Игорь Изборцев
Исповедую Тебе
Если исповедуем грехи наши, то Он,
будучи верен и праведен, простит нам грехи наши
и очистит нас от всякой неправды ( 1 Ин. 1, 9 ).
Ему просто не повезло. Обычное банальное невезение – упал там, где, разумеется, отсутствовала соломка. Не было никакого злого умысла – просто случайность… Но голова? Она болела невыносимо! Она трещала и вот-вот готова была взорваться. Она, наконец, распухла, увеличившись едва не в вдвое против обычного своего размера. Алексей попытался осторожно коснуться пальцами лба, но тысячи колючих молний вспыхнули в глазах и он, уронив руку на постель, застонал. В виски безжалостно грохали пудовые молотки, словно кто-то пытался вломиться в его черепную коробку. Или нет. Это просто тикал будильник. Стучал, барабанил – нахраписто и безобразно громко – точно так, как иногда вечерами это делал участковый Гришин, не жалея своих рабоче-крестьянских кулаков и, тем более, подгнивших досок входной двери.
– Уйми-и-сь, – протяжно выдохнул Алексей и махнул рукой.
Похоже попал: ходики зазвенели железными костяшками по полу и затихли в углу.
Он почувствовал некоторое облегчение и попытался собраться с мыслями. Вчера… Все случилось вчера – он помнил. Но вот почему? Так, еще раз. Он подошел к «Универсаму» и поздоровался. Вежливо, без хамства, и тут же получил от сержанта этот злосчастный удар. Почему? Стоп! Там был Витька Хребет и о чего-то говорил с нарядом городовых! Да, да! Говорил, а потом подошел он и удар… За что? Что такого мог сказать Витька? Нет, сейчас всякая попытка доискиваться ответа вызывала пулеметные очереди пронзающей боли. Расслабиться. Расслабиться и уснуть. Но где там! Алексей тупо рассматривал темные щели в дощатом потолке, из которых черными сталактитами свисали набрякшие угольной пылью паутинки. Который сейчас час? Увы, время молчало, затаившись в недрах разбитого будильника. Как, впрочем, и всегда: когда бывало плохо, оно до безконечности растягивало каждое такое мгновение; когда же выпадали счастливые минутки, оно безжалостно их сокращало.
Еще около часа он ворочался и стонал, но лучше не становилось, и он все-таки встал, хотя и не верил, что сможет. Поглядел в окно на окончательно засохшую нынче яблоню и груду старых досок подле нее. Так и я, промелькнула мысль, засыхаю или уже… Пятьдесят семь. Можно обманывать кого угодно, но измученное больное сердце, давно уставшее и желающее на покой, не обманешь. Как и смертельно измотанное тело, отзывающееся болью на каждый четвертый шаг.
Алексей проковылял в угол, где висело тусклое, засиженное мухами зеркало, и с отвращением взглянул на свое отражение: всклокоченная седая с желтизной борода, местами сливающаяся с такой же желтоватой кожей лица, мясистый с лиловыми прожилками нос, пегие, падающие на лоб космы и местами на них запекшаяся кровь, синева и припухлость на лбу – увы, это не радовало. Но пора. Как мог, он прихорошился и пригладился, почерпнув ладонью воды из стоящего тут же ведра. Через пару минут, завершив свой нехитрый туалет, он покинул дом, не утруждаясь запирать дверь. Да и что, кроме ведра и пустого стакана, могли у него утащить? Разве что разбитый параличом диван и нетрезво шатающийся из стороны в сторону старый табурет.
* * *
Около «Универсама» он выпил кружку теплого пива и тогда немного полегчало. Его угостили два паренька, которым он представился летчиком-фронтовиком, полковником в отставке. Сначала они лишь искоса глядели на него и, казалось, не слушали, но когда он натурально пустил слезу и прошелся матюжком по мэрии и депутатскому корпусу, они снизошли и пододвинули одну полулитровую емкость. Больше надоедать он не стал, а, быстро выпив, отправился искать злополучного Витьку Хребта. На ступеньках у входа в магазин – обычном его месте – Витьки не было. Зато прогуливался наряд городовых. Алексей застонал, наклонив голову, сжал рукой затылок и юркнул в магазин. Он брел мимо наполненных прилавков, которые не для него и не для Витьки, и пытался вспомнить, сколько действительно ему было во время войны? Ну да, в сорок пятом, аккурат в мае, сразу после победы, исполнилось три года. Рановато для авиации! Но пареньки, вестимо, двоечники: разве хорошисты или отличники пьют с утра такое дрянное пиво? Для солидных же людей у него всегда найдется более серьезная история.
Ага, вот, похоже, его клиент. У рыбного прилавка стоял полноватый гражданин церковного вида, с бородой и затянутыми на затылке в хвост волосами. Он расплачивался, отделяя купюры от тоненькой пачки.
– Простите, Христа ради, – осторожно подступился Алексей, – мне в Печеры к отцу Адриану срочно надо. Не могли бы дать на дорогу? Всего десять рублей.
Полноватый тут же дал десятку и попросил помолиться у Печерских преподобных за раба Божия Сергия. Алексей благодарно кивал, комкая купюру в кулаке. Отойдя, он перекрестился и сказал про себя: «Помяни, Господи, раба Твоего Сергия, даруй ему здоровья и благополучия». Он всегда так просил за даятелей: и труд невелик, и совесть не так тревожит. А на счет Печер… Ну что ж, когда-то может быть и будет там, тогда непременно помянет. Пока же и так сойдет. Ему казалось, что Бог его всегда и непременно слышит во всяком месте. Когда укоряла совесть и скребло на сердце, он просил простыми словами: «Прости меня, Господи, Ты знаешь, я не со зла, а по немощи. У них много, с них не убудет, а у меня ничего нет. А за ложь прости… За правду-то они и не дадут ничего…». Так он просил. В отличие от многих своих знакомых, он считал себя верующим, иногда бывал и на службах в храме, правда, не совсем это у него получалось…
Алексей вышел на улицу, по-прежнему сжимая десятку в кулаке. Но что-то было не так, что-то ворочалось внутри, рождая чувство дискомфорта. Хотя, что кривить душой, знал он, конечно, что это за червь неугомонный кусает его за уголки сознания, но хитрил… Тем более, кто-то притаившийся прямо за лобной костью явственно произнес: «Совесть надо иметь, Петрович, стыдно!..» – «Да ладно! – рассердился он сам на себя. – Что такого и сделал-то?» Но десятку надо было срочно употребить. Факт. А то, еще чего, нищему какому отдашь, например Витьке Хребту? Вот ведь дела! Алексей вздохнул и в ближайшем киоске купил бутылку настойки, присовокупив к испрошенной мятой купюре несколько своих рублей. Показалось ему, что из-за стекла глянул на него с укоризной давешний бородатый благодетель и даже пальцем погрозил. Похолодев, пригляделся: фу-ты, обманулся, вовсе не тот там сидел, а какая-то расфуфыренная незнакомая бабуля. Алексей с досадой махнул рукой: нет, сегодня его голова явно фортелит, надо срочно лечиться.
Он заспешил мимо вытянутого в длинный ряд мини-рынка, пугающего проходящих дешевыми полусинтетическими колбасами, гуманитарной тушенкой и отечественными крупами по среднеевропейским ценам. Плыли мимо одноликие фруктовые прилавки с парящими над ними улыбчивыми кавказскими лицами, будто нарочно налепленными кем-то прямо на воздух, но кое-где уголки этих афиш отгибались, обнажая клинки кинжалов и ржавые кандальные цепи. Окрестные старушки испуганно притулились в самых невыгодных местах, готовые, чуть что, побросать свои скромные кучки огурчиков и пучки зелени и дунуть прямиком в свои деревни. А по другую сторону балагурила местная люмпенская братия, торгующая ржавыми болтами, разномастным инструментом и прочим хламом, бывшим в многократном употреблении. Алексея тут знали и пытались остановить, но он не сбавлял шага. Тем более голос за лобной костью нудно твердил: «Доиграешься ты сегодня, Петрович!»
– Эй, мужчина! Мужчина! – развязно кричала молодая, но изрядно потасканная лотерейщица, с темным от безпрерывных кутежей лицом. – Потяните номерок, эй, вам говорю!
Это, конечно, не Алексею, хотя он несколько и замедлил шаг— какой он для нее мужчина? – это толстому в дорогом адидасовском костюме. Но тот сам не промах, тут же отбрил:
– Сама тяни, лахудра.
Но нашелся некий простак, потянул…
– Вы выиграли телевизор, – заученно выдала лахудра-лотерейщица, не взглянув даже на кусок картона в руке гражданина, – поставьте на кон еще сто рублей…
Дальнейшее Алексей знал наверняка. Он опять заспешил, краем глаза заметив, как нависают над доверчивым гражданином сумеречные фигуры подельников лотерейщицы.
А вот впереди замаячил знакомый силуэт: необыкновенно высокий, чудовищной худобы, сутулый и согнутый знаком вопроса Витька Хребет – тут не спутаешь. Алексей догнал приятеля и ухватил под руку:
– Документы! – пошутил, изменив голос до глухого хрипа.
– А? – вздрогнул тот и дернулся всем телом, но, обернувшись, в сердцах ругнулся: – Да чтоб тебя…
– Не ждал, друг ситный? – рассмеялся Алексей, довольный эффектом. – Колись быстро, чего меня вчера менты приголубили. Ты что ли попросил?
– Да нет, – смутился Хребет, – не просил я. Они наехали, намекали, что надо платить за место. Я им, что, мол, уплачено вперед. Они, мол, кому? Крыше. Какой? Я и говорю, что, мол, крутой, круче нет, сейчас вас тут быстро накроют и уложат рядком, и погоны не помогут. А тут ты, в аккурат, мол, здорово братаны, вот, мол, и я. Соображай, за кого они тебя, не разглядев, приняли? Но тебе одного удара и хватило. Они же поняли ошибку, плюнули и ушли. А я тебя до дома дотащил. Что, не помнишь?
– Нет, – почесал затылок Алексей, – ну, раз так, пойдем лечиться.
– Это дело, – оживился Хребет.
Они обогнули «Универсам» и во дворе расположились на скамейке. Бутылки, правда, хватило ненадолго и вскоре, они уже присоединились к небольшой кампании для дальнейшего времяпрепровождения. Хребет тут же безцеремонно втиснулся между их общим знакомым Санькой Ершом и каким-то пришлым бомжом, а Алексей скромно остался стоять рядом, ожидая пока заметят и нальют. Но мужики за разговором не спешили.
– Вот генерал-губернатор бы порядок быстро навел, будь президентом. Все же боевой офицер, – рассуждал Петр Петрович, местный дворовый пенсионер, – кого надо бы под суд и к стенке, а кого метлой поганой из страны. А то все разворовали, ироды…
– Да ну тебя с твоим генералом – это та еще птица! Продался он давно американцам или чеченам. Был, наверное, когда-то боевым генералом, но и для него нашлась цена, – Ерш презрительно сплюнул сквозь зубы. – Вспомни Чечню? Сдал он наших ребят, прямо в рабство сдал, и не зря, видно, старался, не за так душу свою продал – выторговал чин губернатора.
– Да брось, он же победил на выборах, – авторитетно встрял малознакомый бомжеватый мужик, даром что синюшного вида.
Но Ерш свое дело знал туго.
– Сиди ровно, – отбрил он синюшного, – мне бы дали сотню миллионов зеленых, я бы тоже победил. Это как гипноз, тут целая наука промывания мозгов. Если тебе, Хребет, будут, к примеру, отовсюду твердить, что ты торшер, зуб даю, через неделю два пальца сунешь в розетку. Народ облапошить нынче не вопрос, были бы спонсоры.
Хребет что-то недовольно пробубнил, мол, сам такой, и быть бы ссоре. Но тут вдруг разговор пресекся по, как говорится, объективным причинам.
– Здорово, мужики! – прервал политбеседу чей-то хриплый бас.
Мужики приумолкли и потупили глаза, а подошедший в упор их рассматривал, чуть растянув толстые губы в нагловатой ухмылке. Это была известная здесь фигура, некто по кличке Угрюмый, мытарь, собирающий дань с побирающихся бомжей и торгующих всяким хламом люмпенов. Бандитская группировка, в которую он входил, «опекала» территорию «Универсама» с прилегающим к нему мини-рынком. Имел Угрюмый вполне характерную для выбранного рода занятий внешность: широкий, надутый, с толстой шеей и бычьим затылком. Маленькие, широко расставленные глаза всегда смотрели недобро, застыла в них какая-то глубинная звериная тоска. Возможно, эволюция в нем однажды повернула вспять и двигалась себе обратным ходом, внешне пока незаметно, но внутренне вполне определенно меняя структуру его личности: кое-что стирая, кое-что вытаскивая из подсознательных глубин и прописывая в те места коры полушарий, где зарождались поведенческие мотивы....
Лет тридцать назад людей с таким выражением глаз надолго запирали в психушку, но теперь все переменилось: сегодня там просто не хватило бы места, да и сам медперсонал иногда так нездешне поглядывал по сторонам… Алексей не так давно бывал среди тамошних белых халатов и испытал все на своей шкуре. Богданово ему часто снилось, а наутро болела внутренность, безнадежно испорченная дрянными и, мало того, безполезными лекарствами. А, может быть, ему там и самое место – в Богданово-то?.. Ну а лет тридцать назад… Алексей тогда был значительно моложе – этак лет на тридцать? Людские лица тогда действительно были другие. Может быть, нынешнее – это следствие быстротекущей генной мутации после Чернобыля? Кто его знает? Будто кто-то взмахнул палочкой, и открылись запертые доселе двери, а оттуда повалили реликтовые гоминиды со свиными рылами, а один из них – Угрюмый… Тут Алексея сильно встряхнули, и он был вынужден вернуться в действительность.
– Ну ты, и тебя это касается! – тряс его за ворот Угрюмый. – Забыли кто и сколько кому должен? Всех будем колбасить, своих не узнаете…
Оказывается, это была обыкновенная разборка – кое-кто задолжал своей крыше – а Алексею досталось оттого, что не вовремя задремал, проявив неуважение. Не отошла еще все-таки голова!
– А что менты наезжают? – робко спросил Хребет. – Ведь уговор был: платим вам, и нас не трогают?
– Разберемся! – отрезал Угрюмый. – От вас одно требуется: вовремя отстегивать сколько надо. И все! Вот ты, – тряхнул он еще раз Алексея, – давно тут ошиваешься, бабки стрижешь и не платишь. Так правильные пацаны не делают. Так, мужики?
Все молчали и Алексей тоже. Да и какой же он в пятьдесят семь пацан против его двадцати двух-двадцати трех?
– Чего молчишь? – вскипел Угрюмый и с силой рванул Алексея за ворот рубахи. Ткань треснула и разорвалась, полетел и сам Алексей – сначала навстречу Угрюмому, а потом на землю, лицом вниз, выставив перед собой руки.
Все бы ничего, но ухватистая лапа Угрюмого вместе с рубашечным лоскутом сорвала с его шеи бечеву с нательным крестом. Его Алексей не снимал никогда, даже когда мылся в бане – так привык с детства. Лишившись креста, он сразу это почувствовал, ощутив себя голым и беззащитным, быстро поднялся на ноги и протянул руку:
– Отдай!
– Что? – не понял Угрюмый. Он не заметил, что держит в руке нечто ему не принадлежащее, да и ненужное, но, поглядев, увидел и ухмыльнулся: – Ах, это? На…
Он бросил крест на землю и втер каблуком его в самую грязь.
– Забери свою железку! – осклабился он и заржал…
Не следовало бы ему так делать, лучше бы воздержаться, но не дорос он до уровня бродяг из своего же рода-племени, хорошо знающих о границах, за которые лучше не переступать: себе дороже…
– Ну, ладно, – Угрюмый удовлетворился результатом разборки, хлопнул себя по карману, в который перекочевали деньги и от Хребта, и от прочих мужиков и, ухмыльнувшись на прощание, удалился. И, слава Богу! Все вздохнули, но день был безнадежно испорчен: и деньги отдали (лишь бы отстал), и плевки его долго еще будут сохнуть на ранимой коже чуткого мужского самолюбия. Хотя какое у мужичка нынче самолюбие?
Алексей выковырял свой крест, отчистил и кое-как приладил на шею. Что-то там внутри него происходило, что-то неладное, вызывавшее судороги на лице, дерганье губ и невнятное бормотанье. Ко всему, опять разболелась голова. Только зря он сердился, зря выдумывал своему обидчику всяческие наказания. В некий, неведомый никому миг были даны все необходимые санкции, а вместе с этим включены особые, дающие последний отсчет, часы…
* * *
Но успокоился Алексей не скоро и ненадолго. Сначала с Витькой Хребтом они переместились в район «Маяка» и там что-то соображали. Потом Витьку унесло куда-то на хмельных парусах, и оставшийся в одиночестве Алексей некоторое время бродил у стен старой швейной фабрики, выветривая дурманные пары псковалковского продукта. Очухался вдруг голос за лобной костью и с ехидцей укорил: «Говорил ведь, доиграешься, Петрович! Доигрался…» Алексей проигнорировал, но забытая обида проснулась и завертелась-застучалась в подчерепных лабиринтах, пытаясь вырваться наружу. Алексей зашагал прямо по проспекту в сторону Кремля. Он уже решил, куда пойдет, хотя и многократно зарекался делать это по нетрезвости. На Петровской он повернул налево и вскоре вышел к городскому кладбищу номер два.