Их разговор с Ханной был поистине нескончаемым. Положив трубку, Ингеборг изрекла:
— Хорошо еще, что мы завтра уезжаем.
Мы вернулись в ресторан, но к ужину не притронулись. Ингеборг ехидно заметила, что без макияжа фрау Эльза напоминает ей ведьму. Потом сказала, что Ханна сошла с ума и что она, Ингеборг, ничего не поняла из ее слов. При этом она отводила глаза и постукивала по столу вилкой. Я подумал, что незнакомый человек издали не дал бы ей больше шестнадцати лет. Волна невыразимой нежности к ней, поднявшаяся откуда-то изнутри, охватила меня. И тут она начала кричать: этого не может быть! Не может быть! Вздрогнув от неожиданности, я испугался, что она устроит бесплатное представление для посетителей, еще не покинувших ресторан, но Ингеборг, словно прочитав мои мысли, вдруг улыбнулась и сказала, что никогда больше не увидит Ханну. Я спросил, что та ей наговорила, и, как бы предваряя ее ответ, добавил, что после всего естественно, что Ханна немного свихнулась. Ингеборг покачала головой. Я ошибаюсь. Ханна куда хитрее, чем я думаю. Она произнесла это ледяным тоном. В молчании мы покончили с десертом и поднялись в номер.
3 сентября
Отвез Ингеборг на вокзал; битых полчаса просидели мы там на скамейке, ожидая, когда подадут поезд на Сербер. Друг с другом почти не разговаривали. По перрону прогуливаются многочисленные туристы, чьи каникулы подошли к концу; тем не менее они по-прежнему стремятся занять местечко на солнце. Лишь старики выбирают скамейки в тени. Между ними, теми, кто уезжает, и мною целая пропасть; Ингеборг же, напротив, прекрасно смотрится в вагоне поезда, битком набитого пассажирами. Наши последние минуты пришлось потратить на разъяснения: многие не знали, на какую платформу им идти, вокзальные же служащие ничего не делали для того, чтобы их правильно сориентировать. Люди вели себя как стадо овец. Стоило нам показать одной паре, откуда отправится их поезд (любой может в этом разобраться: здесь всего четыре пути), как на нас набросилась толпа немцев и англичан, жаждавших получить необходимую информацию. Высунувшись из окошка поезда, Ингеборг спросила, скоро ли увидит меня в Штутгарте. Очень скоро, сказал я. Выражение ее лица, слегка поджатые губы и заострившийся кончик носа свидетельствуют о том, что она мне не верит. А мне наплевать!
До самого последнего момента я думал, что она останется. Нет, неправда, я всегда знал, что ничто не способно ее удержать, что на первом месте у нее работа и ее независимость, не говоря уже о том, что после телефонного звонка Ханны она только и думала, как бы побыстрее уехать. Итак, расставание вышло жалким. И удивило некоторых, начиная с фрау Эльзы, хотя скорее всего ее удивление было вызвано моим решением остаться. По правде говоря, больше всех удивилась сама Ингеборг.
Когда я понял, что она уедет?
Вчера, и все решилось во время ее разговора с Ханной. Все стало окончательно ясно (тем не менее мы и не подумали это обсудить).
Утром я оплатил ее счет, только ее счет, и снес вниз чемоданы. Мне не хотелось драматизировать ситуацию, не хотелось, чтобы ее отъезд напоминал бегство. Я вел себя как болван. Предполагаю, что женщина-администратор тут же сообщила новость фрау Эльзе. Пообедал я довольно рано в монастырской обители. Со смотровой площадки пляж казался пустынным. Я имею в виду — по сравнению с предыдущими днями. Я опять заказал жаркое из кролика и выпил бутылку «риохи». В гостиницу возвращаться не хотелось. Ресторан был почти пуст; только в центре зала несколько коммерсантов отмечали что-то за сдвинутыми столами. Они были из Жероны и рассказывали анекдоты на каталанском, вызывавшие ленивые аплодисменты сопровождавших их женщин. Как любит говорить Конрад, воздержитесь приводить подруг на дружеские пирушки. Обстановка была просто похоронная, каталонцы выглядели такими же заторможенными, как и я. Сиесту я устроил себе в машине, остановившись на берегу небольшой бухты в окрестностях городка, которую запомнил со времен каникул с родителями. Проснулся весь в поту, но зато без неприятных ощущений от выпитого.
Под вечер навестил управляющего «Коста-Брава» сеньора Пере и заверил, что нахожусь в его полном распоряжении, так что он в любой момент, когда сочтет нужным, может обращаться ко мне, в «Дель-Map». Мы обменялись любезностями, и я ушел. После этого я побывал в комендатуре порта, где никто не смог предоставить мне информацию о Чарли. Женщина, которая вначале мною занималась, даже не поняла, о чем я говорю; к счастью, пришел служащий, знакомый с этим делом, и все разъяснилось. Никаких новостей. Работа продолжается. Терпение. Во дворе начал собираться народ. Сотрудник морского Красного Креста объяснил, что это родственники очередного утопленника. Потом я уселся на ступеньках лестницы и довольно долго сидел там, пока не решил вернуться в гостиницу. У меня зверски разболелась голова. В гостинице я тщетно пытался разыскать фрау Эльзу. Никто не мог сказать мне, где она. Дверь в коридоре, что ведет в прачечную, была заперта на ключ. Я знал, что туда можно попасть и другим путем, но не сумел его отыскать.
В комнате жуткий беспорядок: кровать не застелена, моя одежда разбросана по полу. Там же валяются и отдельные фишки и счетчики «Третьего рейха». Логичнее всего было бы собрать чемоданы и уехать подобру-поздорову. Вместо этого я позвонил администратору и попросил убрать номер. Вскоре пришла уже знакомая мне девушка, та самая, что безуспешно пыталась установить мне стол. Хороший знак. Я уселся в уголке и велел ей привести все в порядок. Буквально через минуту комната была убрана и стала уютной и светлой (последнего было нетрудно добиться: всего-навсего раздвинуть шторы). Закончив уборку, девушка одарила меня ангельской улыбкой. Довольный, я вручил ей тысячу песет. Девушка сообразительна: подобранные счетчики выстроены в ряд на краю доски. Все на месте.
Остаток дня, пока не стемнело, я провел на пляже с Горелым, рассказывая ему о своих играх.
4 сентября
Накупил бутербродов в баре под названием «Лолита» и пива в супермаркете. Когда пришел Горелый, я попросил его сесть рядом с кроватью, а сам уселся с правой стороны стола, небрежно опершись на бортик доски. С моего места все было прекрасно видно: с одной стороны — Горелый, а позади него кровать и тумбочка, на которой до сих пор лежит книга о подвигах Флориана Линдена (!); с другой стороны, слева от меня — открытый балкон, белые стулья, Приморский бульвар, пляж, велосипедная цитадель. Я ждал, что первым заговорит Горелый, но из него же клещами слова не вытянешь, так что говорить пришлось мне. Первым делом я сообщил ему об отъезде Ингеборг, но в подробности не вдавался: уехала поездом, надо было срочно на работу, и точка. Не знаю, убедил ли я его. Далее я перешел к характеристике игры, наговорив при этом кучу глупостей, в частности заявив, что потребность играть сродни потребности петь и что игроки, в сущности, те же певцы, исполняющие бесконечную гамму композиций-грез, композиций-колодцев, композиций-желаний на фоне постоянно меняющейся географии. Известно, что еда имеет свойство со временем разлагаться, точно так же обстоит дело с картами и действующими на них войсками, правилами, так или иначе выпавшими костями, окончательной победой или поражением. Это скоропортящиеся блюда. Кажется, в этот момент я вынул бутерброды и пиво и, пока Горелый приступал к еде, быстро перешагнул через его ноги и схватил с тумбочки книгу, словно это было сокровище, которое могло вот-вот улетучиться. Я не обнаружил между ее страницами ни письма, ни записки, ни знака, способного вселить надежду. Одни лишь бессвязные печатные слова, допросы в полиции и признания. За окном ночь медленно завладевала пляжем, рождая иллюзию, будто берег покрыт маленькими дюнами и расщелинами и они движутся. Неподвижно сидя на своем месте, почти уже в потемках, Горелый размеренно двигал челюстями, словно жвачное животное, уставившись в пол не то на концы своих огромных пальцев, и при этом через равные промежутки времени издавал еле слышные стоны. Должен признаться, что испытал нечто близкое к отвращению; мне вдруг стало невыносимо душно, я задыхался. Его стоны, звучавшие всякий раз, когда он проглатывал очередной кусок хлеба с сыром или ветчиной, разрывали мне душу. Почти без сил я добрался до выключателя и зажег свет. И сразу почувствовал себя лучше, хотя в ушах еще гудело, что не помешало мне вновь взять слово и, больше не садясь, а расхаживая по комнате от стола до двери ванной (где я тоже зажег свет), заговорить о распределении армейских корпусов; о дилемме, которая из-за наличия двух или более фронтов вставала перед немецким игроком, обладавшим ограниченными силами; о трудностях, связанных с передислокацией огромных масс пехоты и танков с запада на восток, с севера Европы на север Африки; о конечном выводе, к которому приходили посредственные игроки: частей фатально не хватало, чтобы заткнуть все дыры. Услышав последнее замечание, Горелый задал какой-то вопрос с набитым ртом, на который я не удосужился ответить; да я его даже не понял. Думаю, что я был на взводе и вдобавок не очень хорошо себя чувствовал. Поэтому, вместо того чтобы ответить, я велел ему подойти к карте и убедиться собственными глазами. Горелый смиренно приблизился и признал мою правоту: любому было ясно, что черные фишки не победят. Стоп! Благодаря моей стратегии ситуация менялась. В качестве примера я привел партию, сыгранную мною не так давно в Штутгарте, хотя в глубине души постепенно начал сознавать, что говорю совсем не то, что хотел. А что я хотел сказать? Не знаю. Но что-то важное. После этого наступило полное молчание. Горелый вновь уселся возле кровати с кусочком бутерброда, зажатым между пальцами и оттого похожим на обручальное кольцо, а я неверными шагами, словно в замедленной съемке, вышел на балкон и принялся разглядывать звезды и прогуливающихся внизу туристов. Лучше бы я этого не делал. С парапета Приморского бульвара за моей комнатой наблюдали Волк и Ягненок. Увидев меня, они замахали руками и начали что-то кричать. Сперва мне показалось, что они выкрикивают какие-то обидные вещи, хотя вид у них был вполне дружелюбный. Они приглашали нас спуститься и выпить вместе с ними (откуда они узнали про Горелого, для меня загадка); с каждым разом их жесты становились все более нетерпеливыми, и вот уже прохожие начали задирать голову и искать глазами балкон и того, из-за кого разгорелся весь сыр-бор. У меня было два варианта: либо, не говоря ни слова, вернуться в комнату и запереть балкон, либо пообещать им что-нибудь на будущее, лишь бы отстали; и то и другое было достаточно противно. С пылающим лицом (чего, конечно, на таком расстоянии Волк с Ягненком не могли разглядеть) я заверил, что через некоторое время присоединюсь к ним в «Андалузском уголке». И не уходил с балкона, пока они не скрылись из виду. Горелый тем временем изучал расположение фишек на Восточном фронте. Погруженный в раздумья, он, казалось, понимал, почему и как распределены силы на этих направлениях, хотя, ясное дело, не мог этого знать. Я опустился на стул и сказал, что устал. Горелый и глазом не моргнул. Я спросил у него, почему эта парочка ненормальных не оставляет меня в покое. Чего они хотят? Сыграть? — предположил Горелый. Его губы неуклюже сложились в ироническую усмешку. Да нет, ответил я, они хотят выпивать, веселиться — словом, делать все, чтобы не чувствовать себя погребенными заживо.
— Однообразная жизнь, так, что ли? — прокаркал он.
— Еще хуже: однообразные каникулы.
— Ну у них-то каникул нет.
— Не важно, они живут каникулами других, присасываются к чужому отдыху и досугу, отравляя жизнь некоторым туристам. Паразитируют на отдыхающих.
Горелый недоверчиво взглянул на меня. Конечно, Волк и Ягненок были его приятелями, несмотря на то что их многое разделяло. Но я в любом случае не жалел о том, что сказал. Мне вспомнилось, или, вернее сказать, я увидел перед собой лицо Ингеборг, ее нежную розоватую кожу и до конца понял, что она дарила мне счастье. И вот все рухнуло. От сознания жгучей несправедливости все мои движения вдруг убыстрились: схватив пинцет, я с такой же быстротой, с какой кассир пересчитывает купюры, поставил фишки на force pool, [28]счетчики — на соответствующие поля и небрежным тоном предложил Горелому сыграть один-два тура, хотя в мои намерения входило разыграть партию до конца, до Великого Разгрома. Он пожал плечами и нерешительно заулыбался. Его лицо от этого сделалось таким страшным, что я не мог на него смотреть без содрогания и потому, пока он медлил с ответом, перевел глаза на первый попавшийся пункт на карте, как это обычно практикуется на турнирах, когда встречаются игроки, никогда до того друг друга не видевшие: они стараются побыстрее уткнуться в карту, чтобы не ощущать физического присутствия соперника, и сидят так до начала первого тура. Когда я поднял голову и увидел беззащитные глаза Горелого, мне стало ясно, что он согласен. Мы придвинули стулья к столу и развернули наши силы. Армии Польши, Франции и СССР изначально оказались в невыгодном положении, хотя не таком уж и безнадежном, несмотря на неопытность Горелого. Английская армия, напротив, заняла удобные позиции; ее равномерно распределенные флоты, поддерживаемые в Средиземном море французским флотом, и немногочисленные армейские корпуса находились на стратегически важных полях. Горелый оказался смышленым учеником. Общее положение на карте чем-то напоминало подлинную историческую ситуацию, чего обычно не бывает, когда встречаются опытные игроки: они никогда не развернули бы польскую армию вдоль границы, а французскую — на всех шестиугольниках вдоль линии Мажино, ибо самым правильным для поляков было бы организовать круговую оборону Варшавы, а для французов — не занимать одно из полей вдоль линии Мажино. На первом этапе я объяснял предпринимаемые мной действия, и таким образом Горелый понял и сумел оценить, с каким изяществом мои танки смяли боевые порядки поляков (превосходство в воздухе и наличие моторизованных частей), за чем последовало сосредоточение войск на границе с Францией, Бельгией и Голландией, объявление войны итальянцами и продвижение основной массы войск, расквартированных в Ливии, в направлении Туниса (ортодоксы рекомендуют, чтобы Италия не вступала в войну раньше зимы тридцать девятого, лучше всего — весной сорокового, но я такую стратегию не одобряю), отправка двух немецких бронетанковых корпусов в Геную, создание на одном из полей (Эссен) своего рода трамплина, где я поместил парашютно-десантный корпус, и т. д. Причем все это с минимальной затратой BRP. В ответных действиях Горелого ощущается вполне понятная нерешительность: на Восточном фронте он захватывает балтийские страны и соответствующую часть Польши, но забывает оккупировать Бессарабию; на Западном фронте предпринимает наступление, чреватое громадными потерями, и высаживает британский экспедиционный корпус во Франции; на Средиземном море укрепляет Тунис и Бизерту. Инициатива по-прежнему на моей стороне. В зимнюю кампанию тридцать девятого года я развертываю тотальное наступление на западе: захватываю Голландию, Бельгию, Люксембург, Данию, на юге Франции дохожу до Марселя, на севере — до Седана и шестиугольника N24. Реорганизую группу армий на востоке. Высаживаю немецкий бронетанковый корпус в Триполи во время SR. [29]Средиземноморский вариант связан с большими потерями, и я не добиваюсь результата, хотя возникает вполне ощутимая угроза: Тунис и Бизерта осаждены, а итальянский 1-й мобильный корпус вступает в опустошенный Алжир. На границе с Египтом силы с обеих сторон равны. Теперь задача для нашего союзника состоит в том, чтобы как раз изменить это соотношение сил. Ответ Горелого не столь энергичен, как того требует ситуация; на Восточном фронте и в Средиземном море он избирает крайний вариант и бросает в бой все, что только имеет, однако играет малыми колоннами, и вдобавок ему страшно не везет, когда приходит его черед бросать кости. На востоке он занимает Бессарабию, создавая единую линию фронта от румынской границы до Восточной Пруссии. Следующий тур должен стать решающим, но уже поздно, и мы вынуждены отложить игру. Покидаем гостиницу. В «Андалузском уголке» встречаем Волка и Ягненка в компании трех девушек-голландок. Они рады со мной познакомиться и удивляются, узнав, что я немец. Поначалу я решил, что они меня разыгрывают, но их действительно удивило, что немец якшается с подобными экстравагантными личностями. В три часа ночи я вернулся в «Дель-Map» впервые за много дней в хорошем настроении. Потому что наконец понял, что остался не зря? Может быть. В какой-то момент, когда мы обсуждали его неминуемое поражение (или мое наступление на западе?), Горелый спросил, сколько я еще пробуду в Испании. В его тоне я почувствовал тревогу.
— До тех пор, пока не найдут труп Чарли, — сказал я.
5 сентября
После завтрака отправился в «Коста-Брава». Управляющего обнаружил за администраторской стойкой; увидев меня, он отложил свои дела и жестом пригласил проследовать за ним в его кабинет. Не знаю, откуда он узнал об отъезде Ингеборг. В несколько неуклюжих выражениях он дал мне понять, что осведомлен о моей ситуации. Затем, не дав мне раскрыть рта, начал рассказывать, как идут поиски: никакого прогресса, многие участники уже выбыли из игры, а сама спасательная операция, если можно так назвать объезд прибрежной зоны одним-двумя полицейскими катерами, превратилась в неспешную бюрократическую процедуру. Я сказал, что собираюсь зайти в комендатуру порта и потребовать от них информации и что, если понадобится, готов устроить грандиозный скандал. Сеньор Пере по-отечески покачал головой: не стоит этого делать, не нужно горячиться. Что же касается оформления соответствующих бумаг, то этим уже занялось немецкое консульство. Так что вы спокойно можете уехать в любое время; конечно, они понимают, что Чарли был моим другом, это известно, узы дружбы и все такое, однако… Даже испанская полиция, обычно такая недоверчивая, готова закрыть это дело. Теперь осталось обнаружить тело. Сеньор Пере выглядел куда более раскованным, чем во время нашей предыдущей встречи. Сейчас он обставляет дело так, как будто мы с ним единственные и безропотные родственники человека, погибшего необъяснимой, но естественной смертью. (Выходит, смерть всегда естественна? И всегда является существенной частью общего порядка? Даже если происходит на доске виндсерфера?) С вашим другом конечно же произошел несчастный случай, уверяет он, каких немало происходит за лето. Я намекнул на возможность самоубийства, но сеньор Пере с улыбкой замотал головой: он всю жизнь проработал в гостинице и, как ему кажется, умеет проникнуть в душупостояльцев; так вот, несчастный Чарли не подпадал под категорию самоубийц. Но в любом случае, если вдуматься, есть некий горький парадокс в смерти во время каникул. Сеньор Пере навидался подобных случаев за свою долгую карьеру: то это старики, ставшие жертвой сердечного приступа в августе, то дети, утонувшие в бассейне на глазах у всех, то целые семьи, погибшие в автокатастрофе. И все это в разгар каникул! Такова уж жизнь, заключает он, и ваш друг наверняка никогда не предполагал, что умрет вдали от родины. Смерть и родина, шепчет он, какая трагедия. Для одиннадцати часов утра сеньор Пере был настроен как-то мрачновато. Вот довольный жизнью человек, тем не менее подумал я про себя. Было приятно сидеть и разговаривать с ним, в то время как туристы пререкались у стойки с администраторшей, и их голоса, отрешенные от всего по-настоящему важного, проникали в кабинет, становясь совершенно безобидными. И пока мы беседовали, я видел себя как бы со стороны, удобно устроившегося в кресле, и видел также сеньора Пере и людей в коридорах и залах. Вот лица, которые вызывали или старались вызвать симпатию, ведя пустой или напряженный диалог; вот парочки, которые принимали солнечные ванны, взявшись за руки; вот угрюмые мужчины, работавшие в одиночку, и приветливые мужчины, работавшие в компании других, и все счастливы или, по крайней мере, находятся в согласии с самими собой. Неудовлетворенные! Но ощущающие себя центром мироздания. Какая им разница, жив Чарли или умер, буду я жить или умру. Все равно жизнь постепенно катится под откос, заканчиваясь каждой индивидуальной смертью. Они же находятся в центре мироздания! Шайка кретинов! Нет ничего, что не было бы им подвластно! Они контролируют все даже во сне! Своим безразличием! И тут я подумал о Горелом. Он был вне этого. И словно скрывался от всех где-то на дне, под водой. Чужак.