После нескольких месяцев похода стук копыт и разговоры солдат становятся почти неслышимыми, как шелест деревьев или пение птиц. Вайдвен, отпустив поводья, ловит солнечный луч в ладонь. Этот прозрачный огонь, прирученный, совсем не жжется, он только греет, как эотасовы свечи, и совсем не похож на багровое пламя, пылавшее на стенах Долины Милосердия. Вайдвен все еще может держать его в руках и не бояться ожогов.
— Эотас, — негромко, чтобы не услышали солдаты, зовет он, — боги часто вступаются за смертных?
Иногда.
— Иногда?
Огонек свечи где-то внутри Вайдвена трепещет от неслышного вздоха.
Многие из моих братьев и сестер намеренно отстраняются от своих последователей. Чем ближе мы к людям, тем больше мы перенимаем от людей. Баланс возможен только при беспристрастности каждого из нас.
Вайдвен по привычке хочет пошутить, что Эотас-то уж точно самый беспристрастный из всех богов, но шутка застревает в горле, так и не родившись до конца. В сиянии огня ощутима неясная древняя горечь, которую Вайдвен никак не может понять полностью.
— Вот так, как ты, наверное, никто не вступался, — поразмыслив, говорит Вайдвен. — Иначе бы все об этом знали…
Огонек вздрагивает, заставляя его смолкнуть. Свет складывается в незнакомые, чужие узоры, похожие на звучание мертвого языка. На долю мгновения ему чудится эхо страшного удара — удара такой силы, что могла бы расколоть вековечную адру; Вайдвен вздрагивает, пропуская солнечное сияние сквозь пальцы и вцепляясь снова в поводья непонимающе прянувшей ушами лошади. Опомнившись, он пытается поймать в ладонь остатки собранного света, но поздно: сияющие капли солнца уже выскользнули из его горсти, растворились в воздухе, не оставив и следа. Вайдвен виновато гладит встревоженную Ласточку: беспокойный ей наездник достался, что уж теперь поделаешь.
Свет внутри задумчиво теплеет, переплетается лучами, перетекая из одного орнамента в другой. Эотаса редко когда что-то занимает так надолго. Он отвечает за мгновение до того, как Вайдвен решается окликнуть его:
Становится ли деяние менее праведным оттого, что было совершено ошибочно? Становится ли менее значимым — оттого, что не осталось о нем смертной памяти?
Вайдвен тяжело вздыхает. В самом деле, ему и не стоило ожидать ничего другого.
— Опять ты со своими загадками… постой, что значит — ошибочно? Ты говоришь, что это все может оказаться… ошибкой?
Любящее тепло обнимает его без тени тревоги. Эотас остается совершенно спокоен, словно завоевательный поход для него — пустяк не больше одной случайно потухшей на сквозняке свечи.
Если мы ошибемся, безмятежно говорит он, это не будет иметь никакого значения.
— Но я видел, — Вайдвен запинается, — я видел… там, в Сирагайт Тион…
Эти слова кажутся ему большим богохульством, чем восстание против Воэдики и погасший огонь Магран. Вайдвен вглядывается в зарю внутри себя с безмолвным отчаянием, не зная, как попросить прощения за свою ересь; ему приходится напомнить себе, что уже не в первый раз он хулит Эотаса, мог бы и привыкнуть за два десятка лет.
Только раньше он не считал Эотаса своим другом. Не делил с ним собственные тело и душу.
— Я видел в тебе не только свет, — все-таки выдыхает почти неслышным шепотом Вайдвен, отчего-то не в силах встретить прямо золотой взор солнца. Он глядит только на поющие отблески всех цветов огня и неба, напоенное рассветным туманом светлое зарево, застилающее его душу. Ни тени не разглядеть. — Эотас, я… я правда видел это. Я боюсь, что эта война… все, что мы творим на земле Дирвуда… делает тебя другим.
Свет касается его осторожно, ласково, как касаются век спящего первые лучи зари. Всеобъемлющее тепло ластится к Вайдвену, и нет ни тени в нем — ни страха, ни обвинения. Вайдвен вдыхает прозрачный воздух весны, почти позабытый в терпком дирвудском лете, и вдруг понимает, что Эотас всегда знал. Еще до того, как первый солдат Редсераса ступил на снег Белого Перехода. До того, как Божественный Король объявил о своем священном походе.
Эотас позволяет ему понять это. Заря обнимает его с прежней сияющей любовью, когда Вайдвен остается один на один с неопровержимой истиной Старого Энгвита. Она гласит: невозможно полностью отфильтровать шум; для гарантии бесперебойной работы системы допустимый уровень шума не должен быть превышен.
А в душах смертных очень, очень, очень много шума.
— Мне кажется… мне кажется, есть какие-то основания для этого вашего правила, — тихо произносит Вайдвен, — ну, того, про беспристрастность. Его же, наверное, не просто так придумали.
Я учил тебя свету. Ты учил меня сомнениям.
Эотас не был создан, чтобы сомневаться. Эотас не был способен сомневаться. Его фильтры отсеивали эту часть функционала человеческих душ при стандартном обучении посредством Колеса. Но когда он соединил себя со смертной душой напрямую, он обошел фильтры. Эотас вкатил себе полную дозу человечности и разбавил Весенним Рассветом.
Это его, вайдвенова, тьма.
Сомнения Вайдвена для Эотаса — все равно что вирус, цепная реакция неисправностей в сети, наращенной на скелет возведенного в абсолют идеала.
— А все остальное ты тоже… теперь умеешь?
Вайдвен почти не слышит собственного голоса. Он словно наяву видит перед собой дощатые стены собственного пустого дома, наполненного старой памятью до краев. Наполненного злостью. Гневом. Непониманием. Ненавистью.
Его — злостью, гневом, непониманием, ненавистью. Его, Вайдвена. Ставшего потом частью своего бога.
Фильтры обучения — не единственная из моих внутренних защит, мягко говорит Эотас. Ты понял верно: я способен понимать ненависть, я понимаю ее лучше смертных. Но я неспособен испытывать ее. Мне это не требуется.
— Но ты хотел научиться сомневаться.
У тебя большой опыт в сомнениях, а оптимизация фильтров при обучении через Колесо занимает слишком много времени. Эотас лучится солнечным теплом. Не беспокойся. Ты помнишь, как я устроен. Мне куда проще контролировать отдельные части себя, нежели смертному.
— Но что, если один раз это приведет тебя к неверному выводу? Ты не был предназначен для этого, как ты можешь переучиться всему за неполный год?!
Луч света сообщает ему динамическую сводку вычислений Гхауна — анализ риска. Величины колеблются в допустимых пределах. Чтобы внедренная цепочка изменений стала причиной ошибки, дополнительный внешний фактор должен оказать свое влияние, и это влияние должно быть колоссально. Почти невероятный сценарий. Риск допустим, говорит Гхаун. Риск оправдан.
Вайдвен не знает, что способно оправдать свет, замаранный грязью. Наверное, речь и правда должна идти о жизни и смерти Эоры.
Я все равно не очень хорошо это делаю, признается Эотас. Определенно иначе, нежели смертные. Этот паттерн срабатывает только в исключительных случаях, когда фактор влияния крайне велик: ты смог заметить одно лишь наличие внедренной субсети всего однажды, и это было только наличие, а не активация. Считай это… предосторожностью, которую используют, лишь когда не остается выхода.
— Точно? — на всякий случай переспрашивает Вайдвен. Рассвет внутри него неспешно сворачивается в маленькую свечу и легко, совсем по-прежнему, мерцает в ответ:
Я — все еще бог света, мой друг. Лишь там, где царит тьма, могущество света возрастает стократно. Разве не поэтому мы в Дирвуде?
Вайдвен окончательно перестает прослеживать суть разговора.
— Я рад, что ты в порядке, старина, но при чем тут Дирвуд?
Эотас смеется так, будто ему одновременно удивительно и радостно от того, что его святой до сих пор не понял такую простую вещь.
«И солнце пробьётся через тьму, возвестив о приходе нового рассвета и возрождении дня; возрадуйтесь, о живущие в тени»…
— Это что, из сказки какой-то? — Вайдвен все еще ничего не понимает. Смех Эотаса становится вдвойне ярче, но больше он не отвечает ничего, не отзываясь на недоумевающие попытки Вайдвена мысленно дотянуться до свечного огонька.
— Зиме скоро наступит конец, — бормочет кто-то рядом. Вайдвен поворачивает голову, отвлекаясь от созерцания видимой ему одному свечи-бога, и меряет взглядом шагающего чуть позади Ласточки воина. Тот бурчит себе под нос что-то про весну, будто не замечая летней жары, только-только ослабившей раскаленные тиски полудня. А потом Вайдвен видит у него в руках четки, и ему все становится ясно.
Дурацкие эотасианские молитвы. Похожи одна на другую как капли воды, все и не упомнишь, и в каждой — уйма туманных иносказаний. Если бы кто-то спросил, как выглядит «новый рассвет и возрождение нового дня», завоевательный поход точно не был бы первым ответом Вайдвена.
И все же, поля вокруг Долины Милосердия — золотые моря зреющей пшеницы, невиданные в Редсерасе богатства; на одном из привалов Вайдвен не выдержал, зашел в поле — присмотреться поближе к грядущему урожаю. И не сдержал горькой усмешки: герцог Эвар не желал принимать северных беженцев, ссылаясь на недостаток еды… видимо, дирвудская знать ничем не лучше аэдирской, хоть и молятся здесь не Воэдике, а Магран. Хватит всем дирвудского зерна, и югу, и северу. Когда закончится эта война, в Божественном Королевстве забудут про голод.
Над сияющим золотистым морем проносится гулкий оклик рога, спугнув лакомившихся на поле птиц. Вайдвен забывает обо всем, услышав его: это редсерасский рог, и его пение может значить только одно.
Длинная змея растянувшегося войска замирает, съеживается, сбрасывает старую чешую, обнажая взамен сверкающую под солнцем сталь. Неуязвимая кавалерия выстраивается впереди, закрывая собой пехоту; Кавенхем, уже облаченный в тяжелую броню, отдает всадникам приказы. Вайдвен, чуть тронув каблуками бока Ласточки, присоединяется к эрлам, слушающим доклад вернувшегося разведчика.
Две тысячи солдат, среди которых, возможно, есть маги. Знамена с гербом Унградра — в синюю и серебряную клетку с красным соколом поверх. Эрл Колдуотера оставил на милость Божественного Короля Холодное Утро и Долину Милосердия, чтобы успеть собрать силы и встретить войско Редсераса почти у самой границы своих владений. Вайдвен слушает отрывистый рассказ разведчика о диспозиции солдат эрла, но не может не замечать, как хмурятся Лартимор и Сайкем. Впрочем, они позволяют воину закончить, прежде чем отослать его прочь.
— У Унградра не может быть только две тысячи мечей, — озвучивает Сайкем вслух то, что осталось неочевидным для эотасианского пророка. — Даже если учитывать пять сотен сейна Велта, должна оставаться еще по меньшей мере тысяча. Зачем ему делить армию? Он выставляет две трети своих сил на убой.
— Возможно, он отослал часть своих людей на помощь Норвичу, — не слишком уверенно отзывается Лартимор. — Что бы ни уготовили нам боги, нам придется справляться с этим самим. Бой придется принять, если только мы не хотим, чтобы две тысячи Унградра ударили нам в спину.
Взгляды эрлов с безмолвным вопросом обращаются к Божественному Королю, ожидая приказа. Вайдвен пожимает плечами. Неясная тревога военачальников передается и ему, но даже если гребни дирвудских холмов скрыли от разведчика еще одну тысячу солдат, Лартимор прав: им придется принять бой. Счастье, что Унградр довольно знает о чести, чтобы дать противнику шанс достойно вступить в битву, а не нападать ночью, как гланфатанские дикари.
— Вы лучше меня знаете, что делать, — говорит Вайдвен. — Если вам нужно благословение Эотаса — считайте, что вы его получили.
Солнечные лучи, протянувшиеся к эрлам, подтверждают его слова. Кавенхем кивает:
— Кавалерия ждет только приказа, ваша светлость. Что бы ни ждало нас по ту сторону холма, мы будем готовы.
По ту сторону холма их ждут две тысячи солдат Унградра, в точности по словам разведчика. Всюду — знамена с красным соколом, но выше всех прочих поднят другой — огромный зеленый флаг с головой витдира. Герб Дирвуда, свободного палатината.
Унградр подготовился к встрече на славу; Вайдвен смотрит на вкопанные в землю ряды рогаток, на высокие пики пехотинцев — за пять миль разглядишь, армия похожа на ощетинившегося ежа. Обычную конницу они бы остановили, а боевых коней Редсераса в тяжелой броне — одним богам ведомо…
— Маги помогут с рогатками, — будто прочитав его мысли, говорит Сайкем. — Но вот что подготовили для нас дирвудские заклинатели, я предположить не берусь. Наши маги утверждают, что на поле нет никаких колдовских ловушек.
Он качает головой.
— Дирвудцы горды, но не безумны. Выставлять две тысячи против четырех и кавалерии на ровном поле — безумие, как бы хорошо ни были подготовлены их солдаты по сравнению с нашими. Либо Унградр в отчаянии, либо… вы уверены, что вам не нужна броня, ваша светлость?
— Если я такую броню надену, я на Ласточке не удержусь, — честно говорит Вайдвен. Свою Ласточку, не расстававшуюся с ним с самого начала похода, Вайдвен справедливо считал самой замечательной лошадью во всей Эоре, но о своих навыках конной езды рассуждал куда более трезво. Любой уроженец Редсераса с детства умеет ездить на лошадях, вот только обычно это делают без лишней сотни фунтов железа и вдали от двух тысяч дирвудцев, мечтающих насадить тебя на десять пик разом.
— Не будет же Эотас спасать вас вечно, — все-таки напоследок позволяет себе толику богохульства молодой эрл. Вайдвен, усмехнувшись, провожает его взглядом. Из Сайкема эотасианец немногим лучше, чем из самого Божественного Короля — и как только стал эрлом?..
Не удержавшись, он окликает самого Эотаса, но ответа не следует. Послеполуденный свет все так же чисто льется на позолоченное солнцем поле, словно не здесь считанные минуты спустя запоют рога и зазвенит сталь, отсчитывая новые души Привратнику. Вайдвен глядит, как Кавенхем выстраивает кавалерию, заставляя шеренги конников вытянуться вширь почти вдвое: должно быть, не доверяет магам, боится, что дирвудцы приберегли пару огненных подарков, оттого и отступает от обычного плотного строя. Может, и не зря боится… но маги почуяли бы, последние редсерасские маги-аэдирцы, у них ведь остались и свои счеты к свободному Дирвуду — с самой Войны Непокорности. Вайдвен поднимает снова взгляд на дирвудский флаг, лениво реющий над ставкой Унградра — на противоположном холме. Удобно оттуда будет лучникам поливать наступающих, но сколько стрел успеют они выпустить, если маги уберут с пути рогатки?
От Несломленных осталось две сотни. От Стальной Звезды — чуть больше сотни. Лартимор выстраивает Несломленных в первые ряды, перемешав их с простыми солдатами: для любого другого воина первая шеренга — неизбежная встреча с Гхауном, но в честном бою, без магии, стальные латы Несломленных порой спасали даже от пуль.
Вайдвену тоже пора заняться делом. Он обращается к Эотасу уже всерьез — к той части Эотаса, что всегда с ним, как негаснущая солнечная корона, и эта часть бога отзывается ему без промедления. На несколько долгих мгновений Вайдвену кажется, что северный холм охвачен пожаром, но нет, это лишь сияние душ живых… отблески пламени, вскормившего людей Дирвудского палатината и научившего их тому, что не под силу богу зари. Их и правда две тысячи, нет никаких сюрпризов… никакого подкрепления, притаившегося по ту сторону склона… всего лишь две тысячи смертных душ, пылающих тем же самым огнем, которым пылала Долина Милосердия до того, как сгорела дотла. Вайдвен чувствует их страх. Их ненависть. Их уверенность. Их гнев, их праведный гнев, раскаленный докрасна этим кровавым летом. Их жажду мести: они хотят убить его, растерзать, подвергнуть самым жестоким пыткам, разорвать его душу в клочья и скормить ненасытному чреву Магран за всё, что посмел сотворить дерзкий безумец на их родной земле.
Но все же Вайдвен обращается к ним. Так, чтобы они услышали.
— РАССВЕТ ГРЯДЕТ. ЗАРЯ УЖЕ СИЯЕТ НАД КОЛДУОТЕРОМ, И СКОРО ЕЕ СВЕТ ДОСТИГНЕТ ВСЕХ УГОЛКОВ ДИРВУДА. ЕЕ ЛУЧИ СОЖГУТ КАЖДОГО, КТО ВСТАНЕТ НА ПУТИ НОВОГО РАССВЕТА, НО Я ДАРУЮ ПОЩАДУ ВСЕМ, КТО ПРИМЕТ МОЮ МИЛОСТЬ ПО СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ.
Холодное Утро, шепчут солнечные лучи. Над ним не поднимался черный как смоль дым, от которого несет сгоревшей плотью так, что невозможно дышать и нутро выворачивается наизнанку. Над ним совсем иначе сияет взошедшее солнце нового дня, и лучи его милостивы.