Игорь Изборцев
Вяхирь
Вяхирь
Кто живет в этом доме?
Мысли в сухом мозгу и в сухую пору.
Томас Стернз Элиот
На вершину огромной как коломенская верста березы, допивающей последнюю июньскую влагу из старого давно обмелевшего пруда вспорхнул сизогрудый вяхирь. И без промедления объявил себя резким разбойничьим посвистом.
– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху! – кричал он, и эхо, разбиваясь о затянутую тиной изумрудную скатерть водоема, рассыпалось по зарослям березняка и ольховника, докатываясь до утопающего в буйных травах сада.
– Ух-ху-хуху! – ворковал малинник.
– Ух-ху-хуху! – глухо ворчал почти заглушенный крапивой смородинник.
И только старик, сидящий на заблудившейся в кустах сирени скамейке, ничего не слышал. Не потому, что был глух, просто он сам напевал свою любимую песнь, еще более разбойничью, чем посвист витютеня:
– Жило двенадцать разбойников,
Жил Кудеяр-атаман,
Много разбойники пролили
Крови честных християн.
Он пытался подстроить свое пение под стук молотка, которым оттягивал режущую кромку прижатой к железной бабке косы.
– Стук-стук-стук! – словно протодиакон многолетие возглашал молоток.
– Дзинь-дзинь-дзинь, – отзывалась трелью сопрано коса.
А старик выводил свое треснутым как старый глиняный горшок тенорком:
– Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!
Так в Соловках нам рассказывал инок честной Питирим.
– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху! – не умолкал вяхирь, будто пытаясь перекрыть воркованием пение старика.
Но куда там?
– Много богатства награбили,
Жили в дремучем лесу,
Сам Кудеяр из-под Киева
Выкрал девицу-красу, -
как гвозди гнул свое старик, умолкая лишь для того, чтобы окунуть молоток в банку с водой.
Ему не нужен сейчас был дом, скрытый обступившей его сиренью, не нужны забытая лет пять назад под лавкой гармонь, почти новые хромовые сапоги у печи и стопка книг на этажерке… Только то, что он делал, и то, что пел. И последнее – много важнее!
– Днём с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил,
Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил, -
пел он и чувствовал, как пробуждается, встает во весь рост его, а не Кудеяра, совесть, как разворачивает плечи, расталкивает по сторонам скарб памяти. И вот оно, опять перед глазами… И слезы жены в березовом туеске, и ее заношенное до дыр ситцевое платье… старые фотографии детей и внуков, затерявшихся в пыли времени… Неразборчивый шепот: «Тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена, В несчастии…» И опять чьи-то слезы, но уже не в туесочке, а в мраморном бассейне… И ничего уже не изменить, не вернуть, вот только старая литовка с ним, да выкованная еще прадедом железная бабка, намертво вбитая в дубовую колоду… Эх! Эхма:
– Бросил своих он товарищей,
Бросил набеги творить,
Сам Кудеяр в монастырь ушёл
Богу и людям служить.
А ему никого бросать не надо: все сами разбрелись по Божьим нивкам и погостам. И до монастыря не дойти с его «неходульными» ногами… Да и сама литовка ему ни к чему. Сейчас отобьет ее – и в сарай до следующего времени грядущего дня, а там опять – бабка и молоток… Вот она, жизть!
– Господу Богу помолимся,
Будем ему мы служить,
За Кудеяра-разбойника
Господа Бога молить.
Все, допета песня, день завершился. И ночь «надвинулась толпой видений»…
А вяхирь все кричал, и крик его становился еще более беспросветным, словно снова умер Элиот, и полые люди волокут его гроб по Юстис-стрит на Первое кладбище в Роксбери…
Стоп, мог ли старик знать хоть что-то про Роксбери и Элиота? Впрочем, кто свидетель его незнания? Как и того, что он не был полковником, потому что когда-то получил несколько писем? Разве витютень? Но у того на уме лишь одно:
– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху!
А в забытой на окне этого дома разогнутой книге без обложки синей частью двойного химического карандаша было отчеркнуто:
– …Небесных клавиш
Волшебно чуткие персты
Вовек касаться не заставишь
Во исполнение мечты…
– Ух-ху-хуху! – до самой темноты кричал вяхирь. – Ух-ху-хуху!
Словно опять кто-то шел кого-то хоронить.
2021
Свадьба
Потому и казни всяческие принимаем от Бога
и набеги врагов; по Божиему повелению
принимаем наказание за грехи наши.
Прп. Нестор Летописец
Ивана Васильевича никуда не приглашали. Лет десять уж – не меньше. Тогда-то гостем званым в последний раз и сидел… за поминальным столом. Бабу Нюшу, родственницу его дальнюю, провожали в путь всея земли. Царствия ей Небесного… Потом года три в деревне вообще никто обществом не собирался. В себя всё придти не могли: затылки чесали, да нули считали в новых деньгах. А уж как сосчитали – разом друг к дружке и охладели. Лёшка Дашев – крестник – женился, так про Ивана Васильевича – не последнего для Лёшки человека – вспомнить не захотели. Тогда он подумал: оплошность, мол, мало ли что бывает, за память, мол, зашло? Незваным явился, графин хрустальный принёс в подарок. Приняли, конечно, усадили в уголок, но посмотрели так неласково, что зарёкся Иван Васильевич впредь незваным ходить – себе дороже: глядишь, за воротник, да и на холодок. Это ж раньше было: красному гостю, красное место… Теперь же – много едоков и без ваших дураков. Так-то…
Нынче, после Петра и Павла, затеяли Касмановы ладить сыну Федьке свадьбу. Дом Касмановых на холме в конце деревни – со всех сторон догляд, так что Иван Васильевич, собирая в палисаднике первую малину, видел, как с понедельника уж засуетилась у своего дома мать жениха Авдотья: колотила половики, одеяла, подушки; скоблила на скамейке под окном кастрюли да чугуны. Со среды начали подъезжать первые гости – которые издалека; заставили улицу перед домом машинами, и сновали те туда-сюда – в посёлок да обратно – нагруженные сумками. Федька выставлял в окошко громкоговорители и врубал на всю катушку современную музыку, от которой и у куриц вяли уши, так что сыпались они горохом по сторонам от окон, а в саду под яблонями устраивали свадебные столы. Что ж, – размышлял Иван Васильевич, пощипывая пегий стариковский ус, – умели поить-кормить, умейте и снарядить.
В четверг пахнуло от дома Касмановых сдобным пироговым духом. Иван Васильевич глубоко вздохнул, вспоминая как, бывало, и на его столе доходили на блюде под полотенцем пышнотелые расстегаи, чинёные творогом да грибами. Скора и умела на руку была его жена-покойница Анастасия по пирогам. Достаёт, бывало, из печи и приговаривает: с пылу, с жару, кипит, шипит, чуть не говорит. Да уж, теперь и на поминки некому будет испечь… От печальных воспоминаний грудь переполнилась тягостной истомой. Манящее и будто бы что-то обещающее чувство увлекало его мысль к клубящейся на границе сознания радужной дымке… Нет, нет там ничего, – дал себе задний ход Ивана Васильевич, – однова безысходная стариковская грусть-тоска. Он резко встряхнулся, разгоняя наваждение… крякнул, поперхнулся и смачно чихнул, распугав с завалинки тучных сине-зелёных мух. А пригревшийся там же под июльскими лучами кот Калач, привыкший к стариковским немощам хозяина, и не шелохнулся – лишь лениво повёл в сторону бдящим треугольным ухом. Это что ж, – рассердился на себя Иван Васильевич, – старые кости захотели в гости? Сиди уж на печи…
Детская обида, однако, тонюсеньким голоском свербела в голове и целый день не давала успокоиться. Был бы Алексей жив, первым меня пригласил, – изводился Иван Васильевич, – поди, уж не забыл бы… Авдотьин муж, Алексей Данилович, погиб двенадцать лет назад: пилил дрова, да запнулся и упал грудью на циркулярную пилу. Поговаривали, что, дескать, сын Федька случайно полешко ему под ногу обронил, а тот и зашибся… Только тут – полный мрак, да и кто доискиваться будет? А смерть, одно слово, – жуткая, хотя и мгновенная, без мучений. Иные и тихо умирали, в постели, а какую муку несли через болезнь? Но суд Божий разбирать – пустое дело: каждому своя смерть, в свой срок – по делам да грехам… Нет уж, – взял себя в узду Иван Васильевич укладываясь спать, – без пирогов обойдусь – сухой краюхой; в русском брюхе, как говорится, и долото сгниёт. Да и какая это свадьба, если на то пошло? Если в рассуждение войти, то свадьбы с Воздвиженья ладятся и до Филиппова поста. А нынче разгар сенокоса, по примете народной – нету счастья в таком браке. Не по-людски… Иван Васильевич хмурился, понимая, что лукавит. Ладно уж, – махнул рукой, – сенокос-то свой они, что говорить, справно доводят. Вон стогов сколько уж намётано, что кочек на болоте. А отцовские обычаи и заветы кто ж нынче соблюдает? «Сам-то? На себя посмотри…» Иван Васильевич нервно извивал ус в тонкую пегую нить, вслушиваясь в подсердечный укорливый голос совести… «Сам-то в Великий пост с женой расписывался и греха не боялся». – «Какой там пост? – ворчливо ответствовал рассудочный оправдательный шепоток. – Это когда было? До поста ли тогда?» – «Пост – он всегда пост, так же как и неправда – всегда неправда». Да ну вас… – Иван Васильевич взбил по удобнее ко сну подушку и погасил лампу, словно надеясь покровом темноты усыпить нелицеприятного подсердечного увещевателя. Не тут-то было: с совестью, как говорится, не разминуться…
Он долго по-стариковски ворочался, но угодить обременённым годами костям – дело непростое. Да и дому не спалось. Он скрипел половицами, ворочал рассохшимися потолочными досками, просыпая вниз чердачную труху. Комнату наполняли невнятные шепотки, вздохи, отголоски давно умерших или покинувших эти стены людей. Невесть в какие годы забытые здесь мысли безцеремонно проникали в голову и напрасно Иван Васильевич закрывался от них подушкой: они ещё сильнее язвили его утоптанные временем воспоминания, отрывая клочки из туманных образов и картинок… Вот он доказывает сыну, что в стране победившего социализма стыдно сомневаться в словах руководителей… снимает со стены вожжи и отхаживает худые мальчишеские плечи… А вот – закрывает грудью дверь матери и жене, собравшимся идти на ночную Пасхальную службу: коммунизм, дескать, на дворе, а вы за подол вчерашнего дня уцепились… Слышит гармошку, наигрыш «скобаря»: жена мужа полюбила: в тюрьме место закупила… Что-то горит, трещит и рушится…
Во сне Иван Васильевич увидел жену, Анастасию Романовну; увидел, как сидит она за столом, выложив перед собой большие, натруженные руки.
– Ваня, я пироги испекла, поешь, родимый, – говорит нараспев, словно причитает.
В центре стола – большое глиняное блюдо, на котором в прежние благословенные деньки доходили Настины пироги. Расшитое красными цветами полотенце откинуто, и перед глазами – кучка сухих заплесневелых корок, источенных жуками. Иван Васильевич слышит возню за стеной в сенцах – кто-то чужой и враждебный шебуршится там, среди банок и кринок, хихикает и неопрятно чавкает…
– Я пироги испекла, поешь, – слышит он опять знакомый до боли голос и понимает, что не уберёг Настино угощение, проворонил, упустил.
– Сейчас, Настя, сейчас, я принесу, – шепчет он и пытается подняться, но чувствует, что сил нет, силы оставили его: вязкий, цепенящий члены страх сковал его тело, сделал безпомощным, безполезным…
Ему больно, стыдно за свою слабость, совесть не даёт ему покоя…
Иван Васильевич поднялся задолго до света, вышел на двор и посмотрел на ясную круторогую луну. К суху и теплу, – решил, – дождю нынче не бывать. Да и в ухе правом звенело, а уж это у него самая верная примета к предстоящему жаркому дню. Сейчас же, за полночь, было ещё зябко, так что Иван Васильевич скоренько накинул на себя ватную телогрейку и отправился в сарайчик, в столярную мастерскую, где уж второй день обтёсывал бревнышки взамен прогнивших на мостке через садовый пруд.
Не спеша тюкал по дереву топориком, аккуратно, блюдя порядок, складывал в сторонку щепу. Наперёд, – думал, – лесом едва ли удастся разжиться. Слышал он, что бор их сосновый, да рощу собирается купить какой-то Кучумов – не иначе, татарин. А тогда за каждое брёвнышко плати втридорога. Куда ж тут с его пенсией? В соседнем районе, говорят, мужиков за порубку леса к деревьям наручниками цепляют. Плохо, конечно, брать чужое, но так уж повелось – леса соседские своими считать. Выходит, что ворам с рук сходит, зато воришек бьют? Да и что купит сейчас мужик, когда заработка на заплату для портов не хватает? Опять же, не по-людски это, не по-русски – с народом так обходиться. Давеча ездил он на заброшенный карьер, за Изборск, песочка в телегу накидать – на их суглинках-то песка сроду не водилось. Накидал, как говорится! Подбежал мужик с ружьём: не моги, мол, частная собственность! – Какая собственность? С этого карьера уж двести лет вся округа песок берёт. – Нет и все! Таперича выкуплен! – И кем? – Каким-то польским паном Полубенским. – Вот те раз! Мало своих инородцев, так ещё и паны с татарами в хозяева наши лезут. И что происходит? Чей недогляд? Говорят, президент порядок наведёт. Что-то долго наводит, да и не в ту сторону, поди? Деревням их будто бы под снос судьбу определили: людишек по рукам и ногам повязали нищетой да безправием, раздор промеж всех посеяли да зависть и раскидывают теперь по сторонам. Что приглянется – к себе подбирают, остальное – в выгребную яму. Выборы вот были. Приехали, привезли ящик выборный, протоколы. Говорят: ставьте здесь галочки. – А почему здесь? Какие ж это выборы? – Здесь и всё! А не то совсем худо будет, последнего, мол, лишитесь… Вот и выходит, что за Кучумовых и Полубенских мы голосовали. Они же хозяевами новыми после выборов пришли? Им ведь деньги дали, что б лес наш да землю покупать? Мужику-то за труд от зари до зари копейку жалеют, а им, значит, просто так миллионы – нате вам? Иван Васильевич тяжело вздохнул и шибче затюкал топором…
Как рассвело, вернулся в дом, вскипятил воду и, благословясь, сел чаевать. Пил внакладку, обмакивая кусочки сахара в точащую благоухания полевых трав обжигающе-горячую янтарную жидкость. С расстановкой делал маленькие глоточки, стараясь подольше задержать ощущение того, как истаивает во рту набухшая луговыми ароматами сахарная плоть. Со стены, с портрета в деревянной перламутровой рамочке укоризненно смотрела на него незабвенная Анастасия Романовна. Строгие глаза её будто бы обличали: экий ты угодник чреву, Иван! Оставила тебя на минуту одного, а ты и дела другого не знаешь, как, чуть свет, сластям предаваться!
– Прости, Анастасья, – повинился Иван Васильевич, – тебе-то прохлаждаться, да бока греть вдосталь не довелось, иной тебе вышел Божий суд, а я уж за тебя тут бока погрею, пока Господь обновя нас не соединит. Я уж, прости, обленился совсем, больше всё на печи лежу. Нынче вон свадьба у Федьки Авдотьиного. Помнишь, как нянчила его на руках? Наш-то Фёдор-пострел уж на девок заглядывался, а их Федька ещё в пеленки писал. А ты, чуть минута свободная, к Авдотье бежать и, ну, мальца её пестовать – вот ведь радость тебе была! Как за своих обоих, тех, что Господь прибрал – ну, тут, опять же, Божий суд, – Иван Васильевич перевернул пустую чашку вверх дном и накрыл её ладонью. – Так что свадьба у любимца твоего Федьки… – Иван Васильевич опустил вниз глаза и покачал головой. – Только я не пойду, прости, так уж вышло. А поглядеть, погляжу и тебе потом расскажу. Ну, да ладно, – вздохнул он тяжело, вставая, – пока роса, травку под окнами обкошу, а то пред людьми стыдно.
С утра пораньше у дома Касмановых загремела музыка.