Когда зажегся свет, я вдруг увидел рядом с собой маму с папой. Я совсем забыл об их существовании в то время, когда смотрел на сцену. Папа держал в руках носовой платок и вытирал лицо. Мама хитро смотрела на него. Её зрачки плясали так живо, что, казалось, от озорства они сейчас выпрыгнут из глазниц. Она наклонилась ко мне и сказала: «Ты видел? Папа всплакнул…» Этот секрет был безмерно сладок.
«Я не плакал», – безразлично произнёс я.
«Нет ничего стыдного в слезах!» – провозгласила мама во весь голос. Это фраза была предназначена папе.
«Ну так где ты плакал, Чинчинуля?!» – повернулась она к папе, когда мы вышли из зала. Она не могла сдержаться. «Я хочу знать, в каком месте!» – повторила она так громко, что мне стало неловко, ведь люди вокруг могли услышать.
«Не знаю, – промямлил папа, хлюпая носом. – Мне необходимо перекусить, – добавил он, увиливая от маминого допроса. – Где тут буфет?»
«Лучше всего была сцена дуэли», – произнёс я, не принимая участия в их поединке.
«А хор подруг? Какой у них замечательный хор! – воскликнула мама зачарованно, будто выпуская мыльные пузыри изо рта. – Но где, однако, где ты всплакнул? В каком месте?» – настаивала она. Плечи её были расправлены, а голова сидела на них прямо, но весь её корпус колыхался, как морская вода на солнце. Мне казалось, от радости она готова пуститься в пляс по просторному фойе оперного театра.
«Не знаю. Может быть, и впрямь, когда они пели вдвоём…» – задумчиво произнёс папа, но я всё-таки не понял, какую сцену он имеет в виду. Мама начала напевать мотив из оперы, покачивая головой в такт, так что казалось, голова танцевала на её шее, как горшок на столешнице, который никак к ней не присоединён и вот-вот упадёт.
Папа купил сэндвич с красной рыбой в сметане, а мама заказала эспрессо ристретто. Я пил сок. Он был ярко-жёлтого цвета, как платье певицы, которая потеряла своего жениха, потому что Онегин убил его на дуэли.
5. Ждём Гарика
«Наверное, дядя Гарик приедет осенью или уже зимой», – говорит мне мама по дороге домой от дедушки с бабушкой. Мама тоже зовёт его дядей, хотя никакой он ей не дядя и даже не родственник. Но так это у русских: любого взрослого зовут дядей или тётей.
Дядя Гарик – это бабушкин и дедушкин друг молодости, ещё со студенческих лет. Он живёт в России, а дедушка с бабушкой ждут его: они хотят, чтобы он приехал в Израиль. Жизнь в Израиле гораздо лучше, чем в России, и дедушка уверен, что дяде Гарику будет здесь хорошо.
«Твой дедушка – большой сионист», – объясняет мне мама, но её слова звучат грустно, как будто речь идёт о дедушкином крупном недостатке. «Он считает, что все евреи мира должны жить в Израиле, но не все разделяют это мнение», – поясняет она.
И снова бабушка с дедушкой обсуждают приезд дяди Гарика. Когда от него приходит письмо на жёлтой шероховатой бумаге, они садятся на синий диван в гостиной, дедушка скрещивает руки на груди, бросает бабушке короткую и невнятную фразу и вздыхает. После этого они некоторое время молчат, потом бабушка медленно говорит что-то дедушке в ответ. Она выдавливает слова, они словно выползают из её рта, замирая. Потом они снова молчат, и мне не удаётся уследить за их разговором и понять, что именно они имеют в виду.
«Он всегда был человеком нерешительным», – говорит дедушка, махнув рукой. Бабушка встаёт и выходит из комнаты, как будто у неё какое-то срочное дело. Её губы сжимаются до белизны, и я уже знаю: бабушка сердится на дедушку. Она не любит, когда про дядю Гарика говорят плохо.
Я тоже жду приезда дяди Гарика. Мне хочется познакомиться с ним, узнать, кто он такой, и я не понимаю, почему он не едет, – ведь все его так ждут.
«Мы жили в одном дворе», – рассказывает мне мама на опустевшей в пятницу вечером улице.
«Во дворе? Как это – во дворе?» – спрашиваю я.
«Россия – большая, и места в ней много, – поясняет она. – Там строят многоэтажные дома так, что между ними остаётся прямоугольное пространство, похожее на огромный внутренний двор, без машин. В нашем дворе росли старые липы и клёны, высокие и развесистые… – продолжает мама, и я уже чувствую, как она отдаляется от меня. – Настоящая роща, по израильским понятиям! – добавляет она. – Дорожка, которая пересекала двор по диагонали, лежала между нашим домом и домом дяди Гарика. Зимой деревья покрывались снегом. О! Как это было красиво…»
Мама становится сентиментальной, и я уже знаю, что она рассказывает мне то, о чём ей приятно вспоминать. Но меня не интересуют сейчас заснеженные русские рощи. «Перестань!» – мне хочется её остановить. Не хочу я путешествовать сейчас по лесам России! Я всего-навсего хочу понять, почему дядя Гарик не едет в Израиль. Почему он мешкает? Однако мою маму не так-то просто остановить.
«Зимой мы ходили в походы, – продолжает она, – лыжные походы по лесу, по огромному нетронутому лесу, в котором нет беговых дорожек и маршрутов для пешеходной ходьбы».
«И дети тоже ходили?» – спрашиваю я. Её рассказ всё-таки увлекает меня. Я ещё ни разу не ходил на лыжах, но видел по телевизору, как лыжники на соревнованиях за границей в разноцветных костюмах прыгают с невообразимой высоты и выписывают зигзаги. И мне трудно было поверить, что моя мама тоже была способна на такое, когда была маленькой.
«Конечно, – подтверждает мама весело и уверенно, – но это не те лыжи, не горные, а беговые. По трассе. Длинная-длинная прогулка по лесу, а не прыжки с вышек. Мы выходили все вместе и шли долго-долго, огромные расстояния по всей этой белизне в лесной тишине, когда слышен лишь скрип лыж по снегу… Дядя Гарик шёл впереди всех. Он был мастером по этим делам…»
«Наверное, поэтому ему так тяжело ехать в Израиль? – подумал я вслух. – Тут нет заснеженных лесов для лыжных и пеших походов».
Мама вдруг замолкает. Может, она не слышит меня, а может, старается что-то вспомнить. Её лицо становится серьёзным и сосредоточенным. Мне кажется, в нём кроется ещё что-то, она хотела бы мне ещё что-то рассказать, но у неё не получается. Наверное, это что-то неприятное, тяжёлое.
«Не так-то просто так вот взять и бросить привычную жизнь, сорваться с насиженного места, где твоя семья жила поколениями, – произносит мама длинную и малопонятную фразу. – Вдруг отбросить привычные устои, сняться с места и ехать далеко в незнакомую страну», – добавляет она.
От её объяснений толку мало, но я терплю и выжидаю: может, маме всё-таки удастся выразить то, что мне виделось раньше в её лице. Мы идём дальше, слышен только стук маминых каблуков по асфальту.
«Жена дяди Гарика – русская, – после передышки продолжает мама. Она чувствует, что мне необходимо понять до конца, и старается объяснить. – Настоящая русская, понимаешь? Не еврейка, которая говорит по-русски… – Она оглядывается на меня неуверенно. – У этой женщины есть старая мама – простая деревенская женщина… понимаешь?»
Нет! Я ничего не понимаю! Отчего простая деревенская женщина помешает приезду дяди Гарика в Израиль? Ведь Израиль – прогрессивная страна! Израильская медицина – одна из самых продвинутых в мире. Израильское строительство и архитектура – одни из самых современных и новаторских. Вновь приезжие русские всегда восхищаются бабушкиным электрическим чайником, который краснеет, когда вода в нем кипит, и приходят в восторг от маминой посудомойки. А мужчины задают множество вопросов насчёт дедушкиной машины, несмотря на то, что она не такая современная, как машина папы Гилада, и в ней нет всех этих маленьких блестящих кнопочек на панели управления.
«Ну, так что с этой деревенской женщиной? Какое это имеет значение?» – спрашиваю я маму, чтобы помочь ей продвинуться в её витиеватом объяснении.
«Простая русская женщина, которая повязывает голову платком, как лавочница около рынка, к которой мы иногда заходим, помнишь? – мучается мама. – Которая продаёт разные безделушки?»
«Гмм…» – киваю я. Я помню.
«Она носит простые ситцевые платья, похожие на халат, и сама печёт русский хлеб, круглый такой, как тот, что бабушка Клара покупает в лавке у Олега».
«Да-да», – тороплю я её. Но всё-таки ничего не понимаю: мама иногда так много говорит, слова сыплются из неё бесконечно и непонятно зачем.
«Она не хочет ехать в Израиль, понимаешь? – говорит мама слишком громко. – В Израиле все евреи. В России евреев не любят, – продолжает она быстро, как будто торопясь незаметно проскочить что-то неприятное, какое-то препятствие. – Понимаешь, эта русская старушка тоже не любит евреев, несмотря на то, что дочка её замужем за евреем…»
«Так что из этого? Неужели из-за этого он не едет? В этом причина?!» – удивлённо спрашиваю я.
«Да, отчасти…» – отвечает мама, глубоко вздыхая, как будто наконец-то ей удалось освободиться от чего-то тяжёлого и от этого полегчало. Она громко вдыхает и убирает прядь волос за ухо. «В конце концов, он приедет, выхода у него не будет», – добавляет она жёстко и уверенно, как клятву.
«Как это так? Что, они не любят всех-всех евреев?» – спрашиваю я, как только понимаю, что она закончила своё путаное объяснение. «Послушай, мама! Что за глупости! Как это может быть?! – говорю я. – Они же с ними даже не знакомы!» Иногда мама так действует на нервы! «Нет, ты ошибаешься, мама! Ты что-то путаешь!»
Услышав мои слова, она вдруг останавливается. Она поворачивается и смотрит мне прямо в лицо, и вдруг её серьёзность и грусть куда-то исчезают. Её лицо внезапно озаряется широкой и светлой улыбкой, как будто перед ней возникает нечто значительное и необыкновенное. Она взрывается звонким смехом и хохочет так, как умеет смеяться только моя мама.
Теперь я в самом деле в растерянности: мама всегда непременно спорит, желая доказать свою правоту, почему же в этот раз она так довольна?! Она обнимает меня бережно, а не как обычно, дико сжимая в своих объятиях. Она осторожно целует меня в щеку, и я на минуту забываю о дяде Гарике и о деревенской старухе.
Я стою перед ней посреди улицы, как бревно. Ничего я не понял, в конце концов. Ну и ладно: ведь она выглядит такой счастливой. Все её лицо розовеет нежно и по-новому, и хотя уже темнеет, мне виден тёплый блеск её глаз. Редкие прохожие оборачиваются на нас, мы превратились в настоящее уличное происшествие, но мама не обращает на это никакого внимания.
«Ладно, мама, не важно! Оставь этих своих деревенских русских! Давай пойдём скорее домой! Папа, наверное, уже проснулся и ждёт нас», – говорю я и беру её за руку, и мы возвращаемся домой быстрым шагом, почти бегом.
6. Открытые двери
Дедушкина пишущая машинка стоит у него на столе, накрытая чёрным кожаным чехлом. Когда чехол снимают, она вдруг появляется, высокая и массивная, похожая на лестницу, ведущую куда-то в неизвестность и обрывающуюся на высоте. Чтобы что-нибудь напечатать, дедушка должен с силой бить по клавишам, а они шумно отзываются. Но это ничего, у дедушки сильные руки. Я слышу стук клавиш издалека, когда только поднимаюсь по лестнице, а когда дедушка переходит на другую строчку, машинка издаёт весёлый звоночек.
Вечером дедушка садится за свою машинку и пишет письма. Он пишет друзьям и знакомым, друзьям и знакомым друзей и знакомых и многим другим людям в России, которые пишут ему и задают вопросы. Дедушка говорит, что в России много евреев, которые хотят приехать в Израиль, но они боятся.
«Чего они боятся?» – не понимаю я.
«Они не знают, как живут в Израиле, а в России много дезинформации[5]», – отвечает дедушка. Я не знаю, что такое дезинформация, но я не спешу задавать вопросы. Я знаю, что, продолжая свой рассказ, дедушка произнесёт ещё много разных слов, и так, из всего сказанного, мне станет ясно, что означает это, новое для меня, русское слово. И точно, даже не прерываясь, дедушка продолжает: «В России ложь распространяется среди людей и печатается в газетах, и русские знают, что их жизнь во многом состоит из лжи…»
Ага, думаю я про себя, дезинформация – это ложь! Может быть, это разная ложь, большая и значительная, или много мелкой и трудно различимой лжи…
«Поэтому они боятся, – добавляет дедушка, не обращая на меня внимания, – в России принято ничему не верить».
Русская дезинформация доставляет дедушке немало хлопот, поскольку один из способов советских граждан узнать, что в самом деле правда, а что нет, – это много раз задавать один и тот же вопрос по-разному, а ещё – задавать один и тот же вопрос разным людям. Именно поэтому русские задают так много вопросов. Они пишут дедушке и спрашивают его о том, какие профессии требуются в Израиле, кто именно имеет право на жительство в Израиле, об экзаменах для врачей, о пенсии и о высшем образовании, о лекарствах и о «корзине здоровья», о жаре, о дождях и о городах в пустыне.
Однако дедушка Солик не унывает. Он садится за свой письменный стол и печатает на машинке все ответы на все вопросы подробно и аккуратно. Между листками он вкладывает копировальную бумагу, таким образом, у него остаются копии тех писем, которые он уже написал и отослал. Во главе каждого письма он ставит порядковый номер и подшивает эти копии в картонную папку. Советская почта не очень хорошо работает, а по номеру получатель узнаёт, что такое-то дедушкино письмо не дошло, пропало. Они-то знают, что дедушка не забыл и не перепутал. Это там, на почте, письмо потеряли или изъяли, потому что что-то в нём не понравилось. Тогда они снова пишут дедушке и извещают его, что вот письмо под номером таким-то не дошло. Дедушка берёт свою папку, достаёт из неё копию нужного письма и снова высылает её по назначению. Так, общими усилиями, им удаётся победить русскую дезинформацию.
«Но откуда они знают, что нужно обращаться именно к дедушке, если они с ним незнакомы? – спрашиваю я у бабушки. – Откуда они берут его адрес?»
«Те, кто читает дедушкины письма, находят их интересными и дают почитать друзьям и знакомым. А друзья и знакомые, прочитав, в свою очередь, передают их своим друзьям и знакомым. Так принято в России», – поясняет бабушка, в то время как её руки заняты работой. Она всегда что-то делает, спокойно и без лишней суеты. Она вытирает тряпочкой стол на кухне, расставляет посуду в шкафчике, достаёт противень из духовки. Руки у неё мясистые и немного припухшие, а пальцы закругляются вовнутрь, как сосиски, которые она покупает в лавке у Олега.
Иногда случается, что человек, читавший дедушкины письма в России, приезжает и встречается с ним в Израиле. Правда, это бывает редко. Мама говорит, что у новоприезжих из России много трудностей и хлопот, они слишком заняты, поэтому они не приходят. Они учатся в ульпане[6], они должны позаботиться, чтобы их дедушки и бабушки получили пенсию, а дети поступили в университет. Им нужно покупать квартиру и новую машину, и у них не хватает мебели. Иногда они живут далеко, в Беэр-Шеве или в Кацрине. Но мне кажется, что мама неправа. Потому что именно те, у кого много трудностей, обращаются к дедушке, а когда трудности кончаются, они перестают приходить.
Сергей был одним из тех, кто читал дедушкины письма в России. Его сосед Аркадий работал вместе с дядей Гариком в проектировочном отделе большого производственного предприятия в Чинске. Он дал Сергею почитать дедушкино письмо Гарику, в котором рассказывалось об израильской промышленности и экономике. Потом Сергей говорил, что он переписал это письмо от руки, потому что тогда в России не было копировальных машин, и послал его своему однокласснику в Киев.
Сергей хотел уехать в Израиль, но он боялся, что в Израиле для него не найдётся работы, и ему надо было узнать, стоит ли подучиться, приобрести какую-нибудь дополнительную профессию или ещё что-нибудь предпринять, что могло бы облегчить его жизнь в Израиле. Кроме того, ему надо было выяснить, существует ли в Израиле металлургическая промышленность, потому что это была его специальность. Он попросил Аркадия, чтобы тот поинтересовался у дяди Гарика, нельзя ли обратиться с вопросом напрямую, а Аркадий попросил у Гарика дедушкин адрес, и так Сергей начал с ним переписываться. Сергей задавал ему вопросы, а дедушка отвечал. Дедушка не рассказывал о себе и не писал просто так, то, что ему придёт в голову, потому что не был знаком с Сергеем. Он отвечал на вопросы Сергея, и если не знал ответа, то старался выяснить для Сергея у кого-нибудь.