Среди всех эрлов Редсераса — ну, может быть, кроме Амлайда Морая — Кавенхем верил в Эотаса истовей прочих. Никогда Вайдвен не слышал о нем сплетен, что опорочили бы его веру или присягу. Неужели он не заслужил хотя бы взгляда своего бога? Одного луча света, что отвел бы от него смерть?
Если Эотас решит больше не помогать нам, то может искать себе другого святого, думает Вайдвен. Не то чтобы это в самом деле решило проблему, конечно, если Эотас и впрямь решит, что дальше Редсерас должен справляться сам, но Вайдвен не собирается иметь ничего общего с богом, который не заботится о своих людях. Даже если Эотас не мог спасти Кавенхема, сколько смертей он мог бы предотвратить, пустив в ход свою магию раньше, когда солдаты боялись даже на мгновение сомкнуть глаза под кронами дирвудских деревьев? Сколько людей он мог бы спасти в Долине Милосердия — разве убитые солдатами крестьяне не сдались бы, увидев настоящую силу бога?
Огонек свечи внутри Вайдвена вздрагивает, будто от боли, но он не слышит знакомого голоса. Сайкем осторожно окликает своего короля, и в этот раз Эотас отвечает вместе с Вайдвеном:
— Я ВМЕШАЮСЬ, ЕСЛИ ЭТО БУДЕТ НЕОБХОДИМО.
Эрл выглядит так, словно хочет задать тот же самый вопрос повторно, потому что такой ответ — немногим лучше отсутствия ответа, но Кеодан вмешивается раньше:
— Как вы прикажете поступить с пленными, сир?
— ОТПУСТИТЕ НА ВОЛЮ ТЕХ, КТО НЕ ЖЕЛАЕТ СРАЖАТЬСЯ ПОД НАШИМИ ЗНАМЕНАМИ. ПРОЧИМ ВЕРНИТЕ ОРУЖИЕ.
Прежде, чем вопросы ошеломленных советников зазвучат вслух, он отвечает:
— ОНИ НЕ ПОСМЕЮТ.
***
Милосердие. Прощение. Искупление. Вайдвену кажется, что он совсем ничего не понимает ни в первом, ни в другом, ни в третьем.
Милосердие — сжигать людей сотнями, а слишком напуганных, чтобы сражаться, бросать на волю тех, кто найдет дезертиров после? Прощение — даровать пощаду тем, кто встанет на место убитых под знаменами солнца, невзирая на грехи помилованных?
Искупление? Что говорить об искуплении? Когда-то Вайдвен думал, что сумеет искупить собственные грехи, исполнив волю Эотаса — ведь не могло же быть, чтобы Эотас желал смертному миру зла! — но теперь ему кажется, что ни один человек и ни один бог не зачтет ему такое искупление. На руках Вайдвена столько крови, что нескоро еще она окупится, даже если новый рассвет настанет завтра.
Сколько тогда смертей на совести Эотаса? Вайдвен до сих пор не может осознать в полной мере вину, о которой он говорил, но ему начинает казаться, что теперь он понимает своего бога немного лучше.
Незримый свечной огонек осторожно ластится к нему изнутри, не решаясь заполнить собой полностью, как прежде; будто опасаясь, что Вайдвен оттолкнет предложенный свет в отвращении или презрении. В сиянии Эотаса нет ни страха, ни отчаяния, только грусть и надежда, пронзительная, как последний луч заката. Вайдвен не смеет ее предать.
Я обещал тебе правду.
Вайдвен прикрывает глаза на мгновение. Он уже не уверен, что правда принесет ему облегчение.
— Ты и сам знаешь все вопросы, что я могу задать.
Эотас не спорит.
Подобные проявления силы требуют огромных затрат энергии. Поэтому я надеялся, что смогу обойтись без них. Ты почувствовал мой голод — это автоматическая реакция на потерю сил в таких масштабах.
— Почему тогда ты не поглотил эти души? Тех, кто погиб?
Поглощение энергии — долгий процесс, мучительный для смертных душ. Ты бы чувствовал каждое мгновение чужой агонии — или мне пришлось бы поглотить душу целиком, разрушив ее. Я не желал бы никому такой участи, но я отказываюсь причинять подобную боль и тебе.
— Но что так, что так — ты ведь поедаешь всю душу? Какая тогда разница?
Огонек свечи трепещет.
Нет, друг… я не уничтожаю души. Я поглощаю лишь часть ее внутренней силы, оставляя нетронутой память. Но подобное выцеживание энергии требует времени. Чем быстрее я поглощаю энергию, тем выше шанс повредить душу. Хрупкие или старые души могут разрушиться даже при самом осторожном обращении, но большинство можно сохранить.
— Вот оно что, — медленно тянет Вайдвен. — Но сколько еще у тебя энергии? Если тебе нужны души, я… ну, я не буду слишком рад, но если это необходимо…
Огонек светлеет и бережно обнимает его теплом, но Эотас остается непреклонен.
Пока что у меня достаточно сил. Я надеюсь, этого хватит, чтобы достигнуть нашей цели.
Вайдвен качает головой. Печаль и скорбь Эотаса сквозит в каждом его слове вопреки свету, но Вайдвен все еще не может понять причины. Он задает этот безмолвный вопрос огню внутри него, и тот затихает, подчиняясь неясной боли.
То, что ты увидел в Хель, наконец шепчет Эотас. Мои мертвые владения. Ты помнишь?
Вайдвен не думает, что смог бы забыть их, даже если бы старался изо всех сил. Черные мосты из мертвой адры, безжизненная сухая пыль под ногами и бесцветная пустота вокруг.
Я сказал тебе, что они погибли, когда я покинул мир богов. Это правда… но я сам выпил из них жизнь. Я уничтожил свои владения, чтобы вернуть себе ресурсы, затрачиваемые на их поддержание. Я поглотил все души, что ожидали там перерождения. Я выжег корни адры, чтобы ни одна душа больше не попала в мой домен, поскольку ныне в нем властвует тьма. Всю силу, что я мог собрать, я собрал перед тем, как явиться тебе.
«Раньше это место было полным жизни и света».
«Мне жаль, что ты увидел его таким».
Отчего-то Вайдвен до пронзительной пустоты внутри знает, что от душ, что поглотил Эотас в Хель, не осталось ни крохи. Единственное, чему не смог найти применения вечноголодный Гхаун, это мертвая, высушенная до последней единицы энергии пыль да мертвая адра, которая уже никогда не проснется, не засияет теплым изумрудным светом живой силы. Кто ждал перерождения во владениях Эотаса? Не такие ли, как Кавенхем, люди, в жизни и в посмертии сохранившие верность своему богу, обещавшему им перерождение, обещавшему, что они никогда не останутся в одиночестве посреди бесконечной тьмы?
— А все, кто погиб сейчас, — тихо произносит Вайдвен, — эотасианцы…
Я отказался от власти над их душами. Рано или поздно, они уйдут в Хель; рано или поздно, переродятся вновь. Колесо продолжит движение, со мной или без меня.
— Ты обещал, что им не придется… быть одним Там, — Вайдвен не может поверить в то, что слышит, но свет не лжет ему. Не может лгать. — Ты обещал помочь им!
Нет, тихо отвечает Эотас, я никогда такого не обещал. Я обещал, что я буду с тобой, Вайдвен, и я сдержу свое слово.
— Я и без тебя справлюсь! — Вайдвен крепко стискивает поводья Ласточки. — Их защити! Им ты больше нужен!
Я не могу. Если я нахожусь в Хель, мое влияние на Здешний мир чрезвычайно ограничено. Если я нахожусь Здесь, то почти не могу воздействовать на происходящее в Хель. Это не законы богов, Вайдвен… это законы мироздания, выстроенные Старым Энгвитом до моего рождения. Они удержат меня, даже если я задействую все свои привилегии. Лучи солнца касаются души Вайдвена осторожно, легко, не прошивая его светом — и даже не предлагая свой свет. Вайдвен знает, почему. Слишком много раз он отворачивался от зари в минуту разочарования, не желая принимать милость равнодушного бога, больше похожую на подачку, небрежно брошенную нищему у дороги.
Вайдвен тянется навстречу сам. Но не из желания унять боль искусственной радостью или забыться в чарующем покое; он хотел бы этого — больше всего на свете сейчас он был бы счастлив разделить с Эотасом спокойствие солнечного океана, древнего и мудрого, для которого войны мимолетны, а за каждой бедой неизменно следует светлая заря… но как он может? Как он посмел бы сейчас сбежать от боли, разделенной на всех поровну, от горя и страха, причиной которого стал он сам? Как он посмел бы прятаться за эотасовой ворожбой от судьбы, на которую он обрек весь свой народ и тех, кто поверил ему?
Вайдвен тянется навстречу солнцу, потому что знает, что за его сияющими лучами кроется боль. И знает, что никто не должен идти сквозь тьму в одиночку. Даже бог света.
Крохотный огонек, почти померкший в сосуде смертного тела, вдруг оказывается больше всей Эоры и ярче новорожденной звезды. Горячие, острые лучи пронизывают душу Вайдвена насквозь и растворяются, оставляя после себя щемящее послевкусие разделенной тоски, безмолвного рукопожатия, которым друзья говорят друг другу больше, чем самыми громкими словами.
Если бы Эотас мог, он бы не оставил в беде ни одного смертного. Он бы никогда не обрек на гибель — настоящую, безвозвратную гибель — любую душу, если бы был иной выход. Существо, которое поступило бы иначе, уже не было бы Эотасом, и Вайдвен знает это так же точно, как то, что солнце встает на востоке и заходит на западе. Просто иногда спасти всех не под силу даже богам.
Вайдвену снова чудится оглушительный удар грома — эхо, услышанное давным-давно, будто бы в прошлой жизни. Или во сне.
— Что стало с богом, который вступился за смертных?
Эотас отвечает без тени удивления, словно знал заранее, что однажды этот вопрос должен был прозвучать.
Мы убили его.
Комментарий к Глава 20. Голод
[1] Дыхание Магран - PoE-аналог греческого огня (https://pillarsofeternity.gamepedia.com/Ship_upgrades, Wyrmtongue)
========== Глава 21. Любовь безусловная ==========
Ночные сны превращаются в кошмары слишком скоро.
Вайдвен не понимает. Наверное, никто из его армии толком не понимает, почему дирвудцы все еще сопротивляются, даже после того, как безжалостная воля бога разом забрала в Хель полторы тысячи душ. Почему местные все еще решаются на обреченные на провал ночные вылазки, почему сжигают собственные поля ловушками, заряженными магией или обыкновенным порохом, почему так упрямо пытаются удержать от восхода новое солнце Эоры. Будто смертным под силу хотя бы на мгновение отдалить рассвет, уже брезжущий на горизонте.
Солдаты больше не глядят на солнце, когда молятся Эотасу. Они глядят на него — смертного, до краев переполненного богом. Они готовы убивать за него. Они готовы умереть за него. Если бы Вайдвен попросил их шагнуть вместо него в стену смертоносного пламени Магран, они сделали бы это без колебаний.
«Этого ты хотел?..»
Вайдвен так и не решается по-настоящему произнести это. Не из страха, что Эотас отвернется от него, оскорбленный недоверием или злостью — из простого осознания правды, лишающего его права на злость. Эотас не хотел этого. Никогда не хотел.
Но проще всего было заплатить за новую зарю Редсерасом, и Эотас поступил так, как учили его энгвитанские заповеди. Вайдвен спрашивает, знал ли он с самого начала, во что превратится их священная революция; Эотас отвечает — нет. Слишком много независимых переменных, слишком велика энтропия, уже в третий раз с момента их первой встречи Гхаун изменил свой выбор пути. Боги убьют тебя за это? — спрашивает Вайдвен, и Эотас говорит что-то запутанное, что-то про полномочия сторожевого таймера, про то, почему Абидон встал на пути луны, и почему богиня испытаний перековала его за это в своем пламени… попробуй заставить себя не дышать, говорит Эотас, у тебя не получится. Направив Йонни Братр к земле, мы заставили Абидона задержать дыхание. Его первичная функция заставила его сделать вдох.
— Но Абидон все еще жив, — Вайдвен вслушивается в обманчиво спокойную тишину, устлавшую лагерь. — Мы ведь видели его в Хель.
Абидон потерял большую часть своей силы, когда погиб его смертный титан. Он был убит и был рожден заново — иным, нежели до своей гибели. Пламя Магран никого не оставляет прежним.
— А ты, значит, бог перерождения… и не был к этому причастен?
Незримые лучи, горячея, щекотно распирают грудь изнутри. Вайдвен привычно выдыхает свет под темный свод шатра; золотистое сияние почти сразу же тает, наполняя палатку почти неощутимым божественным теплом.
Ты слишком хорошо меня знаешь, друг.
— Не могу и представить, чтобы ты пропустил хоть одно перерождение, — устало улыбается Вайдвен в ответ. Шутка выходит и правда усталой, вымученной, и даже притвориться толком не выходит — Эотас, конечно, понимает, что на самом деле хочет спросить его святой.
Я тонул во тьме слишком долго. Ты боишься, что Эора захлебнется моим огнем; боишься того, что сотворят со мной за это; боишься за своих людей, ослепленных нашим светом; я знаю, друг, я делю с тобой каждый твой страх. Невесомый шепот бога звенит в темноте оглушительным рассветным колоколом. Никому не под силу тонуть вечно. Рано или поздно, придется сделать вдох.
— Ты говоришь так, будто все это неизбежно, — тихо произносит Вайдвен. Огонек внутри него задумчиво колеблется, не соглашаясь и не отрицая. — Что будет с тобой, когда все закончится? Что будет с Редсерасом? Что будет со мной?
Заря, друг мой. Заря столь яркая, что свет ее оправдает все, что совершим мы и что совершат другие. Чистое звездное мерцание обнимает его прозрачной вуалью. В хрупких лучах Утренних Звезд Вайдвен отчетливо различает грусть, крепко переплетенную с надеждой. Ночи в Дирвуде еще долго будут неспокойны… позволь мне хотя бы наполнить светом твои сны.
Вайдвен вслушивается в тишину за легким пологом шатра. Слишком часто в последние ночи ее прерывали крики часовых и звон клинков; Дирвуд отчаянно пытался если не остановить, то замедлить неудержимую волну вторжения. Друиды, гланфатанцы, дирвудские разведчики, даже сайферы… они находили способ подобраться ближе даже среди открытых холмов, прятались за магическими завесами, отводили глаза дозорным, отвлекали ложными вылазками — но совсем не стрелы и не магия дирвудцев убивали людей. Усталость и страх делали это куда лучше; их уже не могли прогнать молитвы и благословения жрецов. Даже сияние солнечного пророка не исцеляло, а лишь притупляло на время сковавшую солдат тревогу. Многие в армии Божественного Короля без раздумий отдали бы половину скопленных в походе драгоценностей в обмен на одну спокойную ночь.
Вайдвен очень хочет сказать «нет». Ему просто больше не хватает на это сил.
Эотас не винит его за бессилие, и Вайдвен благодарен другу за тихий свет, вымывающий из разума страх и злость, и за спокойное доверительное молчание, и за чистое мерцание далеких звезд, всегда остающихся с ним в ночной темноте. Их сияние, неяркое, но ясное и светлое, наполняет его до краев; так, должно быть, наполняет оно озера, убаюканные танцем далеких искр на хрустальной глади. Вайдвен выдыхает во тьму тревоги, не отступавшие так безумно долго, кажется, целую вечность; ничего не остается больше, ни смерти, ни жизни, только свет, свет, непогрешимый и всепрощающий.
— Я знаю, почему ты совсем не волнуешься, — шепчет Вайдвен, улыбаясь. Теперь ему кажется это таким простым и таким ясным, каким, наверное, было для Эотаса все это время. А он не верил, надо же, не верил до сих пор…
Утренние Звезды смеются легко и тихо. Конечно, они тоже знают. Всегда знали.
Потому что все кончится хорошо.
***
Война превращается в отточенный клинок, на острие которого — безродный крестьянин, несущий в себе солнце, сжатое до образа человека. Безумный Вайдвен. Святой Вайдвен. Он — сердце войны.
Всего лишь еще одна смерть, и этот кровавый поход освобождения закончится, превратится в нелепую и страшную шутку, в богохульную проповедь, которую стыдливо вымарают из церковных книг. Между Дирвудом и победой стоит всего один человек, дерзкий юнец, очаровавший толпу своими волшебными фокусами с ворласом и свечами. Между Редсерасом и поражением стоит всего один человек, святой, принесший каждому надежду на искупление.
Солдаты глядят на Вайдвена, как глядели на первые лучи рассвета над Белым Переходом после бесконечной ночи. Как будто знают, что скоро снова придется пересчитывать тех, кто дотянул до зари, потому что не было ни одной ночи на горном перевале, когда бы магия жрецов, костры и тонкие равнинные плащи сберегли бы каждую жизнь. Как будто они знают об этом лучше, чем сам Вайдвен, но все равно — верят ему, как верили рассвету, неизменно приходящему после ночных смертей. Вайдвен делит с ними эотасов свет, как может, и в минуту, когда солнечный пророк подходит к солдатскому костру, комком застрявшая в горле неотвратимая обреченность отступает в бессилии.