Мы молчали, думая о своём и продолжая разглядывать кусты, скрывающие от наших глаз громкоголосых исполнителей. Теперь цикады будут петь до конца октября, и, возможно, я начну свой роман. Во всяком случае, очень надеюсь на это, потому что ничто так не услаждает мой слух, ничто так не действует на мои нервы, успокаивая и расслабляя их, ничто так сильно не вызывает желание вспомнить прошлое и написать о нём, как резкий треск этих насекомых. Поэтому я с надеждой и радостью прислушиваюсь к звонкому хору за окном, позволяя своим мыслям растечься, раствориться в его звуках без остатка, лишь бы накопить достаточно энергии для творчества.
Цикады начинают петь рано утром, когда застенчивые лучи восходящего солнца тянутся из-за моря к вершинам близких гор, по пути пробираясь между ветками деревьев и к нашим окнам. А заканчивают вечером, когда последний блик скатившегося за горы диска окончательно растворяется во тьме. Но лето выдалось жарким, температуры растут, поэтому цикады поют не умолкая. Днём и ночью они сотрясают горячий воздух сложным феерическим дребезжаньем, накрепко прирастая к деревьям своими ликующими криками.
По утрам их яростный стрекот сливается в такой оглушительный и радостный хор, что он перекрывает шум близкой дороги и я не слышу ни гула машин, ни их гудков. В распахнутые окна моего кабинета робкие лучи солнца проникают вслед за дерзкими голосами цикад, перекричать которые могут лишь торговцы рыбой, приезжающие в наши дворы на стареньких мотоциклах с прицепленными к ним тележками, да китайские пенсионеры, собирающиеся к шести часам утра в кружок у подъезда, способные так сильно ударить костяными шашками по деревянной доске, что я, привыкнув к однообразным руладам цикад, каждый раз вздрагиваю и просыпаюсь от этих резких хлопков.
Я затрудняюсь, с чем сравнить издаваемые цикадами звуки. Они напоминают частый, звонкий треск и дробное жужжание. Зазвучав, вдруг прыгают на такую высоту, что, кажется, ещё немного – и оборвутся, не выдержав напряжения! Но проходит секунда, другая, а они только набирают силу, разбегаясь в стороны, и вскоре заполняют собой всё вокруг. Они бьются друг о друга, звенят, и кажется, что сам воздух дрожит от их ударов. Иногда из общей массы вырываются несколько густых, вязких, похожих на злое дребезжание расстроенного контрабаса звуков, которые надолго зависают над хором, словно не желая затеряться в нём, и настырно ведут свою партию до тех пор, пока не выдохнутся. Всё вместе это выливается в удивительно ровное, очень монотонное жужжание, к которому быстро привыкаешь, почти не замечая его…
Порой они замолкают на несколько минут, и город тут же напоминает о себе рёвом автомобилей, гудками, криками детей, обрывками разговоров во дворе – словом, всем тем, что так мешает сосредоточиться. Я жду, когда цикады снова запоют, чтобы продолжить работу. Мне представляется, что в тот момент, когда открывается очередное отделение концерта, где-то поднимают невидимые шлюзы и на волю выпускают звенящие невидимые шары, которые, обрушившись на кусты и деревья, застревают там и продолжают звенеть уже из укрытия, спрятавшись в шикарных лиственных шатрах под нашими окнами. Иногда, когда день выдаётся особенно солнечным, а пение цикад становится особенно громким, я пересаживаюсь в широкое кресло у открытого окна и начинаю вспоминать то далёкое-далёкое лето, когда я был слишком молод, чтобы задумываться о духовной стороне любви. Кровь бурлила в моих жилах, сердце трепетало, зов природы опережал взросление духа, и это было главным, на что я обращал внимание…
Я помню до сих пор: горячий крымский воздух, пахнущий выжженной травой, слепящее солнце в голубом небе, разомлевшее море под ним и мы вдвоём, пропитанные запахами юга, наполненные зноем и любовью. Лето тогда выдалось исключительно жарким, от солнца было некуда деться! Нельзя было спрятаться даже в номере гостиницы, куда его назойливые лучи проникали сквозь плотно сдвинутые шторы, накаляя комнатку и превращая её в настоящую душегубку. Жара утомляла нас, лишала сил и мешала наслаждаться близостью друг друга. Это было не совсем то, на что мы рассчитывали.
Ранним утром, пока воздух не успевал разогреться настолько, что начинал обжигать тело, мы бежали на пляж, стараясь встать как можно раньше, чтобы вдоволь накупаться. Всякий раз я с внутренним восторгом смотрел на то, как моя девушка входит в море, как ласковые волны подбираются к её щиколоткам, коленям, бёдрам… Как она останавливается и, взмахнув широко руками, вдруг падает вперёд. Её крепкая маленькая фигурка, загорелая кожа и ослепительная улыбка, которую она обращала ко мне, прежде чем броситься в воду, сводили меня с ума. Я быстро бежал за ней, изловчаясь попадать в отпечатки её следов на горячем песке, – так мне хотелось слиться с нею воедино – но мне это не удавалось: слишком уж коротким был её шаг. Я смешно семенил ногами, балансируя раскинутыми в стороны руками, чтобы не упасть, и срывался. В три больших прыжка догонял её, мы вместе ныряли в набегавшую волну и долго плавали вдали от берега. Мне нравилось плыть за ней и видеть её небольшую, аккуратную голову с заколотыми на затылке пепельными волосами и всё её тело в воде, такое гибкое и энергичное. Иногда девушка оборачивалась, и я удивлялся, почему её голубые глаза становились совершенно чёрными во время купания, они напоминали две блестящие крупные маслины.
Потом мы лежали на песке, и я с отчаянным чувством сожаления наблюдал, как быстро испаряется влага с её кожи. Мне всегда хотелось, чтобы девушка донесла на себе эти мелкие капли морской воды до самого номера гостиницы, чтобы своими губами собрать их; но это было невозможно: её кожа, пропитанная жаром, быстро высыхала и на ней начинали проступать соляные разводы. Солнце и чувство голода прогоняли нас. Прикрывшись полотенцами, мы заходили в ближайшее кафе, чтобы выпить кофе и съесть маленьких булочек с изюмом, покупали на рынке фрукты и возвращались в номер. К полудню атмосфера в городе становилась невыносимой, пéкло продолжалось до вечера, поэтому мы не показывали и носа на улицу, ожидая, когда солнце спрячется за горизонт. Только тогда отправлялись в какой-нибудь ресторанчик. А до этого лежали весь день на кроватях, измученные невыносимой жарой, любовью, недосказанностью наших отношений, и слушали цикад…
Они кричали так громко, что нам приходилось подолгу ждать, когда они угомонятся на минутку, чтобы перекинуться парой коротких фраз. Разговаривать было лень, тем более – кричать сквозь стрекот. К тому же и я, и моя девушка – мы оба ждали, кто первый из нас начнёт разговор и скажет те самые главные слова, ради которых мы прилетели сюда из далёкого северного городка. Но день проходил за днём, ночь за ночью, жара всё не спадала, цикады гремели всё громче, мешая сосредоточиться, наш отдых близился к концу, а мы по-прежнему чего-то ждали…
Их звенящее, оглушительное пение не смолкало и после захода солнца. Млея от любви, цикады невидимо безумствовали в кустах, их трескучие, неправдоподобные голоса горячили наши чувства больше всяких слов. Казалось, наша страсть достигла своего апогея, и накануне отъезда я не выдержал. Решил объясниться. Заявить, что мне ужасно надоели наши случайные свидания, бесконечные телефонные звонки, ревнивые и пустые. Я хотел сказать моей девушке, что мечтаю видеть её рядом с собой по утрам, когда просыпаюсь в постели, и поздно вечером, когда возвращаюсь домой… Чтобы немного приглушить навязчивый треск цикад, я бросился закрывать окно, приподняв с этой целью сетку на одной из его створок. Сетка скользнула вверх, я не успел захлопнуть раму, и в номер залетело огромное насекомое с серыми жёсткими крыльями. Оно принялось с шумом летать по комнате, чем страшно напугало мою девушку.
– Это – они поют?!.. – с ужасом спросила она, садясь на кровати и сжимаясь в комок, и почему-то расплакалась. Я кинулся ловить цикаду, стал неловко прыгать, не понимая, что происходит, в то время как девушка сидела и плакала. Видя мои старания, она вытерла слёзы и неожиданно рассмеялась, а когда я, наконец, поймал насекомое и выбросил его наружу, сказала очень грустно:
– Невыносимая жара, я так устала, извини. Утомительный получился отдых.
Я опустил сетку. Настроение объясняться пропало.
На следующий день мы улетели. Наш роман закончился, как только мы сбежали с трапа самолёта. Мы разошлись в разные стороны, а через семь месяцев я оставил родительский дом, работу в автомастерской и пошёл служить в армию. У меня началась другая, новая жизнь – без цикад и без моей девушки. Но, вспоминая то лето, я часто думаю: почему же закончилась наша связь? И до сих пор не нахожу ответа. Ведь мы были молоды, я любил её, она любила меня, между нами бушевала страсть, заставившая меня трудиться днём и ночью, чтобы накопить денег и увезти девушку на юг. Что же нам помешало признаться в любви друг другу: жара или околдовавшее нас пение цикад?..
7 октября 2011 г. – май 2012 г.
Тайфун
Буря налетела на город внезапно. Среди ясного летнего вечера после раскалённого жарой дня. С моря – что весьма неожиданно для нашего тихого заливчика, где вода почти не колышется, как в застывшем деревенском пруду. Её слабое движение становится заметным во времена отливов и приливов, когда, покрывшись мелкими волнами, она лениво отступает от берега, обнажая ровное, всё в ракушках, дно, и когда нехотя возвращается назад, на старое место, недовольная тем, что приходится подчиняться неведомой силе, рождённой в сотнях миль отсюда. Морская даль здесь не кажется необъятной. Ограниченная резкой дугой суши, которая сужается с двух сторон к горизонту, к верхушкам зелёных островов по краям берегов, она вызывает недоумение. Хочется простора. В безмятежном спокойствии волн нет и намёка на глубинную мощь океана. Оно и понятно, ведь эта часть Бохайского залива, основательно вдаваясь в землю, прячется в небольшой бухте, куда океанская сила просто не доходит. Она проносится мимо. Тем неожиданнее были внезапность и скорость, с которыми ураган обрушился на город. Солнце пропало, скрывшись за тяжёлыми, мохнатыми тучами, небо потемнело, словно залитое чернилами, грозящими потечь вниз… Воздух приобрёл оттенок странной желтизны, источника которой не было видно, и в раскрытые окна понесло мокрым холодом и брызгами.
Дом наш находится через дорогу от моря на возвышении и стоит таким образом, что просторный балкон квартиры обращён к плоскому берегу. Мы любим сидеть тут по утрам за чашечкой горячего кофе, смотреть на далёкий горизонт, на море, всегда спокойное, на тихую набережную, украшенную гранитными шарами, и болтать ни о чём.
Поднявшийся на улице ветер заставил меня оторваться от письменного стола. Услышав, как хлопнула стеклянная дверь, как загремели упавшие на пол шезлонги, я поспешил на балкон, чтобы закрыть окна, и задержался, невольно засмотревшись на улицу, удивляясь столь быстрой перемене погоды.
Весь горизонт закрыли тяжёлые тучи. Как фантастические клубки намокшей, неряшливой пряжи, они возбуждённо громоздились вдали над неспокойным, напуганным морем, не умещаясь в небе, толкали друг друга в бока и с грохотом валились одна за другой вниз. И небо, и вода, и набережная с дорогой – всё было одного, грязно-серого, безнадёжно мрачного цвета. Всё казалось взбудораженным до предела! Тучи напряглись, готовые взорваться, а море пыжилось, чтобы, набравшись храбрости, вскипеть и броситься им навстречу. Сверкнула молния, грянул гром, небо лопнуло наконец и смешалось с вмиг забурлившим морем! Я едва успел закрыть окна, как в них ударил ливень. Наш ласковый заливчик разбушевался не на шутку! Вода в неистовом восторге билась о набережную, словно доказывая, на что была способна, и это выглядело страшно. Украшенные пеной волны выскакивали из темноты и в бешенстве кидались на берег, стремясь восстать выше столбов. Не было видно ни гранитных шаров, ни фонтана, ни маленького домика в начале пирса; одни только фонари, загоревшиеся от страха перед упавшим небом, жалобно замигали между накатами воды и вскоре погасли.
Поражённый, я стал вглядываться в черноту, надеясь увидеть хотя бы шар – грандиозное сооружение размером с десятиэтажный дом, сплошь покрытый зеркальными пластинами, стоящий на конце пирса, метрах в двухстах от берега. Днём он сверкает, притягивая солнечные лучи и становясь похожим на гигантскую драгоценную брошь, приколотую к зеркальной поверхности залива, а с наступлением вечера загорается разноцветными огнями, превращаясь в ещё более фантастическое украшение, тёмная вода вокруг которого отражает каждый его блик. Складываясь в пузатые иероглифы, огни обнимают шар снизу доверху, скользя по его поверхности короткими фразами вроде: «Наш город самый красивый», «Мы любим наш город», – отчего кажется, будто кто-то огромный, невидимый пишет прямо в небе. Бегущие надписи можно легко рассмотреть из окна заходящего на посадку самолёта, но сейчас я ничего не видел даже с балкона квартиры, откуда привык любоваться серебряным блеском шара днём и его калейдоскопической яркостью вечером! Одна клокочущая чернота впереди, одна бушующая беспроглядность.
– Настоящий тайфун! – сказала жена, неожиданно вставшая позади меня. Я дико на неё оглянулся, удивляясь светлости её лица и восторженности зелёных глаз, не понимая, почему она сказала слова, которые не имела права произносить, или, по крайней мере, не должна была этого делать, помня, какой след оставила та история в моей душе. Я не любил вспоминать прошлое и почти забыл… но эти слова… Они напомнили о том, как когда-то, давным-давно, когда я был молод и подвержен всяческим романтическим настроениям, а в любви больше всего ценил разряды тока, сотрясавшие тело в минуты страсти, я услышал их из уст другой женщины…
– Настоящий тайфун! – воскликнула та, другая, разжимая мои руки и высвобождаясь из моих жадных объятий. Она перекатилась в сторону, поправив своё коротенькое платье, и легла рядом, распластавшись на новеньком коричневом пледе, схваченном мною на ходу с кровати и раскинутом под кустом черёмухи. Я тоже перебрался на плед. Вдалеке была слышна дорога, а над нами висела тишина… Это было наше первое свидание. Мы приехали сюда на следующий день после того, как познакомились на дне рождения у моего нового друга Мишки М., с которым мы жили в одной устроенной под холостяцкое общежитие квартире.
Я тогда только что приступил к службе и ещё не вполне освоился с положением молодого офицера, закинутого в глубинку Забайкальского округа, куда приехал с горячим желанием достичь невероятных успехов в охране государственной границы и сделать карьеру. Два месяца назад я окончил училище, мне исполнилось двадцать два года, и в своём ловко подогнанном к фигуре обмундировании казался себе настоящим красавцем. Всё вокруг было внове, незнакомо и интересно, всё выглядело увлекательным и стоящим моего внимания.
Натали была из «местных». Работала она в почтовом отделении, была лет на пять старше меня и очень хороша собой: статная, большеглазая, с выразительным, вечно смеющимся ртом, жёсткими угольного цвета волосами и упругой грудью, которую она бесстыдно выставляла вперёд, как боевое оружие, с помощью которого хотела сразить врага. Любуясь странным разрезом её чёрных глаз, сильно удлинённых к вискам, глядя на то, как она ступает, внутрь носками, немного косолапя, я думал об её предках. Наверное, среди них должны были быть казаки, в семнадцатом веке осваивавшие Забайкалье, – вот откуда рост и гордая осанка! – и какая-нибудь тунгусская девушка знатного рода, от которой Натали достались и эта походка, и этот смелый, вызывающий взгляд.
Она пришла к окончанию вечеринки. Протиснувшись между мной и Мишкой, присела, молча взяла сигарету из пачки, обернулась с выжидающим видом и стала насмешливо наблюдать за моими излишне быстрыми движениями, наслаждаясь впечатлением, которое произвела. Что-то вспыхнуло во мне! Я дёрнулся, поправив модный ремень, купленный перед отъездом из Москвы, и лихо щёлкнул фирменной зажигалкой, с неясной тревогой разглядывая смуглую кожу Натали и чувствуя, как от цветочного запаха её губ начинает кружиться голова, а от близости её ног под столом дрожат колени. Твёрдо взяв мою руку в свою, Натали сжала её, медленно прикурила, не отрывая от меня своего крепкого изучающего взгляда, я покраснел как мальчишка и… пропал.