— Полагаю, — сказал он, скрывая досаду за напускной веселостью, — что вы с Диомидом сгораете от желания посмеяться надо мной. Удел молодых людей — нравиться с первого взгляда, не узнав ни ума, ни достоинств друг друга. Но сейчас, конечно, все иначе, и я оставляю маркизу в обществе более приятном, нежели мое.
— Могу ли я попросить вас, — сказал Мурзакин, провожая дядю до наемного экипажа, — похлопотать за меня…
— Перед твоей прекрасной хозяйкой? Ты и сам способен это сделать.
— Нет, перед царем.
— У него еще будет время заняться тобой. Сейчас императора интересует король Франции. Самое лучшее — не думать об этом. Тебе здесь хорошо, вот и оставайся тут. — Маркиза понравилась Огоцкому, и он явно охладел к племяннику. Стало быть, Мурзакину грозила опала самого властелина, разве что маркиза… Но это было только предположение, а князь уже так увлекся ею, что подобная гипотеза доставила ему удовольствие.
Он старался не думать об этом, примириться со своими несчастьями и завершить процесс обольщения, уже необратимый. Однако неудовольствие дяди, приближенного к царю, не оставило его равнодушным. Это означало загубленную карьеру, безотрадное, быть может, ужасное будущее. Если недовольство сменится ненавистью, это грозит разорением, ссылкой — и, кто знает, — Сибирью! Повод отыскать нетрудно.
Маркиза тотчас заметила, что ее поклонник весьма озабочен и мрачен. Вначале она пошутила, сказав, что он слишком надолго покинул ее в гостиной, и, не предполагая, как верно угадала, спросила, не оставил ли ее князь на добрую четверть часа одну для того, чтобы заняться гризеткой? Какой гризеткой?
Он не думал больше о ней. Мурзакин хотел одного, чтобы маркиза спросила об истинной причине его волнения. Так и случилось.
Сначала это лишь насмешило легкомысленную маркизу. Она не сожалела, что вскружила голову могущественному Огоцкому, и не понимала, что ей придется расплачиваться за свое кокетство, став предметом серьезных притязаний с его стороны. Мурзакин отлично видел, что маленькая лысая голова и огромное уродливое тело дядюшки внушали ей глубокое отвращение, и, не имея дурной привычки к тайным интригам, считал, однако, возможным искусно лавировать.
— Поскольку вы принимаете это за шутку, — сказал он маркизе, — буду счастлив пожертвовать расположением дяди, к которому начинаю ревновать вас, но обязан предупредить о грозящей вам опасности.
— Опасности? Мне? Со стороны этого монумента? За кого вы меня принимаете, кузен? Вы так дурно думаете о француженках?
— Француженки менее кокетливы, чем русские женщины, но они безрассуднее, откровеннее, если угодно, потому что честнее их! Они возбуждают чувства, коих сами не испытывают. Осмелюсь спросить вас, желает ли маркиз де Тьевр восстановления династии Бурбонов только из-за расположения к ним…
— Ну да, это главная причина.
— Верю, но не преследует ли он при этом еще и выгоду?
— Мы так богаты, что можем позволить себе быть бескорыстными.
— Что ж, тем не менее если бы их мнение о вас попытались склонить в дурную сторону…
— Наше положение стало бы чрезвычайно затруднительным, потому что никогда не знаешь, чего ожидать. Мы многим пожертвовали. Но как ваш дядя может изменить мнение Бурбонов о нас?
— Царь всесилен, — ответил Мурзакин со значительным видом.
— А ваш дядя имеет влияние на царя?
— Довольно большое. — Князь загадочно улыбнулся, напугав маркизу.
— Итак, вы полагаете, — осведомилась она, преодолев замешательство, — что я совершила ошибку, посмеявшись при вас над его ухаживаниями?
— Да, роковую ошибку!
— Это в самом деле способно навредить вам?
— О! Это не важно! Меня беспокоят неприятности, которые он может причинить вам… Вы не знаете моего дяди. В свое время он был кумиром женщин; дядя был красив и любил их страстно. С той поры он заметно умерил свои притязания и дерзость; но не стоит дразнить старого льва, а вы раздразнили его. Дядя мог заподозрить, что вы…
— Замолчите! Это ревность заставляет вас преподать мне столь суровый урок?
— Да, ревность, не отрицаю, ибо вы вынуждаете меня признать это, но также дружба, преданность и, наконец, знание характера моего дяди. С возрастом он ожесточился, что сделало его еще более мстительным. Такое часто случается в России, стране, где помнят все! Берегитесь, моя прекрасная, моя обольстительная кузина! В бархатных лапах скрываются острые когти.
— Боже мой! — воскликнула она. — Вы пугаете меня! Однако не представлю, какое зло он может мне причинить?
— Желаете, чтобы я объяснил вам это?
— Да, да, говорите, мне необходимо знать это.
— И вы не рассердитесь?
— Нет.
— Сегодня вечером, когда император спросит у моего дяди, что он увидел и услышал в течение дня, тот скажет ему… О! Я словно слышу его ответ: «Я видел моего племянника, который поселился у женщины необычайной красоты. Он влюблен в нее. «Тем лучше для него!» — заметит царь, поскольку сам еще молод и страстно любит женщин. Назавтра он вспомнит разговор и вечером спросит у моего дяди: «Итак, твой племянник счастлив?» «Возможно», — ответит граф. И не упустит случая обратить внимание царя на господина маркиза де Тьевра в одной из гостиных дворца Талейрана. Он скажет ему: «Пока муж занимается здесь политикой, надеясь добиться вашего расположения, мой племянник ухаживает за его женой и приятно проводит дни под арестом…»
— Довольно! — раздосадованная маркиза встала. — Мой муж будет выглядеть смешным и станет играть отвратительную роль. Вы не можете более ни минуты оставаться у меня, кузен. — Удар оказался сильнее, чем этого ожидал Мурзакин. Маркиза позвонила, чтобы объявить слугам об отъезде русского князя, но он ничуть не смутился.
— Я прощаюсь с вами навсегда, но будьте уверены, что сохраню ваш образ в моем сердце даже в сибирских рудниках.
— Почему вы заговорили о Сибири?
— Меня ожидает наказание за то, что я самовольно ушел из-под ареста.
— Да что вы! В вашей стране такие жесточе нравы! Оставайтесь, оставайтесь, я не хочу быть причиной вашей гибели. Луи, — обратилась она к слуге, явившемуся на звонок, — унесите эти цветы, они мне мешают. — И, едва он вышел, добавила: — Оставайтесь, кузен, но посоветуйте мне, как надо поступить, чтобы уберечь нас — вас и меня — от злобы вашего драгоценного дядюшки. Признаться, я не могу любезничать с ним, он мне слишком отвратителен!
— Проявляйте любезность, как всякая добродетельная женщина, которую никакое искушение не способно взволновать или скомпрометировать. Мужчины, подобные ему, не ищут добродетель и не дорожат ею. Уверьте дядю, что у него нет соперника. Принесите меня в жертву, говорите ему дурно обо мне, высмеивайте меня в его присутствии.
— Вы будете страдать! — воскликнула маркиза, пораженная низостью натуры Огоцкого, о чем раньше не подозревала. Ею овладело настоящее отвращение, и она добавила: — Кузен, я сделаю все, чтобы быть вам полезной, но только не это. Я просто скажу вашему дяде, что вы мне не нравитесь: ни вы, ни он… Извините! Мне необходимо пойти переодеться; в это время я принимаю визитеров.
И маркиза вышла, не дожидаясь ответа.
«Я оскорбил ее, — сказал себе Мурзакин. — Она думает, что из-за политических соображений я отказываюсь от любви к ней. Маркиза принимает меня за ребенка, потому что сама еще ребенок. Хотелось бы, чтобы она всем сердцем полюбила меня и по доброй воле помогла мне обмануть дядю».
Через полчаса гостиная мадам де Тьевр была полна народу. Важное событие — вчерашнее вступление чужеземцев в Париж на время нарушило все связи и отношения. Однако уже на следующий день парижская жизнь вошла в привычное русло, в высшем свете царило необычайное оживление. В то время как мужчины в лихорадочном возбуждении собирались на свои тайные политические сборища, женщины, озабоченные будущим, с тревогой обсуждали придворные новости. Мадам де Тьевр, чей муж считался человеком деятельным и амбициозным, стала центром притяжения всех женщин ее круга. Она не убеждала их в наследственном праве Бурбонов на престол, большинство в этом не сомневалось; другие мало понимали в происходящем, но давно чувствовали, откуда ветер дует. Мадам де Тьевр с непередаваемым апломбом уверяла их, что двор вскоре будет восстановлен и необходимо заранее отыскать способ быть там представленными; кстати, весьма неплохо подумать и о нарядах.
— Но разве у нас нет королевы, которая укажет, как нам следует одеваться? — спросила одна молодая женщина.
— Нет, моя дорогая, — ответила дама в возрасте. — Король не женат, но у него есть племянница, дочь Людовика XVI, очень набожная, и она прикроет вашу наготу скромным платьем.
— Ах! Боже мой! — прошептала молодая женщина на ухо своей соседке, указывая на говорившую даму. — Неужели все мы будем одеваться, как она?
— Ах да! — обратилась другая к маркизе. — Говорят, у вас живет русский, прекрасный, как день, и вы скрываете его от нас?
— Мой русский — всего лишь казак, — отозвалась мадам де Тьевр. — Он недостоин того, чтобы быть представленным.
— Вы предоставили кров казаку? — осведомилась невысокая, провинциальная на вид баронесса. — Неужели правда, что эти люди питаются только сальными свечами?
— Фи, моя дорогая, — вновь вступила в разговор пожилая дама. — Это якобинцы[20] распустили подобные слухи. Казацкие офицеры — люди благородного происхождения и весьма хорошо воспитанные. А тот, кто здесь квартирует, как я слышала, князь.
— Приходите ко мне завтра, я представлю вам его, — сказала маркиза. — Сейчас я не знаю, где он.
— Он здесь, недалеко, — заметила юная графиня лет двенадцати, сопровождавшая свою бабушку во время визитов. — Я только что видела, как он гуляет в саду.
— Мадам де Тьевр прячет его от нас! — воскликнули сгорающие от любопытства молодые аристократки.
Маркиза почувствовала к своему прекрасному кузену презрение, граничащее с отвращением. Она покинула Мурзакина, не выказав желания представить его своему окружению, и он дулся на нее в глубине сада. Маркиза решила позвать его, довольная возможностью продемонстрировать этот великолепный образец русской красоты, и сделала вид, что мало интересуется ею — обычная женская месть.
Мурзакин имел шумный успех; старые и молодые с бесцеремонным любопытством, свойственным нашим нравам и не умеряемым даже приличиями, окружили и рассматривали его с близкого расстояния, как экзотическую бабочку, задавая ему тысячу щекотливых или глупых вопросов в зависимости от умственного развития каждой и извиняясь за некоторую нескромность своих предложений. Последние издания Империи подготовили читателей к тому, чтобы видеть в казаке подобие монстра. Мурзакин же был красив, ласков, надушен, хорошо одет. Его хотелось потрогать, дать ему конфету, увезти в своей карете, показать друзьям.
Удивленный князь видел, что в этом избранном обществе повторяются те же наивные сцены, которые поражали его и в других кругах, и в других странах. Под проникновенным и страстным взглядом Мурзакина пала не одна жертва, и, когда прием, к его сожалению, закончился, он получил столько приглашений, что ему пришлось прибегнуть к помощи маркизы. Мурзакин не успевал вписывать в записную книжку имена и адреса покоренных им дам.
Мадам де Тьевр расхваливала ум и многочисленные достоинства своих соперниц с равнодушием, которое должно было бы ему все объяснить. Мурзакин понял, что его презирают, и с этого момента завоевание маркизы стало для него единственно желанной победой.
Вечером после ужина, собравшись выйти из дома, маркиза пошла переодеться, оставив князя наедине с маркизом де Тьевром, но вскоре явилась вновь в вечернем платье с обнаженными до плеч руками, с вызывающе открытой грудью, что было своеобразной местью Мурзакину. Она потребована, чтобы муж сопровождал ее. При этом маркиза выразила своему гостю ироническое сожаление по поводу того, что они оставляют его в одиночестве. Господин де Тьевр извинился, пояснив, что ему необходимо уйти и заняться общественными делами. Мурзакин остался в гостиной и, полистав, зевая, политическую брошюрку, крепко уснул на софе.
Около часа Мурзакин наслаждался этим приятным отдыхом, но был внезапно разбужен легким прикосновением маленькой руки к его лбу. Уверенный, что маркиза, которую он только что видел во сне, простив его, вернулась, он схватил эту ручку и уже собрался поцеловать ее, как заметил свою ошибку. И хотя, засыпая, Мурзакин затушил свечи и опустил абажур лампы, он все же разглядел другое платье, другую фигуру и вскочил с подозрительностью иностранца в неприятельской стране.
— Не бойтесь, — сказал ему нежный голос. — Это я, Франсия!
— Франсия? — изумился он. — Здесь? Кто вас впустил?
— Никто. Я сказала привратнику, что принесла вам пакет. Полусонный, он не обратил на меня внимания, лишь указав на крыльцо. Я нашла двери открытыми. В прихожей двое слуг играли в карты; они не заметили меня. Я прошла через комнату, где находился один из ваших казаков. Он уснул так крепко, что мне не удалось его разбудить, я пошла дальше и нашла вас спящим. Итак, мы одни в этом большом доме и можем спокойно поговорить. Мой брат сказал мне, что вы согласились…
— Но, моя дорогая… я не могу разговаривать с вами здесь, у маркизы…
— Маркиза или нет, что ей до этого? Если она даже и находилась здесь, я говорила бы ее присутствии. Поскольку это касается…
— Твоей матери, я знаю, но, мое бедное дитя, ты хочешь, чтобы я вспомнил…
— Вы видели ее в театре. Если бы вы вновь встретили мою матушку на Березине, то, конечно, узнали бы ее.
— Да, если бы у меня было время хоть что-нибудь заметить, но в кавалерийской атаке…
— Значит, вы атаковали отступавших?
— Конечно, это был мой долг. Твоя мать уже переправилась через Березину, когда вас разлучили?
— Нет, мы не успели это сделать. Полумертвые от усталости, мы заснули у костра на биваке. Мы двигались вслед за армией, не зная, куда нас ведут. Мы покинули Москву в старой дорожной карете, купленной за наши деньги и нагруженной нашими вещами; ее у нас отобрали для раненых. Голодные солдаты из арьергарда разграбили наши сундуки, взяв одежду и провизию; они были так несчастны и не знали, что творили; страдание лишило их разума. Восемь дней пешком, почти босые, мы следовали за войсками, — и только собрались перейти мост, как он взлетел на воздух. Тогда появились ваши разбойники-казаки. Моя бедная матушка крепко прижимала меня к себе. Вдруг я почувствовала, как будто ледяная сосулька вонзилась мне в тело: это был удар пики. Я больше ничего не помню до того момента, когда очнулась на кровати. Моей матери не было со мной, вы смотрели на меня… Тогда вы накормили меня, а затем ушли, сказав: «Постарайся поправиться».
— Да, совершенно верно, но что случилось с тобой потом?
— Слишком долго рассказывать, а я пришла не затем, чтобы говорить о себе.
— Конечно, чтобы узнать… Но я не могу пока ничего сказать тебе. Мне нужно время, чтобы разузнать. Я напишу в Плещеницы, в Студенку, те места, куда могли отвезти пленных, и как только получу ответ…
— А не могли бы вы расспросить своего казака? Кажется, я видела его в Плещеницах вместе с вами.
— Моздар? Действительно, это он! У тебя хорошая память!
— Поговорите с ним сейчас…
— Ладно! — Мурзакин без шума разбудил Моздара, который, быть может, не расслышал бы и выстрела пушки, но при легком поскрипывании хозяйских сапог вскочил, чувствуя себя свежим и бодрым. — Пойдем, — сказал ему Мурзакин по-русски. Казак последовал за ним в гостиную. — Посмотри на эту девушку, — проговорил Мурзакин, приподнимая абажур лампы, чтобы тот рассмотрел лицо Франсии. — Ты узнаешь ее?
— Да, хозяин, — ответил Моздар. — Это та девушка, которая напугала вашу черную лошадь.
— Да, но ты видел ее прежде, еще до вступления во Францию?
— На переправе через Березину. Как вы и приказали, я отнес ее на кровать.
— Очень хорошо. А ее мать?
— Танцовщица, которую звали…
— Не называй ее по имени в присутствии девушки. Значит, ты знал эту танцовщицу?
— В Москве перед войной вы посылали меня отнести ей цветы.
Мурзакин задумался. Казак напомнил ему о приключении, воспоминание о котором заставило его покраснеть, хотя оно и было вполне невинным. Студентом Дерптского университета[21], находясь на каникулах в Москве, он в восемнадцать лет страстно увлекся Мими ла Сурс, пока однажды не разглядел ее при свете дня: она уже утратила свежесть и постарела.