— Что за бред?
— Не бред.
— Из какого еще фильма, кретин?
— Пошли ко мне в номер. Давай, пойдем в гостиницу, прямо сейчас.
— Говори шепотом, — сказала она.
— Не заставляй меня ненавидеть себя, Кэтрин.
— Шепотом. Ты его разбудишь.
— У меня терпение кончилось. Какой, к черту, шепот?
— Эту тему мы уже обсуждали. — Устало.
— Ты заставляешь меня ненавидеть нас обоих.
— Боже, как надоело это обсуждать. — Устало. Самые неприятные реплики произносились усталым голосом. Лучшее орудие. Усталый сарказм, усталая насмешливость, просто усталость.
— А как насчет Фрэнка? Этого мы, кажется, давно не обсуждали. С чего он вдруг свалился как снег на голову? Решил поболтать о старых временах?
Она засмеялась. Над чем?
— Ну и парочка из вас. Потасканный самовлюбленный художник и втайне довольная собой труженица. Сколько у вас было уютных дружеских ленчей, пока я кропал свои буклетики и брошюрки? Всю эту шелуху, которая мне так хорошо удавалась. Которая так раздражала тебя своей незначительностью. Какие сексуальные флюиды носились в воздухе? Разговорчики по душам. Не зазывал он тебя в одну из тех жутких квартир, по которым все время скитался? Полжизни провел в поисках штопора на чужих кухнях. А может, чем оно гнуснее, тем соблазнительней? Ты ему рассказывала о деньгах твоего папаши? Нет, за это он бы тебя возненавидел. Захотел бы, фигурально говоря, оттрахать тебя во всех переносных смыслах. А как насчет Оуэна, насчет твоего трогательного интереса к его увлечениям, к его необычным хобби, этакой игривости, которая на тебя находит в его компании? — Я перешел на имитацию женского голоса, чего не делал со времен перечисления Двадцати семи пороков. — Поверить не могу, лапочка Оуэн, неужто вы не написали ни единой строчки стихов, когда были одиноким маленьким мальчиком под голубыми деревенскими небесами?
— Побошел воб жобопу.
— Ага.
— Идиот.
— Ага. Полиглотка.
— А ты дерьмо.
— Шепотом, шепотом.
Она ушла в дом. Я решил двинуться следом, наощупь в темноте. Слабый шум, свет за углом. Она была в ванной, сидела со спущенными штанами, когда я появился на пороге. Попыталась пинком закрыть дверь, замахала рукой, но ее ногам мешали джинсы, а рука оказалась коротка. Журчание. Слишком настоятельная потребность, чтобы сдержаться.
— Над чем это ты тогда смеялась?
— Вон отсюда.
— Я хочу знать.
— Если ты не уберешься…
— Скажи это по-обски.
— Сволочь.
— Может, журнальчик принести?
— Если ты не уйдешь. Если сейчас же не уберешься.
Спор развивался в ущерб логической последовательности. Он то отступал назад, то рывком продвигался вперед, перескакивая через темы. Настроения менялись очень быстро, и каждого из них хватало на считанные секунды. Скука, праведное негодование, обида. Чувствовать сладкую горечь обиды было так приятно, что мы старались продлить это состояние. Спор приносил обоим удовлетворение по многим причинам — и главным образом потому, что нам не надо было размышлять над собственными словами.
— Где же дерзание?
— Пошел вон.
— Тебе надо построить камышовую лодку.
— Джеймс, скотина, я требую, чтобы ты убрался отсюда.
— Тебе бы жить в воздушном шаре, который летает вокруг земли. В семиэтажном, с папоротниками в холле.
— Я серьезно. Если ты не уберешься. Я не шучу.
— Своди его в Музей Канав. Чтобы он лучше понял, в чем смысл твоей жизни. С сухими канавами, грязными канавами, длинными канавами, короткими канавами.
— Скотина, ты у меня получишь.
— Пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи.
— Кретин.
— Неужто ты не понимаешь: пока тебе приходится приседать, чтобы пописать, ты никогда не станешь доминирующей силой в этом мире? Из тебя не выйдет ни убедительного технократа, ни менеджера средней руки. Потому что все будут знать. Она там внутри сидит.
Я подождал немного на террасе. Затем поднялся по короткой лесенке на крышу. Мигающие огни в бухте. Он проснулся, я слышал, как они говорят и смеются. Над чем? Она появилась следом, швырнула мне свитер и села на парапет.
— Твой сын боится, что ты можешь заболобеть.
— Что?
— Заболобеть оби скобончаться. — Довольная.
— Я бы хотел, чтобы вы это прекратили. И ты, и он.
— Напиши приказ в двух экземплярах.
— Зачем ты сюда пришла?
Довольная.
— Он послал.
— Я хочу его видеть. Куда бы вы в конце концов ни уехали. Пришлешь его ко мне.
— Подай заявку. Мы рассмотрим.
— Сука. Ты знала.
— А каково мне, по-твоему? Я хотела вернуться сюда.
— Не накопалась.
— Иногда ты меня бесишь.
— Очень рад.
— Заткнись.
— Сама заткнись.
— Ты боишься собственного сына. Тебя раздражает, что всегда будет связь.
— Какая связь?
— Мы ищем и находим. Мы учимся.
— Чему вы учитесь?
— Меня никогда не волновало, чем ты занят. Я знаю, ты всегда старался окружать себя тем, что не жаль потерять. Только семья мешала. Как с нами-то быть? Но меня не волновало, что ты там пишешь. Зато твое нынешнее занятие я презираю. Я бы на твоем месте не выдержала. Такая пакость. Этот отвратительный тип.
Повторяю пискляво.
— Этот отвратительный тип.
— От одних перелетов рехнулась бы. Как ты это терпишь. И сама работка та еще.
— Эту тему мы уже обсуждали. — Устало.
— Кто я, да что я, да чего я хочу, да кого я люблю. Точно Пьеро с Арлекином.
— Не мели чепухи.
— Чепухи? Если б ты только знал. Но тебе бы все хныкать, как маленькому.
— Я же несусветный кретин. Это подразумевает известный масштаб. Размах, так сказать.
— Ты сопьешься. Вот что с тобой будет. Даю тебе год. Особенно если не уедешь обратно в Америку. Потихоньку превратишься в алкоголика. Уже не сможешь полететь в свою Саудовскую Аравию, не прихватив с собой фляжки. Когда заметишь, что она бьет по карману, ты алкоголик. Запомни.
— Это присказка твоего отца.
— Верно. Но ему-то было уже не до кармана. Он так и так бы пропал. С тобой все иначе.
— Мне нравится моя работа. Как тебе это вдолбить? Ты же не слушаешь. Для тебя существует только твоя точка зрения. Если тебе что-нибудь не нравится, как это может нравиться кому-то другому? Бьет по карману, говорил он и подливал себе виски. И мне нравится,что Тэп сочиняет роман. По-моему, это потрясающе. Я его хвалил. Поощрял. Не ты одна его поощряешь. Ты ему не единственная опора. И я скажу тебе, как у тебя работают мозги. Однозначно. Тебе надо быть чему-то преданной. Тебе нужна вера. Тэп — это мир, который ты создала, и ты можешь в него верить. Он твой, никто его у тебя не отнимет. Археология — тоже твоя. Для любителя ты уникальный работник. Честно, лучше не бывает. По сравнению с тобой профессионалы выглядят кучкой жалких бездельников. Поверхностными халтурщиками. Теперь это твой мир. Чистый, прекрасный, сияющий. Он подливал еще виски. Бьет по карману. Да уж, любил человек выпить. Как назывался тот катер, где мы говорили? Рыбак с осьминогом на пляже. Суда — либо святые, либо женщины, хотя иногда бывают и островами.
Я надел свитер.
— Тебе известно, как устроены канадцы, — сказала она. — Нам нравится чувствовать себя разочарованными. Все, что мы делаем, кончается разочарованием. Мы знаем это, ждем этого, и потому мы превратили разочарование в свою внутреннюю потребность. Это наше излюбленное чувство. Наша путеводная звезда. Мы все устраиваем так, чтобы сделать разочарование неизбежным. Это помогает нам переносить зимы.
Она словно обвиняла меня в чем-то.
Моя терраса имела форму буквы L. Сидя в более длинной, восточной ее части с учебником современного греческого и пытаясь осилить упражнение на местоимения, я увидел знакомую фигуру в тенниске и красных шортах, первую из двух знакомых фигур, которые мне суждено было увидеть в тот день; человек пробежал по улице и вдоль стены ресторанчика и быстро исчез из моего поля зрения.
Дэвид Келлер на разминке. Я отложил книгу, радуясь отыскавшемуся поводу. Затем вышел из дому и направился через небольшой пыльный сквер к полосе сосен, которая опоясывает холм Ликабетт. Миновав калитку, я услышал, как меня окликнули по имени. Позади двигалась Линдзи, тоже вдогонку за бегуном.
Мы вошли в рощу и выбрали тропинку с самым малым уклоном, больше всего подходившую для пробежки. Почва была сухая и светлая. Здесь не росло никакого подлеска, и роща просматривалась далеко во все стороны.
— Зачем он отправляется бегать в такую даль?
— Ему нравится в лесу. Кто-то сказал ему, что бегать лучше по пересеченной местности.
— Мягче будет инфаркт.
— Он всерьез увлекался спортом. Говорит, что ему нужно слышать собственное дыхание. Играл в футбол и баскетбол как помешанный.
— Тут полно собак.
— Собаки его любят, — сказала она.
Она шла лениво, покачиваясь, заложив руки за спину. Сквозь просвет в деревьях нам была видна часть равнины между нашим холмом и горой Гиметт — белые дома, белый город на сентябрьском солнце. Мне часто казалось, что ее посещает какая-то забавная мысль, настолько неотделимая отличных переживаний, что Линдзи вряд ли способна выразить ее понятным для постороннего образом. Она была застенчива в общении, но жадно впитывала то, что говорили другие; ей были чужды недоверие и настороженность. В ее глазах светился юмор, ласковое вспоминание. Больше всего она любила истории о людях, совершавших героические глупости.
— Мне здесь нравится. Так тихо.
— В нем есть какая-то неуклюжесть, вроде собачьей.
— Они правда его любят. Бегают за ним.
Мы увидели, как он тяжело трусит нам навстречу по узкой извилистой тропинке, огибая камни и выступающие корни деревьев. Мы уступили ему дорогу. Он пробежал мимо, мучительно пыхтя, с напряженной гримасой на лице, явно еще не желая сдаваться. Мы нашли простую скамейку на солнце.
— Сколько вы тут пробудете? — спросила она.
— Не знаю. Пока не почувствую, что полностью освоился. Пока не начну ощущать ответственность. Новые места помогают как бы временно прятаться от жизни.
— Не уверена, что понимаю вас. По-моему, замечание в духе Чарлза Мейтленда. Немножко усталое. И еще, по-моему, люди специально приберегают такие замечания, дожидаясь, пока я окажусь поблизости.
— Вы так действуете.
— Ну да. Я сама невинность.
— Как ваши уроки потребительского английского?
— Он все же не совсем потребительский. По-моему, я быстрее осваиваю греческий, чем они английский, но если не считать этого, все идет неплохо.
— Дело не в том, что мы видим в вас невинность. Мы видим великодушие и спокойствие. Человека, который посочувствует нашим промахам и невезению. Вот откуда все эти сентенции. Они происходят от промахов. Натворим черт те чего, напутаем, а потом стараемся вывести умное заключение. И начать новую жизнь, в которой все сложилось бы гораздо лучше.
Внизу, в лощине, появились два бегущих гуськом добермана. Рощу там и сям пересекали мелкие лощины и более глубокие искусственные канавки, по которым стекала вода в период зимних дождей. Мы снова услыхали топот Дэвида. Собаки насторожились, глядя в нашу сторону. Он пробежал прямо над нами, тяжело отдуваясь, и Линдзи повернулась, чтобы запустить в него камешком. Девочка в школьной форме что-то сказала собакам.
— Когда мы наконец познакомимся с Тэпом?
— Они до сих пор на острове. Строят планы.
— Как-то зловеще это у вас прозвучало.
— Сидят в залитой солнцем кухне, избегая упоминания моего имени.
— Мы давно не устраивали коллективных ужинов, — сказала она.
— Давайте устроим.
— Я позову Борденов.
— А я — Мейтлендов.
— Кто еще в городе?
— Обойдите хилтонский бассейн, — посоветовал я.
Втроем мы неторопливо зашагали вниз, к улице. Дэвид говорил короткими, отрывистыми фразами.
— Фляжки нету? Друг называется.
— Что это ты вздумал бегать?
— Тренируюсь. Перед ночным броском в Иран. Банк решил, что наши вернутся первыми. Я возглавлю небольшую элитную группу. Кредитчики в черных масках.
— Я рада, что мы здесь, а не там, — сказала Линдзи. — Не уверена, что захочу туда, даже когда заваруха кончится.
— Она не скоро кончится. Потому я и решил подкачаться.
По другой, поперечной тропинке шли старик с сеттером.
Линдзи склонилась над собакой, что-то приговаривая — немножко по-английски, немножко по-гречески. Мы с Дэвидом, не замедляя шага, свернули на тропинку, идущую параллельно улице в двадцати футах над ней. Внизу, навстречу нам, прошла женщина с пирожными в белой коробке. Дыхание Дэвида выровнялось.
— Платья с узкими лямками, — сказал он. — Ну знаешь, со сборчатым лифом. У таких платьев одна лямка все время соскальзывает с плеча, а она замечает это только через два-три шага и небрежно поправляет ее, как прядь, упавшую на лоб. И все. Лямка соскальзывает. Она идет дальше. На пару секунд мы имеем голое плечо.
— Сборчатый лиф.
— Я хочу, чтобы ты поближе познакомился с Линдзи. Она замечательная.
— Это я вижу.
— Но ты ее толком не знаешь. А ты ей нравишься, Джим.
— Она мне тоже.
— Но ты ее толком не знаешь.
— Мы иногда разговариваем.
— Слушай, ты должен съездить с нами на острова.
— Отлично.
— Мы хотим проехаться по островам. Я хочу, чтоб ты ее узнал.
— Я знаю ее, Дэвид.
— Нет, не знаешь.
— И она мне нравится. Честно.
— Ты ей тоже.
— Мы все друг другу нравимся.
— Ну тебя. Давай съездим на острова.
— Лето кончается.
— А зима на что? — сказал он.
Его испытующие взгляды обезоруживали меня. У него была манера засматривать человеку в лицо, будто настойчиво ища отклика на свои бурные чувства. Потом он включал свою широкую, усталую западную улыбку — улыбку характерного актера. Любопытно было, с каким уважением, даже почитанием он относится к Линдзи. Он хотел, чтобы ее узнали все. Это помогло бы нам понять, как она изменила его жизнь.
Она догнала нас.
— До чего приветливый народ, — сказала она. — Стоит им услыхать два слова по-гречески, как они уже приглашают тебя на обед. За границей такое сплошь и рядом. Поди отличи нормального от маньяка.
Рядом с остроконечными листьями голубовато-зеленой агавы она повернулась сказать что-то Дэвиду. Ее левое ухо просвечивало на солнце.
Позднее в тот же день, рядом с киоском, где я часто покупал газеты, я увидел Андреаса Элиадеса в автомобиле с незнакомыми мне мужчиной и женщиной. Автомобиль остановился перед светофором, а я случайно глянул в ту сторону. Элиадес ехал один на заднем сиденье. Это был средневекового вида «ситроен» с низкой посадкой и широким козырьком над лобовым стеклом, с узкими фарами и тяжеловесной отделкой, этакое потрепанное осадное орудие. Темные глаза грека над косматой черной бородой были устремлены на меня. Мы кивнули друг другу, вежливо улыбнулись. Автомобиль тронулся.
В поисках черепков. Скрючившись в пахучей земле, среди форм с плавными очертаниями, розоватых, кривых, извилистых здесь, в зоне «Б», ниже перегноя. Она выцарапывает квадрат. Прямые углы, ровные стороны. Едкий запах ее пота — единственное напоминание о том, что она существует, что она отлична от вещей, которые ее окружают. Скребет мастерком в обход камня. Она помнит — кто-то говорил ей, — что камни в гумусе и суглинке постепенно опускаются. Корешки обрезать, камни не трогать. Может, это часть очага или стены. С высеченным на ней рисунком. Глазком в тогдашнюю политическую жизнь. Грызуны, черви перелопачивают почву. Она ощущает законченность траншеи. Траншея ее размера, она ей впору. Выглядывать приходится редко. Траншеи достаточно. Пятифутовый блок времени, извлеченный из системы. Последовательность, порядок, информация. Все, что ей от себя нужно. Ни больше, ни меньше. В своих пределах траншея позволяет ей видеть то, что по-настоящему существует. Это тренажер для органов чувств. Новое зрение, новое осязание. Ей нравится трогать податливую землю, вдыхать резковатый мускусный аромат. Теперь траншея — ее среда. Она больше острова, так же как остров больше мира.