– Семь лет назад.
– А сестра где? Небось, замуж выскочила?
– Нет. Учится в институте.
– Ишь ты, все в учёные лезут, знания – свет. Всем свет подавай, а отец в темноте оставаться должен, – заворчал он недовольно. – Я из-за твоей матери горя хлебнул немало, намыкался по свету. Она мне всю жизнь испортила…
– По-моему, ты ей испортил, а не она тебе, – недовольно заметил сын.
– Я не мог испортить. Я ей вас оставил, родных людей, а сам скитался среди чужих, думаешь, легко без своего угла-то? Нет, твоя мать мне всю жизнь смазала, не встреть её, совсем бы всё по-другому устроилось. А так – наскитался, намыкался, руки вон лишился, – он кивнул на правую, висевшую плетью.
– А что с рукой?
– Парализовало, на нервной почве. Еле отошёл, чуть концы не отдал.
– Не на нервной, а наверно, на неверной почве. Любил много лишнего выпить, – уточнил Сергей.
– Поживёшь с моё, посмотрю, что от тебя останется. Налей-ка мне еще кружечку, да покрепче.
Сын налил полную и поинтересовался:
– Так зачем же ты ко мне явился?
Гость шумно отхлебнул несколько глотков и, прищурясь, начал с присказки:
– Ты вот знаешь, как поступает цыган, если остаётся один?
Сын неопределённо повёл бровями. Отец поучающим тоном продолжил:
– Если у цыгана умирают все родные, и он остаётся один, то едет в любой табор, и табор его принимает и заботится, как о родном, до конца его дней. Я тоже поступил, как цыган, у меня никого не осталось, и я приехал к сыну, буду жить у тебя. Ты же мне всё-таки родня, и знаю – мать тебя воспитала должным образом, не посмеешь отца-инвалида на улицу выкинуть, как собаку. Мне, может, и жить-то осталось года три. Вот – парализовало и не отходит, и сердце хватает, – морщины его приобрели унылые очертания, голос сделался страдальчески-тоскливым, в выцветших глазах расплылась пьяная слезливость, обычная, очевидно, для его прошлых состояний. Сизый нос от чая разгорелся и расцвёл до фиолетового цвета.
Сергей смотрел на него и так отчётливо представлял, каков он в нетрезвом виде, как будто видел его много раз наяву. Ему уже мерещились помутневшие и омерзительные в своём животном выражении безмыслия пьяные глаза, красно-синее отталкивающее лицо и пьяный бред вперемежку с ругательствами. Иногда бывает достаточно одного штриха в поведении человека, в жесте, во взгляде, чтобы увидеть всего его или то основное, главное, что является наиболее характерным для него на протяжении всей предыдущей жизни. И слезливая жалоба отца, словно молния в ночи, высветила всю его прежнюю жизнь, гнусную, мелочную, паразитическую; обнажила, как гнойную язву, и Сергей ужаснулся всей его мерзости и низости. Впечатление было утроено чувством того, что это относилось к родному человеку, более того – отцу, который должен бы служить ему примером, обязан бы учить его жизни. Внутренне он содрогнулся только оттого, что находится рядом с этим убожеством, исковеркавшим собственную жизнь, жизнь матери и сделавшим трудными юношеские годы родных детей. Перед ним сидел человек, виновник всех их бед, человек, которого он не раз проклинал и ненавидел в детстве, и презирал сейчас. Он всегда мечтал отомстить ему за мать, за сестру, за себя. И слезливость отца пробудила в душе не сострадание, а жгучую ярость, так и хотелось вскочить, плеснуть горячим чаем ему в красную физиономию, в слезливые поганые глаза и пинком спустить с лестницы, но он сдержался, совладал с собой в самый первый, самый критический момент, только сжал крепче зубы, встал, налил себе чаю и залпом выпил, а отец тянул жалобным тоном, как за бутылкой водки со своими собутыльниками:
– Я одной ногой в могиле стою, а умирающим всё прощается. Настрадался за свою жизнь, намучился. Думаешь, если я один жил – мёд ложками хлебал? Нет, горюшко я хлебал, и так и не расхлебал. Во мне же живого места не осталось: у меня и сердце никуда не гоже, и желудок, и зубов нет, и рука не работает, того гляди нога совсем откажет, – голос его сделался совсем плаксивым и в мутных глазах заблестели настоящие слёзы, но они вызывали не сочувствие, а отвращение. – Намучился я, – канючил он. – Врагу своему не желаю такую житуху. Всё прошло, ничего не вернёшь. Легко ли, думаешь, вот так, в конце, остаться ни с чем. Стоять перед могилой, а позади – пустота. Душа переворачивается, как подумаешь, что ни одна собака на могилу не придёт, добрым словом не помянет. Эх, горькая моя жизнь. Слушай, у тебя выпить не найдётся… за горемычную судьбу мою? – спросил вдруг он совсем по-другому, не плаксиво, а как-то по-деловому обыденно и как будто вскользь, но так реально прозвучал его голос, что прочее показалось фальшивой нотой, и Сергей даже удивился такой мгновенной перемене тона и ответил резко, с неприязнью:
– Я не пью и ничего у себя не держу, кроме чаю.
– Правильно, сынок. Она до добра не доводит. Ты молод, жизнь у тебя только начинается, а я – с горя, у меня в душе – одна чёрная ночь. Так я у тебя останусь?
Сын сурово молчал, уставившись глазами в стол, и он уточнил:
– Пока ненадолго. У меня же никаких средств. Меня как парализовало, в больнице лежал, а вышел – и однорукому некуда приткнуться. Кому я такой нужен. Разве только вот, думаю, сын приютит. Не выгонит же, как собаку на улицу? Мне всего-то и надо, что уголок, – он вопросительно остановился на лице Сергея.
– Спать будешь на раскладушке… И чтобы о вине забыл, – отрезал молодой человек, не отрывая взгляда от поверхности стола, как будто там было невесть что интересное.
Хотелось бы ему сейчас торжествующе выгнать взашей названного родителя из дома в отместку за всё, что он сделал для них, но что-то оказалось сильнее желания мстить, добродетель взяла верх, былые обиды отодвинулись на второй план, скрылись за туманом прошлых лет. В данный момент перед ним сидел жалкий больной мужичонка в старой потрёпаной одежде, инвалид без родных, без собственного о угла, которому на старости просто оказалось некуда деться. И что-то дрогнуло в Сергее, обожгло душу обидой за сидящего перед ним человека, за всю его беспутную жизнь, болью прорезала неискушенное сердце от фальшивой слезливости в глазах, от плаксивого артистически наигранного тона. Этот человек даже сейчас, стоя у разбитого корыта, продолжал не жить, а играть несчастного горемыку, обездоленного неказистой судьбой. По его понятиям именно он выступал в роли жертвы, а все прочие оказались преуспевающими счастливцами, вовремя не помогшими ему встать на путь истинный, равнодушно закрывающими глаза на его тяготы.
Сергей видел, что этот человек всю жизнь прожил слепцом, вывернув наизнанку всё, что только можно было вывернуть, и обвинял в этом теперь других. Кошмарные противоречия раздирали душу молодого человека, и чем дольше он смотрел на отца и слушал его, тем больше и больше перемешивались в нём отвращение и жалость, презрение и обида, ненависть и боль. Он не знал ещё, как поступить с отцом дальше, но оставив его у себя, решил: будущее покажет.
Глава 2
Сергею Торбееву пришлось в детстве трудно. Мать одна воспитывала двух детей, была болезненна и едва сводила концы с концами. Но, несмотря на затруднительное материальное положение, Сергей поступил учиться в институт, его тянуло к знаниям, к высшим духовным материям, мечталось о работе творческой и никак не хотелось поставить на личных духовных запросах точку, ограничившись работой слесаря или шофёра, как предлагала мать.
Поступая, он дал ей слово, что учёба никак не отразится на их семейном бюджете, и действительно – ни разу не попросил у матери ни рубля, а наоборот, когда появлялись лишние у самого, отдавал ей. Подрабатывал всякими способами, работал в каникулы, а когда мать внезапно скончалась, оставив на его попечении младшую сестру, перешел на вечернее отделение в том же институте и спустя два года закончил его, получив высшее образование.
Новоиспечённый специалист устроился на радиозавод мастером, точнее – первый год помощником мастера и лишь позднее начал трудиться самостоятельно. В его распоряжении находился небольшой цех, светлый, просторный, с огромными окнами и современным оборудованием. Девушки-монтажницы в белых колпаках и белых халатах сидели за специально оборудованными столиками и паяли радиодетали.
Стол Торбеева располагался у окна так, что в поле обозрения попадал весь цех и кабинет начальства, отгороженный от основного производства прозрачной стеклянной перегородкой. Мастер таким образом являлся связующим звеном между руками и головой цеха. А его обязанности входило наблюдать за работой монтажниц, обеспечивая их необходимыми материалами и деталями, предупреждать неисправность аппаратуры и совершенствовать процесс производства, что впрочем, особенно привлекало его как молодого специалиста, так как именно в этом, по его мнению, таился мощный скрытый потенциал будущего прогресса.
Как всякий начинающий инженер он получал небольшой оклад в сто тридцать рублей, без всяких премий и доплат, естественно, денег не хватало, тем более, что он учил сестру и был обязан ежемесячно высылать ей как минимум рублей сорок – пятьдесят. Но благодаря тому, что в последнее время инженерам разрешалось подрабатывать в сфере бытовых услуг, он дополнительно устроился в ателье по ремонту телевизоров. Дополнительный заработок был невелик, но всё-таки очень его поддерживал уж если не материально, то, во всяком случае, духовно, так как, во-первых, общение с частными лицами расширяло его общий кругозор и жизненный опыт, а во-вторых, он получал истинное удовольствие от самого процесса работы, от поиска неизвестного и восстановления нормального ритма аппаратуры. Он работал самоотверженно, как врач, за считанные минуты возвращающий безнадёжного пациента к жизни.
Но подрабатывал он по вечерам, а в основное рабочее время давал план и пробовал вводить новшества.
Сергей сидел на своём обычном рабочем месте, склонившись над столом, когда к нему подошел начальник цеха Пётр Иванович Рыкунов и поинтересовался:
– Чем занимаемся?
– Хочу подать рационализацию. Я произвёл некоторые расчёты и пришел к выводу, что весь этот блок с массой деталей, – он указал на чертёж, лежащий перед ним, – можно заменить одной крошечной микросхемой. Это позволит при монтаже повысить производительность труда, сократить расход ценных металлов, ускорить срок изготовления. Но самое главное – конструкция упрощается, облегчается и удешевляется.
Косматые брови Петра Ивановича, напоминавшие заросли декоративного кустарника, в приятном удивлении слегка сместились кверху и он довольно протянул:
– Да ты малый с головой. Человека ценят не за те идеи, которые приходят ему в голову, а за те, которые он осуществляет. Подавай рационализацию, это нашему цеху плюс. Не забудь только включить меня, Крабова, Стронкина, Вилкина и Торпедова.
Если молодой специалист новой микросхемой приятно удивил начальника, то тот перечислением целого ряда фамилий малоизвестных ему людей, наоборот, даже озадачил мастера. Но ввиду того, что он принадлежал к числу людей сдержанных, а в глазах его постоянно мерцала мрачноватая самоуглублённость, мимика лица не вполне отразила тех богатейших чувств, которые он испытал в душе по поводу названных лиц, и только прямой вопрос, направленный прямо в лоб Петру Ивановичу, выдал его с головой.
– Какое отношение они имеют к моему предложению?
– Эхе-хе, – наигранно сочувствующе проговорил Рыкунов. – Молод ты еще, ничего в производственных отношениях не понимаешь. Меня ты обязан включать в любую рационализацию, так как я – начальник, а следовательно, – человек, способствующий продвижению твоего предложения по всем инстанциям. А я ведь могу и зарубить его, вот не подпишу, и куда ты денешься? Кто поверит, что ты умнее меня?
– Вы хотите сказать, что вы – та бюрократическая инстанция, которая всякое начинание способна зарезать на корню? – мрачно уточнил Сергей.
– Не бюрократическая, а поддерживающая или отвергающая, то есть – оценивающая. Но если ты считаешься со мной, как, к примеру, с лицом консультирующим тебя и руководящим твоею работой, то я – не бюрократическое препятствие, как ты сказал, а лицо, сугубо заинтересованное, чтобы твою идею субсидировали материально. Таким образом, мы оба становимся соучастниками или на современном языке – соавторами: я разделяю твою идею, а ты – вознаграждение за неё.
– А при чём здесь Крабов? Он целыми днями торчит в цехе и ничего не делает. Какое отношение имеет он к моей работе?
– Ты прямо как с неба свалился, тебе всё по пальцам объясняй, – рассердился Рыкунов. – Крабов – из бывших начальников, а следовательно, и он косвенно причастен к твоей работе как авторитетное лицо. Стоит ему выразить своё недоверие или несогласие, и твоя рацуха накроется. Пойми – кому на заводе больше доверия – тебе, проработавшему без году неделя, или ему – с двадцатилетним стажем?
– Вот именно, кроме стажа, он ничего не имеет, – заметил мрачно молодой мастер, упорно сопротивляющийся против бюрократов и паразитов, цепляющихся к его идее и работе, и не способных ни на то, ни на другое.
– Не подкусывай, – назидательно заявил Рыкунов. – Начнешь возражать, все твои рационализаторские предложения будут вон там, – он указал толстым пальцем на урну. – Ты пока ноль без палочки. На твоё предложение никто и смотреть не станет. В твоих же интересах – чем больше авторитетных лиц подпишется под ним, тем быстрее его рассмотрят и быстрее оформят.
После работы, направляясь в телеателье, Сергей раздумывал над словами начальника, в душе его продолжали тесниться сомнения, сознание тяготил факт, что к его работе пытаются примазаться люди, по существу своему ограниченные, никчемные, не способные на творческую мысль, но самое главное – сознание бастовало против паразитизма. Молодой мастер никак не находил ответа на ряд наивных вопросов: если ему пришла в голову идея, которую он оформил теоретически, работая над ней в течение трёх месяцев, то почему деньги за неё должны получать другие? Стоит ли отдавать рационализацию на рассмотрение? А если не подавать, то куда запрятать творческую мысль, бьющую в нём ключом? Или попробовать подать одному, без соавторов, посмотреть на реакцию начальника и авторитетных лиц?
Пока в голове теснились подобные вопросы, ноги привели его в телеателье.
Приёмщица, как обычно в этот час, ужинала на рабочем месте за стеклянным окошком, хорошо помня, что приём пищи в строго определённые часы улучшает пищеварение и увеличивает аппетит. Даже извержение вулкана не могло бы заставить её отказаться от подобной привычки и, убегая от лавы, она бы не преминула сначала подогреть на ней котлеты, а потом, уже на бегу, пообедать ими.
Поэтому, когда молодой мастер вежливо осведомился:
– Наталья Анатольевна, мне сколько сегодня заказов? – она, не прерывая ужина, покопалась в бумагах и сообщила:
– Только четыре.
Захватив адреса, он зашёл в ремонтный зал, заваленный телевизорами, ждущими, когда к ним притронутся врачующие руки мастеров. Возле двух из них возились Пичугин и Абреков, старые кадры, люди с большим стажем работы, опытные волокитчики и вымогатели, до тонкости понимающие нужды клиента и с большим искусством очищающие их карманы.
То ли оттого, что они были поглощены делом, то ли оттого, что туфли у Сергея имели мягкую пористую подошву, но он приблизился к ним незамеченным и, остановившись чуть позади, имел возможность пронаблюдать за виртуозной работой мастеров высшего порядка. Здесь надо отметить, что и начинающий молодой инженер не был профаном или слепцом в силу своей малограмотности, позволяющей не разбираться в смысле происходящего, наоборот – только собственные довольно высокие знания позволили ему понять тончайшую игру виртуоза. С большим интересом наблюдал он, как творит опытный мастер. А работал он с песней без слов, мурлыча лёгкий мотивчик двадцатилетней давности, вероятно, то, что осталось в памяти от любимой песни его молодости. Казалось, трудностей для него не существовало, всё было знакомо, ясно, пальцы привычно что-то паяли, что-то подкручивали, меняли, бегая по деталям, как по клавишам пианино. И тут Сергей не мог не заметить, как Пичугин вынул из нового телевизора лампу, проверил её и, напевая, вставил в старый телевизор, а из старого – в новый. В марках телевизоров, а тем более в их возрасте молодой мастер хорошо разбирался, поэтому подобная замена показалась ему подозрительной и, не выдержав, он полюбопытствовал: