Михайлов, видно, заканчивал речь:
— Ближе к делу, товарищи. Сегодня мы собрали вас, активистов нашей большевистской организации, чтобы поставить перед каждым конкретную задачу, вытекающую из решений ЦК и указаний товарища Ленина. Одни поедут на фронт, к солдатам, другие — в деревню, третьи — пойдут на заводы, фабрики, в мастерские к рабочим. Старшие групп дадут каждому из вас задание.
Михайлов снова отпил из стакана и сел.
Страмбурга между тем охватил страх. А вдруг Михайлов, говоря о шпиках и провокаторах, имел в виду именно его? Вдруг узнал, кто такой Чарон, кто скрывается под этой фамилией? Тогда конец!
«Спокойней, спокойней! — приказал он себе. — У тебя просто пошаливают нервы. Откуда этому Михайлову знать, кто ты есть на самом деле?»
Страмбург огромным усилием воли заставил себя успокоиться и в реальном свете воспринимать окружающее.
Мясников громко спросил:
— У кого есть вопросы?
Страмбург поднял руку:
— У меня.
Он сам не сознавал, что делает. Очевидно, долгие и бесплодные размышления о том, как добыть списки большевистского актива, толкнули его на крайность. Он встал и начал пробираться к столу. По пути взглянул на президиум и на миг встретился взглядом с Михайловым. Тот смотрел на него чуть улыбаясь, ободряюще. Страмбург, опершись рукой на стол, заговорил:
— Вот мы сейчас разойдемся выполнять задания. А я сидел и думал: сколько нас здесь! Таким большим отрядом мы собрались, пожалуй, впервые. О чем это говорит, товарищи? — Он немного выждал для эффекта и, повысив голос, ответил на свой же вопрос: — Да о том, что мы действительно создали настоящую боеспособную организацию. Это наша победа. Но даже мы здесь не все знаем друг друга. Да, именно потому, что нас много. Но с другой стороны... Вот я приду, к примеру, на завод или приеду на фронт к солдатам, а там — своя партийная ячейка или, скажем, организация. Встречусь с ними, представлюсь... Но ведь сейчас времечко такое, что словам не верь. И мне кажется, что настал момент иметь какие-то мандаты... с подписью и соответствующей печатью.
Из зала донеслось:
— Ишь, чернильная душа, мандат ему подавай, чтоб все, как в канцелярии.
Шутнику возразили:
— Правильно говорит товарищ! А то доказывай на пальцах, кто ты такой.
— Вот и я о том же, — продолжил Страмбург. — Изготовить нужные бланки, печати и прочее сейчас не проблема. Я бы сам взялся за это. А если какой-нибудь документ, скажем, попадет в руки врага, то, кроме нашей силы, он ничего не докажет. Не знаю, как вы, товарищи, но я лично такое вот мнение имею.
И Страмбург направился к своему месту. Каждой клеточкой своего тела он чувствовал: люди обдумывают его предложение. Вот-вот кто-то встанет и поддержит его. Но тут поднялся Михайлов. Он спокойно сказал:
— Мы подумаем над этим предложением, а сейчас попросим старших групп приступить к работе...
Все стали выходить во двор. Там старшие собрали группы и уводили их с собой.
Михайлов спросил у Мясникова:
— Это и есть Чарон?
— Да. В Минске он появился месяца четыре назад. В партии состоит давно.
— Проверяли его?
— Понимаешь, Миша, жизнь сама устроила ему проверку. Он вместе с другими товарищами, приговоренными к повешению, сидел в камере смертников. Сумел подговорить всех совершить побег.
— И что, удалось?
— Представь себе. Правда, охрана многих перестреляла, но Чарону и еще одному — Щербину — удалось бежать.
— А кто такой Щербин?
— Старый большевик. Я его знаю давно, верный товарищ.
— Он подтвердил рассказ Чарона?
— Даже в мелочах. Миша, а что тебя волнует?
— Понимаешь, не нравится мне его предложение. Ведь изготовление мандатов предполагает, что у одного или у нескольких человек будут списки всех активистов и даже членов партии. А ты сам знаешь, что заполучить их — мечта охранки. И еще, помнишь, я тебе перед отъездом в Москву рассказывал, что мы с Романом Алимовым засекли за собой слежку, когда шли на встречу с Любимовым?
— Помню, конечно.
— А ведь о том, что мы должны пойти на конспиративную квартиру, знали только четыре человека, в том числе и Чарон. Это я выяснил чуть позже и уже тогда подумал, что не мешало бы нам его проверить. Но не успел, пришлось срочно уехать. Так что, если не возражаешь, давай поручим кому-либо из наших товарищей проверить Чарона. Чем черт не шутит.
— Ну что ж, не возражаю. Думаю, Алимов сделает это быстро и хорошо.
— Вот и прекрасно, — согласился Михайлов и предложил: — Пошли ко мне ночевать, заодно и поговорим толком.
— А поесть у тебя найдется?
— Обязательно. Мои хозяева даже бульбой почастуют.
— Ишь ты, — засмеялся Мясников, — скоро уже и белорусский язык будешь знать.
— Что белорусский, он ведь сродни русскому. Вот напомни, когда придем — расскажу, как я английский выучил.
У выхода их дожидался Алимов.
Мясников сказал:
— Роман, ты сегодня свободен. Завтра встретимся у меня, я дам тебе одно поручение. — Он повернулся к Михайлову. — Как будем добираться?
— Пойдем пешком. Здесь недалеко, подышим свежим воздухом.
УРОКИ АНГЛИЙСКОГО
В доме было тепло и уютно. От печи тянуло чем-то вкусным, словно хозяева знали, что будут гости, и специально готовились к их приходу. Но когда Михайлов и Мясников разделись и сели за стол, на котором уже стояли наваристый борщ, чугунок с парившей картошкой, тарелки с солеными огурцами и помидорами, мочеными яблоками, графинчик с наливкой, Антон Михайлович пояснил:
— Сегодня у нашего Алексея день рождения. Вот мы и решили со старухой отметить. Дожидались вас, Михаил Александрович, а тут и еще гость такой дорогой.
Хозяева хорошо знали Мясникова и не скрывали доброго расположения к нему. После того как выпили по стопке и закусили, Мясников спросил:
— Алексей пишет?
— Да, вчера два письма получили. Одно он писал полтора месяца назад — почта сейчас плохо работает, а другое отправил недавно, — пояснила Елена Петровна и кончиком платка утерла набегавшую слезу. — Ой, тяжко там ему, бедному, холодно да голодно...
— Перестань! — одернул жену хозяин — Война, кругом народ мается. Скажи спасибо, что жив.
— Где он сейчас? — спросил Мясников.
— Под Ивенцом, — угрюмо ответил Антон Михайлович и потянулся за графинчиком. — Давайте еще разок за него выпьем, может, икнется хлопцу, а думы о доме всегда душу согревают...
Засиделись в тот вечер допоздна. Говорили о войне, о связанных с нею тяготах, а когда Михайлов сказал, что Мясников останется на ночь, хозяева предложили: постелят ему на диване в комнате, где они ужинали. Но Александр Федорович отказался:
— Нет-нет, спасибо! Мы устроимся с Мишей у него, заодно и поговорим. Не часто доводится побыть вдвоем.
Хозяева приготовили в боковушке вторую постель — на полу. После короткого спора Михайлов все-таки заставил друга лечь на кровати. Лампу погасили и какое-то время лежали молча. Но вскоре Мясников нарушил молчание:
— Миша, сколько тебе лет?
— Скоро стукнет тридцать два, — и засмеялся. – А что?
— Да ничего, просто подумалось, что тебе довелось испытать за это время. Мне кое-что рассказывал Исидор Любимов. О тебе ведь в Иваново-Вознесенске целые легенды ходят.
— Иваново-Вознесенск сделал из меня революционера, — задумчиво проговорил Михайлов и вдруг предложил: — Хочешь, расскажу?
— Конечно.
— В пятом году мне пришлось переехать из Петербурга в Москву. Стал работать в Московском комитете партии. Но в начале мая был командирован в Иваново-Вознесенск. Там были сконцентрированы крупные силы рабочего класса. Условия жизни и работы — очень тяжелые: изуверская система штрафов, разных поборов, издевательства. Люди темные: по народному образованию Иваново-Вознесенск занимал во всей России одно из последних мест. Основательно сам засел за литературу, особенно — за работы Ленина. Удалось изучить историю революционной борьбы не только в России, но и в других странах, много времени уделял военной науке. Одним словом, и многое понял, и многому научился. Познакомился с Афанасьевым, Ноздриным, Варенцовой. Милые и добрые люди, настоящие революционеры. Мы создали регулярно действующие кружки, один из них даже был прозван Академией — так много давал он в деле обучения рабочих. Обзавелись типографией, которая печатала партийные издания, листовки, бюллетени. Мы их широко распространяли. Мне самому приходилось в то время очень много писать. Дальше — больше. Начали создавать отряды рабочих, которые именовались милицией. Обучили их владеть оружием, тактике уличных боев. Даже организовали производство оружия своими силами. Когда в декабре в Москве вспыхнуло вооруженное восстание, я с группой иваново-вознесенских и шуйских рабочих немедленно выехал туда. Сражались на баррикадах Красной Пресни, на Триумфальной площади...
— За это тебя и арестовали?
— Да. В ночь на 24 мая 1907 года. Схватили и посадили в шуйскую тюрьму. — Михайлов снова улыбнулся. — Знаешь, как меня в то время поддерживали рабочие! Повсюду прекратили работу, требовали моего освобождения. Царские холуи, чтобы раз и навсегда расправиться со мной, сфабриковали дело: якобы я покушался на жизнь урядника Перлова. В январе 1909-го состоялся суд. Конечно, приговорили к смертной казни через повешение. И висеть бы мне, Саша, если бы не протесты. Со всех сторон, вся общественность! Высшим судебным инстанциям пришлось отменить приговор. Охранке удалось добиться, чтобы меня судили по делу Иваново-Вознесенской партийной организации, — четыре года каторжных работ. Но, знаешь, слишком уж я насолил охранке, чтобы она довольствовалась четырьмя годами. Снова вытащили на свет божий дело о покушении на Перлова, и в сентябре десятого года я в третий раз предстал перед судом. Итог его был ясен с самого начала: смертная казнь. И опять многие люди поднялись на мою защиту. Но, сказать по правде, в то время я думал, что это конец. — Михайлов сделал небольшую паузу, а затем продолжал: — В камере смертников вместе с другими такими же, как я, дожидался своего часа целых семьдесят суток. Сидишь и ждешь, что вот-вот откроется дверь и пропитый голос назовет фамилию и прикажет: «Выходи с вещами!» Не спал каждую ночь до четырех утра: если к тому времени не вызывали — значит, у тебя еще сутки жизни. И вот знаешь, Саша, — Михайлов опять улыбнулся, — там, в камере смертников, я загадал: если выучу английский — долго жить буду. И так взялся за работу, будто действительно от этого зависело, жить мне на белом свете или не жить. И выучил английский! Заодно хорошо поработал и над литературой по политической экономии, праву и нравственности. Переворошил массу материалов на военную тему. Вот так, дорогой Саша, а ты удивляешься, что я по-белорусски пробую говорить.
— А как ты литературу доставал?
— Требовал, жаловался, ругался. И знаешь — давали. Очевидно, принимали за чудака.
— И как ты избежал казни?
— Я считаю, что меня спасал весь народ.
— Да-да, помню, писали в то время газеты...
— Протест и требования отменить приговор были настолько массовыми, что в конце концов я отделался шестью годами каторги. В совокупности с предыдущим приговором по делу Иваново-Вознесенской организации — десять лет. И очутился я в далеком таежном сибирском поселке Манзурка. Встретился с Иосифом Гарбузом. Вечера проводили в спорах с эсерами, меньшевиками, анархистами, которые там отбывали ссылку. Здорово нам помогал Ленин — достали несколько его работ. Какое счастье, что у нас, большевиков, есть Ленин! — Михайлов сделал небольшую паузу и говорил дальше: — Потом — новый арест. Группу в четырнадцать человек погнали тайгой в Иркутск. По дороге я бежал. Приехал в Читу, местные товарищи помогли с документами, и я под видом дворянина Владимира Василенко стал работать в губернском переселенческом управлении статистом. Занимался вопросами частных предприятий в Забайкалье. Там и познакомился с Соней... Софьей Алексеевной...
— С Соней? Погоди-погоди, дружище. Кто она?
— Соня — дочь революционера. Ее отец был сослан в Верхнеудинск, там она родилась и училась. Замечательная девушка, решительная... красивая.
— Так-так, — тихо засмеялся Мясников, — раз красивая, значит, влюбился. Признавайся!
— А что скрывать? Люблю я ее, Саша, да и она, по-моему, любит меня. Ну ладно, давай спать.
— Давай. Спокойной ночи. А Соню вызывай сюда, не томись.
Мясников уснул скоро, а к Михайлову сон не шел. Воспоминания о Соне взволновали его, и теперь, лежа с закрытыми глазами, вспоминал радостные и тревожные дни, прожитые в Чите. Ему приходилось много работать: выступать с лекциями в Верхнеудинске, на станции Мысовой, у углекопов Тарбагайских копей, у рабочих Петровского завода.
Свободные вечера они обычно проводили с Соней. Бродили по Дамской улице и вели разговор обо всем: о революции, о переменах, которые она принесет, о литературе. Но ни разу ни слова не было сказано о любви. Однажды, когда заговорили о Пушкине и он начал читать по памяти «Евгения Онегина», Соня вдруг остановилась и, глядя прямо ему в глаза, сказала: «Если у меня когда-нибудь родится дочь, я назову ее Татьяной». И тут лицо ее густо покраснело, она смутилась и пошла вперед. Михайлов догнал ее и впервые взял под руку. Соня не отстранилась, и они молча прошли весь оставшийся до ее дома путь.
Михайлов закинул руки за голову: «А что, если действительно написать ей: пускай бы приехала в Минск. Но имею ли я право? Вообще, имеет ли революционер право на личную жизнь? Соня, милая, далекая Соня! Если бы ты знала, как я тоскую здесь без тебя!»
Но тут ему почудился другой голос, который возражал: «Ну, во-первых. Соня сама революционерка. А во-вторых, неужели ты не видишь, что дни царизма сочтены?»
И вдруг Михайлов совершенно четко понял, что вопрос решен и что завтра он обязательно напишет Соне: «Приезжай!»
НОВЫЙ ХОД ЧАРОНА
Сообщение Страсбурга из Московского охранного отделения, незамедлительно переданное в Петроград, вызвало там настоящий переполох. Еще бы: в прифронтовом Минске, в других городах Белоруссии создана, организационно закреплена и активно действует мощная партийная организация. Что всего хуже — она имеет свои отделения в войсках. Через эти отделения подпольный комитет поставляет на передовую различную марксистскую литературу, листовки, которые подрывают боевой дух, деморализуют армию.
Из Петрограда в Минск прибыл высокопоставленный сотрудник охранки. Встреча состоялась на квартире у Страмбурга.
Низенький, круглолицый господин внимательно выслушал подробный доклад Страмбурга, задал несколько вопросов и, наконец, заговорил сам. Голос его был тихим, вкрадчивым, круглые маленькие глазки излучали доброжелательность и полное доверие к собеседнику:
— Уважаемый Иосиф Карлович, я рад довести до вашего сведения, что ваше примерное усердие оценено начальством. Мне велено передать: ваше жалованье отныне будет составлять тысячу двести рублей. Теперь о деле. Ваша информация о деятельности местного подполья вызвала огромный интерес на самом верху. — Он ткнул указательным пальцем в потолок. — Минская губерния и прилегающие к ней территории находятся под особым, усиленным вниманием, и мы не можем допустить, чтобы эта мразь, как ржавчина, разъедала наш порядок, проникала в армию, ведущую священную борьбу за царя и отечество. Очень, очень похвально, что вы сумели войти к ним в доверие. Теперь стоит задача: выявить всех их руководителей как в центре, так и на периферии, особенно в войсках, и одним ударом покончить с ними. Думаю, тут хорошую службу сослужит наш московский опыт. Не зря же в течение девяти лет нам с вами удавалось по два, а иногда даже по три раза в год громить Московский комитет социал-демократов. Если помните, мы брали почти всех руководителей, оставляя под негласным надзором несколько активистов на приманку. Когда же вокруг них группировались уцелевшие революционеры — мы повторяли операцию.
— Как не помнить то замечательное время, — вздохнул Страмбург. — Но сейчас все иначе. Сейчас они везде: и среди рабочих, и среди крестьян, интеллигенции, и среди солдат и офицеров. Поверьте мне, большевики сильны как никогда. Вы бы послушали выступление этого Михайлова. Он настолько уверен в себе! И самое печальное то, что в него, в других их руководителей верит большинство. Нам надо незамедлительно действовать...
— Да-да, конечно, и мы будем действовать. Слушайте меня внимательно...
Он говорил долго, а когда закончил, сразу же ушел.
На следующее утро Страмбург приступил к выполнению задания. Первым делом он разыскал Ландера.
— Карл Иванович, я вас очень прошу, организуйте мне, пожалуйста, встречу с товарищем Михайловым.
— Зачем это вам?
— Карл Иванович, я прекрасно понимаю, что такое партийная дисциплина, требования конспирации, субординация в конце концов. Но я вас очень прошу, скажите ему, попросите уделить мне несколько минут.