– Раз… два… три… четыре…
Кузьма задумался. Костистая худоба плеч выпирала из-под праздничной косоворотки. Большой одинокий глаз был сосредоточен.
Вскоре он задремал, но и на этот раз сорвалось, поскольку дед Кузьма резко дёрнулся, открыл глаз и затараторил:
– Овва, ось що вспомнил! Пробуджуюся сьогодни у себе на пасеки, бошка трискотить! В рот, будто кошаки насрали! Самогонка вчора була з курячого помета штоли… – кроме прочих профессий Кузьма самостоятельно освоил пчеловодство и стал пасечником-самоучкой. – Хотел похмелиться, йду до будки сабачачей, ну я в ний обычно опохмел тримаю, глянь, а пес разом з будкою втик, убёг, понимаешь. Жуть и только! Натанич, дай похмелиться!
Сын древнего народа тяжело выдохнул, немного подумал, после закурил свою любимую козью ножку и недружелюбно посмотрел на своего несознательного пациента, который не мог угомониться.
– А? Натанич! Опохмели по-соседски.
– Послушайте, Кузьма, шоб ви здохли со своим опохмелом! – Натаныч неожиданно перешел на «Ви» и одесскую манеру разговора, – Ви мне нравитесь! Но, шоб вас козёл понюхал, разве ж это был жуткий рассказ? Простите, но это жэш просто история за кобеля дэбила! Зачем ему было сбегать-таки с будкой? И кудой здесь можно вообще сдрапать? Тем более, ваша жена прокурорша мало того, шо погрязла во взятничестве, она ещё-таки тоннами гонит горилку и торгует ею ночами напролёт, а ви трезвый ферментируете! И вообще, верните мне мою кепи! Шо ви её натянули на свою пустую голову?
– Зараз обижусь и пийду до хаты!
– Идите, обижайтесь и кидайтесь хоть головой в навоз! А мне больше не интэрэсно ходить с вами по Отрежке!
В этот самый момент калитка распахнулась, и во двор зашёл МарТин, державший на вытянутых руках важный подарок – видеокамеру. Он выглядел потешно: грязный, растрёпанный, как забавный чёртик из табакерки. По-русски МарТин говорил плохо и несвязанно, но некоторые слова ему удавались легко и даже непринуждённо.
– Хорошьо презент! – отчеканил он, делая акцент на «шьо» и «пре». – I love You, Дэд-Натан!
Именно так звал МарТин своего родного дедушку по матери. Не задерживаясь, МарТин прошел мимо мужиков прямо в хату.
Внутри пахло кислыми щами, к вкусу и запаху которых МарТин, как, впрочем, и его дед, никак не мог привыкнуть. Его вообще напрягала русско-украинская стряпня бабушки, словно та готовила исключительно назло – всё было с каким-то странным привкусом кисломолочных продуктов. Но это не мешало МарТину любить свою бабушку той настоящей неподдельной внучатой любовью, которую мы впитываем в себя с молоком матери, которая прививает нам самые главные принципы жизни – любить легче, чем ненавидеть! В Отрежке звали бабушку просто – баба Зоя, но МарТин со своим видением русских словосочетаний называл её ласково: Бэб-Зая.
Что-то в ней, в бабушке, было примечательное, неброское, такое, в чем хотелось разобраться поглубже. Несуетливая аккуратность, присущая в общем-то многим женщинам? Пожалуй, да. Она сидела у окна, свежая, собранная, с безукоризненно отглаженным белым воротничком на кримпленовой синей кофте. Опрятно уложены седые волосы, плотная цветастая юбка, из-под которой выступала только одна нога, вторую бабушка потеряла давно, упав с лесов во время покраски безславинского клуба имени Павлика Морозова. Бабушка пела немного грустную русскую песню и гладила дешевым старым утюгом любимую футболку МарТина с изображениями мультгероев Симпсонов. Рядом с ней, у подоконника, аккуратно стояли костыли, чьей-то бережной рукой перемотанные цветной изолентой в области предплечья. «Конечно, – подумаете Вы, – именно эта её основательность и ясный спокойный взгляд создают общее впечатление: перед тобой человек набожный, привычный к труду, порядку и постоянному общению с людьми».
– Господи! Где ж ты так измазюкалси-то?! – не столько строго, а скорее с сожалением вскрикнула бабушка Зоя.
– How is the kitten? – поинтересовался МарТин, указывая на коробку из-под обуви, стоявшую на полу рядом с костылями. В ней на мягком лоскутковом подстиле лежал малюсенький слепой котёнок четырёх дней от роду. Рядом сидела его мать – пятнадцатилетняя кошка Маруся. У неё был рак молочных желёз, и потому на Марусю надели попону, чтобы малыш не мог тыкаться в её больные соски. Бэб-Зая трогательно кормила котёнка каждые три часа из бутылочки с соской. Давала она и МарТину покормить малыша, приговаривая: «Ишь ты, какой малой, а уже соображает, – и, переводя глаза на Марусю, продолжала, – Шож ты нам на старости лет притащила этого мальца? Шож ты натворила-то, проказница?».
– Киттен твой в порядке, – успокоила Бэб-Зая, не останавливая глажку футболки.
– Бэб-Зая, please, – заглядывая в словарь и переходя к главной теме, взмолился внучок, – трэбо ходьить швадба – wedding! Бэб-Зая, там Энни! Вместе to celebrate a wedding! Кино дельать, – хвалясь видеокамерой, продолжал он свой чудной лепет, – Reporting! Бэб-Зая, ходьить Please!
– Я всё поняла. Знаю я про эту свадьбу полоумную. Нечего тебе там делать. Нет. Не пойдешь! Да и война кругом! Стреляют ведь, окаянные, без разбора! Пойми ты!
– Бэб-Зая! Please!
И вдруг МарТин неожиданно упал на колени перед бабушкой и посмотрел на неё такими глазами, что она, забыв про утюг, рванулась к нему, наклонилась, обвила его шею своими тёплыми заботливыми руками.
– Да ты што? Мартынушка ты мой дорогой! Ты што ж это творишь? Встань немедля! Встань, мой хороший!
МарТин встал, обнял бабушку, после посмотрел ей прямо в глаза, и в его глазах она прочла одно огромное «пожалуйста».
– Господи, пойми же ты, наконец, боюсь я за тебя, напьются ведь они тама, окаянные, начнуть хулиганить, не дай Бог, чего с тобой сотворят. Тебя ещё напоят… Или не приведи Господь взрывы начнутся!
– Бэб-Зая, please!
Вдруг запахло горелым и из-под утюга повалил дым.
– Бэб-Зая! – вскрикнул МарТин, и они оба бросились к столу, но было поздно, поскольку футболка с Симпсонами была сожжена и восстановлению не подлежала. МарТин натянул свою футболку на бабушку, улыбнулся и прошептал:
– Бэб-Зая, Энни! I have to go!
– Господи, далась тебе эта Анька. Не мог никакую другую себе придумать. Забудь ты про неё. Греха ж не оберемся…
– Please…
– Людям жрать толком нечево, время-то щас тяжолое какое, а эти спенкулянты свадьбу затеяли.
– Please!
– Ладно, Бог с тобой. Иди ты на эту свадьбу. Отправлю деда, штобы приглядел за тобой. Я бы и сама пошла, да на кого этого Киттена твоего оставлю… Только помойся сначала и переоденься. Не принято у нас так на люди ходить.
Не найти счастливее человека – в этот момент даже маленькая победа казалась МарТину огромной.
Выдувая губами мотив задорной английской песенки, он принялся угловато и одновременно очень трогательно вальсировать по комнате, держа перед собой видеокамеру. Бабушка смотрела на своего странного внука, не похожего ни на кого на свете и, наверное, думала, что он подобен барону Мюнхгаузену, воображавшему себя кем угодно, но только не тем, кем он был на самом деле. Конечно же, её внук был чужд и одинок в провинциальном Безславинске, но сколько гармонии и света было в его одиночестве, сколько добра и надежды исходило из его глаз…
– Я придумал оригинальный подарок на свадьбу! – затараторил МарТин по-английски, – Я сделаю его своими руками. Ты мне поможешь?
– Хватит лепетать уже. Все равно не пойму ничего, – отговаривалась она, немного подумала и организованно продолжила, – Сейчас деда до Ощадбанка отправлю, пущай с моей карточки деньжат сымет, а то без конверта на свадьбу ходить негоже, а ты иди мыться.
Слово «мыться» МарТин знал и любил. Ведь это означало не поход в ванную комнату в Лондоне, которая была для МарТина оазисом комфорта, образцом современного дизайна, уединения и даже творчества – там он любил сидеть в пенной воде и придумывать новые образы для своих картин. То было самое настоящее приключение, поскольку под словом «мыться» в деревенском смысле слова подразумевалось пойти в сарай, где в небольшой, покосившейся от времени пристройке, весьма отдалённо напоминавшей душевую кабину, не было даже дверцы. Зимой от сильного ветра дверцу сорвало с петель, а Натаныч так и не приладил её на место.
На крыше пристройки на весьма хлипкой конструкции из досок едва держалась проржавевшая от времени бочка, служившая естественным приспособлением для подогрева воды, правда вода могла в ней нагреваться исключительно летом и только в солнечные дни, поскольку никаких других агрегатов, кроме солнца, изобретателем столь лаконичной конструкции не предполагалось. Внутри самой пристройки, кроме лейки, трубы и крана, был ещё скользкий дощатый пол, именно по этой причине во время мытья рекомендовалось одной рукой держаться за косяк отсутствовавшей дверцы. Зато какой вид открывался из этой «душевой кабины»! На самый настоящий огород с фруктовыми деревьями! По дорожкам между грядок, потряхивая длинными хвостиками, все время прыгают, бегают и перелетают веселые трясогузки. Человека они почти не боятся, и МарТин всегда пытался заигрывать с этими доверчивыми птичками – брызгал на них водой во время мытья, а после подкармливал хлебушком. А ещё МарТину нравилось, когда за процессом его омовения подглядывал соседский толстый кот. Причем его не сразу заметишь, эдакую хитрую морду, сядет под лопухом и смотрит…
МарТин подошёл к пристройке, разделся и вдруг снова начал накрапывать недавно закончившийся грибной дождь, а голос отца выразительно зазвучал в ушах:
– «Начал накрапывать дождь, капли падали все чаще, и наконец хлынул настоящий ливень. Когда он кончился, пришли двое уличных мальчишек. – Гляди-ка! – сказал один. – Вон оловянный солдатик! Давай отправим его в плаванье! И они сделали из газетной бумаги кораблик, посадили в него оловянного солдатика, и он поплыл по водосточной канаве. Мальчишки бежали рядом и хлопали в ладоши. Батюшки, какие волны ходили по канаве, какое стремительное было течение! Еще бы, после такого ливня! Кораблик бросало то вверх, то вниз, и вертело так, что оловянный солдатик весь дрожал, но держался стойко – ружье на плече, голова прямо, грудь вперед».
Прохладная вода весело лилась из лейки на голову МарТина, а он взял швабру и, подобно оловянному солдатику, держался стойко – швабра на плече, голова прямо, грудь вперёд и чуть-чуть растопырены ноги, чтобы не упасть. Но вдруг послышался треск кустов и тихие мальчишеские голоса, минуту спустя конструкция пошатнулась, заскрипела и, едва МарТин успел выскочить наружу, с грохотом повалилась наземь. Голый МарТин стоял не шелохнувшись, а хулиганы-сорванцы под предводительством Рыжего жоха с громким хохотом кинулись врассыпную. Почему-то именно Рыжий жох ассоциировался у МарТина с маленьким мальчиком из сказки, который радостно кричал и хлопал в ладоши, когда ему на день рождения подарили оловянных солдатиков.
По дорожкам между грядок побежали ручейки, спугнув стрекоз и бабочек, прятавшихся от дождика под огуречными листьями. Юные подсолнухи удивленно смотрели на МарТина, закрывшегося шваброй, их янтарные лица не могли оторваться от такого зрелища. Они будто ждали: что же случится дальше? Поначалу струхнувший МарТин настороженно озирался по сторонам и чувствовал себя несколько неуютно, стоя голышом среди бела дня, но потом его настроение сменилось на игривое и он с громким смехом принялся скакать по огороду, оседлав швабру, гоняясь за бабочками. Именно в таком виде его застали Кузьма и Натаныч; заслышали грохот падающей бочки и прибежали в огород с нескрываемым интересом в глазах. Они напоминали двух старых мокрых петухов, удивлённо разглядывавших «невидаль заморскую», голого подростка, забравшегося на территорию их родного курятника. Вот действительно любопытный зверь!
– Дывися, Натанич, твий монгол всю омивальню розколошматив!
Глава 6
Безславинск городишко!
Вы говорите: «Що питимете?»
Приблизительно так рассуждал о попойке мой товарищ и соратник по перу Олег Суворов, кстати сказать, преждевременно почивший в самом расцвете сил именно от этой нескончаемой российско-украинской попойки. Земля ему пухом!
Итак, российско-украинская попойка имеет удивительное сходство с пожаром. Подобно тому, как пожар, раз начавшись, не успокаивается до тех пор, пока не переварит в своем огненном нутре все то, что попадется ему на пути, так и попойка будет неуклонно стремиться к расширению и продолжению в пространстве и времени. Это не западный способ пития, где каждый деловой разговор начинается с неизменного вопроса: «Что будете пить?». На Украине и в России пьют все, что пьется, и отнюдь не для того, чтобы можно было занять руки бокалом во время деловой беседы, а для того, чтобы отвлечься – и от всех дел, и от всей смертельно надоевшей бестолковой обыденности. А потому алкоголь на Украине – это не вспомогательное средство, это образ жизни, противоположный работе – недаром же слова «пить» и «гулять» стали почти синонимами. Однажды знаменитый атаман Платов, отвечая на вопрос императрицы, гулял ли он в Царском Селе, сказал, что особой гульбы не вышло, «а так, всего по три бутылки на брата».
И в этом главная особенность российско-украинской попойки, вполне отражающая основные свойства раздольной славянской души – ведь гуляют здесь так, чтобы не только собственную душу вывернуть наизнанку, извергая обратно остатки немудреной закуски, но и так, чтобы чертям стало тошно.
«То ль раздолье удалое, то ли смертная тоска» – вот два знаменитых полюса, между которыми мечется все разнообразие русской и украинской духовной жизни.
После первого тоста, когда впереди еще много блаженных минут, участники попойки впадают в «раздолье удалое», которое постепенно, по мере убывания «огненной влаги», сменяется тоской, грозящей стать совсем «смертной», если не удастся восполнить естественную убыль того, что питает славянские духовные силы. С наступлением этого рокового момента ощупываются карманы и пересчитывается наличность, нетвердой рукой тыкаются в губы последние сигареты и, гонимые сладкой надеждой, участники попойки отправляются «добавлять», при этом непременно так громко хлопая всеми попадающимися по пути дверьми, словно это является составной частью ритуала.
Именно в таком виде и с таким же шумом в один из жарких военных июньских дней из дверей местной гостиницы «Бунтарик» славного городишки Безславинск, ужасно гордящегося тем, что упоминается в летописях на 3 года раньше Киева и тем, что в Безславинском районе найдены курганные могильники древних кочевников и места поселений эпохи бронзы, вывалились два недавних собутыльника. Более молодой из них, высокий и смуглый, с копной темных вьющихся волос, делавших его похожим на нестриженого пуделя, с веселым и крайне нагловатым взглядом, выйдя на свежий воздух, с шумом выдохнул струю сигаретного дыма в направлении белеющего через дорогу постамента, символично водруженного между Районным Домом Культуры «Вековой» и Храмом Рождества Пресвятой Богородицы. По сей день давно не крашенный постамент служит пристанищем языческому идолу нашего века, непременному атрибуту почти всех российских и украинских городов.
И если можно предположить, какие чувства испытывали безславинцы, выходя из Дома культуры и глядя на этот памятник, то с трудом представляются ощущения прихожан, которые крестятся при входе в православный храм рядом с пролетарским постаментом.
Однако вышеупомянутый памятник В. И. Ленину отличался от всех его ныне существующих собратьев весьма странной позой. Слегка отогнувшись назад, бетонный Ильич в расклешенном пальто словно призывал своей чрезмерно длинной правой рукой к весёлой российско-украинской попойке: «Чего, мол, ждёшь? Наливай!».
Левой же рукой Ильич что-то почесывал себе сзади или прятал что-либо под пальто – задумка давно почившего скульптора так и останется загадкой для потомков.
Кроме всего прочего, на голове, лице и груди Ильича проступали следы от красной краски. Кто-то ночью обильно измазюкал Ленина после указа бывшего президента Украины Виктора Ющенко о полном демонтаже оставшихся в стране памятников коммунистического режима: «Украина должна наконец окончательно очиститься от символов режима, который уничтожил миллионы невинных людей». И как ни старались местные власти отреставрировать памятник, революционер и создатель партии большевиков по-прежнему стоит с пятнами, словно напившийся крови из утробы убиенного младенца.