьмет в нашу семью двух, нет, трех испанских ребят…
Вот наша делегация из пяти человек стоит в кабинете заведующего гороно, и Нина Мурашева, только что избранный комсорг, от имени 7 «б» требует – да, требует! – чтобы нам заменили немецкий язык на испанский.
Потом, без всякой видимой связи, подумалось просто о нашей тихой улице в тени могучих тополей, немощеной, песчаной, с веселым зеркалом лужи посреди проезжей части после проливного летнего дождя. И там, в луже, в окружении ленивых округлых облаков, удивленно-ухмыляющееся мальчишечье лицо с белыми выгоревшими вихрами и прокопченными на солнце щеками, похожее на свой собственный зимний негатив.
И вверху, над головой, тоже облака, такие же круглые и неторопливые.
А ночью, когда умолкает улица и засыпают веселые лужи, там, вверху, появляются звезды. До самого утра они играют в прятки, путаясь в притихшей листве тополей, и едва слышно звенят, отыскивая друг друга…
Резкий рваный грохот вспугнул мои звезды. Исчезли тополя, улица.
Где-то близко снова грохнуло. Еще раз… И пошло! Земля под ногами вздрагивала и гудела.
Я вскочил:
– Наши! Наши ворвались в город!
– Бомбят, – спокойно отозвался из темноты Комочин.
Он был, конечно, прав. Чуда не случилось.
Самолеты отбомбились и улетели. Натыкаясь в темноте на винные бочки, я двинулся к выходу. Не терпелось посмотреть, много ли в городе пожаров.
Убрал жердь, отодвинул тяжелую дверь. Далеко внизу, там, где стоял завод, полыхало яростное пламя. Пожар? Или выпустили плавку из печи?
Сделал шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть, и вдруг, инстинктивно почувствовав опасность, обернулся. Из глубины погреба ко мне метнулась человеческая фигура. Защищаясь, я поднял руки, но уже было поздно. Я ощутил сильный удар по голове и упал.
Теряя сознание, услышал, как сквозь толстый слой ваты:
– Саша! Саша!
И все поплыло, поплыло во мрак…
Чьи-то голоса… Незнакомые, совсем без интонаций, как деревянные… Бубнят, бубнят.
Трещит голова…
Что же со мной случилось?
Подошел к двери погреба. Увидел зарево: завод или пожар. Потом… Удар!
Я с усилием открыл глаза.
Низкий полукруглый свод… Винный запах. Значит, все еще погреб. Но откуда свет? А, керосиновая лампа. Стоит на подставке – пенек не пенек. Вокруг нее несколько человек. Разговаривают.
Я прислушался.
– …А собака как вцепится в ногу толстяка. Он как завопит. – Голос рассказчика захлебывался от еле сдерживаемого смеха. – Мадам к нему: «Ой, пардон, пардон, высокородный господин! Простите ее, ради бога, она так давно не видела мяса!»
Все смеются.
– Здорово! А ну еще что сморозь!
– Ваш покорный слуга… Загадка. Светит, но не греет, – что это?
– Луна.
– Нет!
– Бриллиант!
– Нет… Ну, ты, Фазекаш?
– Черт ее знает… Звезда, что ли?
– Нет!.. Твоя лысина – ха-ха-ха!
Мне очень неудобно лежать. Руки за спиной, связаны.
Они?.. Я осторожно повернул голову к свету.
Не военные – в штатской одежде. Небритые, худые. Один только плотнее других, самый старший, невысокий, с усами. Вот он встал, пошел куда-то в темноту.
Не хозяева ли этого винного погреба? Но как они сюда попали? Ведь мы с Комочиным приперли дверь изнутри палкой. Неужели они сидели далеко в глубине погреба.
А может, скрываются?.. Партизаны? Непохоже. У них нет даже оружия.
Так кто же? Почему они напали на меня?
А капитан Комочин? Где капитан? Я отчетливо помню, он крикнул: «Саша!» Звал на помощь? Что они с ним сделали? Почему я здесь один?
Я беспокойно задвигался. Тотчас же они повернулись ко мне. Один, высокий, длинноволосый, поднял керосиновую лампу. Другой, с обросшим черной щетиной лицом, бросил с издевкой:
– Ваш покорный слуга! Как изволили спать на новом месте?
– Дайте пить! – я облизнул пересохшие губы.
– Только и всего? – снова крикнул тот, со щетиной.
– Да брось ты, Черный, – нахмурился длинноволосый. – Пусть придет в себя.
Он приподнял мою голову и поднес ко рту кружку. Я сделал несколько глотков. В кружке было кислое вино.
– Развяжите руки, – попросил я.
– Что я сказал! – воскликнул Черный. – У него чердак не пустой. Может, тебе еще твою пушку вернуть?
– Кто ты такой? – во взгляде длинноволосого не было такой вражды, как у Черного. – Скажешь, кто ты?
– Где мой товарищ? Он жив?
– Жив, жив… Ну, кто ты такой?
Я лихорадочно думал: что сказать? Потом сообразил. Они вытащили не только пистолет. Документы тоже: моя шинель расстегнута на груди.
– Гонвед Осип Михай.
– Расскажи моей бабушке! Гонвед он! – Черный дышал мне в лицо винным перегаром.
– Отойди от него, Черный!.. Отойди, слышишь! – длинноволосый оттащил его за полы пиджака. – Осип… Что за фамилия? Словак, что ли?
Я чуть помедлил, прежде чем ответить:
– Словак.
– Янчи, ты, вроде, говоришь по-словацки?
– Еще бы! У меня мама словачка.
– Поговори с ним, а?
Длинноволосый посторонился, пропуская ко мне высокого молодого парня со следом ожога на худом скуластом лице.
– Кто си ти? (Кто ты? (слов.)
Это я понял:
– Словак.
Тогда он произнес длинную фразу, состоявшую почти сплошь из согласных, и посмотрел на меня вопросительно, ожидая, вероятно, ответа.
Я молчал. Он произнес еще одну фразу, еще… Отдельные слова я вроде бы понимал, но общий смысл оказанного оставался неясным.
Длинноволосый смотрел выжидающе то на меня, то на него.
– Ну?
Янчи отрицательно покачал головой.
– Не словак? – воскликнул, торжествуя, Черный. – Что я говорил! Это же ясно, как день; оба они шпицли! Их послали нас выслеживать… Ага, ага!
Смотрите, как он изменился в лице! Кончать их надо сейчас же! Дохлый пес и укусить не укусит, и залаять не залает. Веревка есть, вздернем подальше отсюда, чтобы потом вони не было – и конец… Эй ты, поганый тип, скажи мне свой адрес, я хоть твоей жинке после войны напишу, под какой бочкой тебя зарыли.
На потолке задвигались длинные тени. Кто-то подошел из глубины погреба.
– Ну как? – услышал я голос.
Я не видел говорившего – лампа, которую держал длинноволосый, слепила глаза.
– Шпицли! – крикнул Черный. – Самый настоящий стопроцентный шпицли. Врал, что словак.
– А тот, второй, говорит – русский.
– Русский?! – Черный расхохотался. – Один словак, другой русский! Пусть они эту песенку споют на том свете невинным ангелочкам. А мы уже кое-что повидали, как-нибудь сможем отличить правду от собачьей брехни.
Длинноволосый поставил лампу на бочку. Теперь я разглядел подошедшего. Это был гот самый низенький плотный усач. Вероятно, он уходил к Комочину – они почему-то держали его в другом месте.
– Может, ты не словак вовсе, а тоже русский? – Черный издевательски ухмылялся.
– Дурак ты! – сказал я. – Мы в самом деле русские. И он и я.
Черный подскочил ко мне, замахнулся кулаком:
– Эта полицейская гадина будет еще меня оскорблять!
– Лежачего не бьют! – усач придержал его руку. – Давай лучше послушаем этого мастера плести небылицы. Рассказывай, какой ты русский.
– Сначала развяжите.
– Видали, чего захотел! – завопил Черный. Я же говорил, он потребует свою пушку обратно.
– Вас здесь четверо. А я один. Боитесь?
– Вдруг у тебя где-нибудь граната запрятана. Очень мы знаем твои полицейские штучки-мучки!
– Брось, Черный, ты же его сам всего обшарил. – Усач склонился надо мной и развязал руки. – Только смотри, не дури! – Он погрозил мне моим собственным пистолетом.
– Где мой товарищ? Ведите к нему.
– Не веди, Фазекаш! – предостерег длинноволосый; стоя на коленях у бочки, он прикуривал от лампы. – Ни в коем случае не веди!
– Зачем тебе? – спросил усач. – Сговориться?!
– Кто у вас старший?
– Вот! – опять – кинулся ко мне Черный. – Шпицли – факт! Так и ввинчивается, так и ввинчивается! Мы уж ему больше сказали, чем он нам. А теперь ему еще старшего подавай!.. А вот хочешь, я тебя сейчас выведу на чистую воду? Ты говорил – что словак. Теперь говоришь – русский. Русский, да?
– Я русский.
– Хорошо! – Черный злорадно скалил зубы. – Если ты русский, то скажи, как будет по-русски «здравствуй».
Я сказал.
– О! Смотри!.. А «Советский Союз»?
Я сказал и это.
– Выучил, шпицли! Но меня ты не проведешь… Ну-ка, выругайся по-русски!
Он с торжеством посмотрел на своих друзей: мол, глядите, что сейчас будет.
Я выругался – с большим удовольствием. Я послал Черного с его дурацкими придирками так далеко, что если бы он все понял, то, наверняка, взвился бы от ярости.
Но он всего не понял. Только то, что я действительно выругался по-русски.
– Все равно! Он такой же русский, как я цыган!
– Ну, это еще, положим, не доказательство. – Усач посмотрел на Черного с хитрой ухмылкой. – Говорят, за твоей дорогой мамочкой лет двадцать пять назад бегал со своей скрипкой главный цыганский примаш Будапешта.
Длинноволосый и Янчи, тот, скуластый, что проверял мои знания словацкого языка, рассмеялись. Черный зло посмотрел на улыбавшегося Фазекаша, хотел что-то крикнуть, но, передумав, с досадой махнул рукой:
– Янчи, у тебя еще осталось? Дай, подымлю. Он закурил, жадно затягиваясь.
– Что будем с ними делать, дядя Фазекаш? – спросил длинноволосый.
– Не знаю… Придет завтра Аги, сообщим Бела-бачи. Пусть они там решают.
Бела-бачи? Кто такой?.. Я насторожился. Но они больше не упоминали о нем. Да и обо мне вроде забыли. Длинноволосый – они называли его Лаци – вытянулся на широкой скамье и закрыл лицо рукой. Черный, привалясь спиной к бочке, пускал дым через ноздри и зло ругался:
– Подонки! Гады! Жить не дают на свете. В погреб загнали, и тут не дают. Всякую сволочь засылают. А мы сидим, ждем, ждем. Чего ждем, интересно? Когда Чаба с неба свалится, чтобы нам помочь?.. (Согласно старинной легенде Чаба, сын вождя гуннов Аттилы, в критический для венгров момент прискачет со своим войском по Млечному пути к ним на выручку.) Вот накроют нас в этой проклятой дыре, так и сдохнем. Сдохнем!
Длинноволосый Лаци заворочался на своей скамье:
– Заткнись-ка ты со своими пророчествами. Слушать противно!
– А ты подбери уши! – Черный рывком повернулся к нему. – Развесил, как мокрое белье на веревке!