Он не был окружен частоколом; более того, около него не оказалось даже какой-либо ничтожной, наведенной на плетень тенью плетня (пусть даже воображенной из переплетений пространств); и даже ещё более того: ни над дверью его, ни на маковке над крыльцом, ни вообще нигде не было видно обязательных оберегов жилища.
Либо – силы нечеловеческие свободно бывали сюда допускаемы. Либо – они сами когда-то бежали отсюда и (с тех пор) за сто верст с тех пор обходили, потому – не было нужды их отпугивать. А что до сил человеческих – именно здесь было их средоточие. Именно сюда силы человеческие приходили о себе вопрошать.
Терем – высился. Был одинок и свободен. Терем казался отечеством всем просветляемым душам; и ещё – он казался пустым.
Храбр направился прямо к крыльцу и перед ступенями замер (всё это время терем продолжал казаться пустым); и (перед самым замиранием) Храбру опять пришлось усмирять свои сердце и душу – они, как и терем с его пустотой, существовали раздельно; потому – о Паволе он вспомнил не сразу, а лишь после того как к нему (двери памяти не распахнувши) тихо вышли из тихого терема молчаливые тени тех, кого он когда-либо сюда приводил.
Потому – о Паволе он вспомнил не сразу, но вспомнил:
– Что же ты ждешь? Слезай, – произнес он, почти не прибегнув к губам.
Мальчик – не сразу услышал. Сейчас – он видел перед собой не терем (отдельно) с отдельной его пустотой, а поимённо – разделенность своего существования (вот сам он как есть! А вот он тот, которому быть надлежит, то есть еще не бывавший!); потому – на пути своем от его ушей к его душе голос приведшего его к терему воина несколько задержался.
Но услышал-таки и подчинился. Миг – и он на земле. Земля – люто ударила о его ступни. Показалось – он упал с нечаянной высоты (показалось – подвели затекшие за ночь ноги); причём – даже не сами ноги подломились! А весь он, Павол Гвездослав, по маковку погрузился в утрамбованность почвы двора.
Именно в этом проявилась первая странность Лесной Заставы: в этой инаковости, в возможности бытия между мирами. Пребывать – не «здесь» и «сейчас», а в той тонкости, через которую эти «здесь» и «сейчас» меняют места.
Храбр (понятно) успел мальчика подхватить. Потом – дверь как сама по себе отворилась, и из пустоты терема (то есть именно из этой тонкости) вышел на крыльцо человек.
Человек был по виду не волхв и не воин, просто среднего роста.
Лицо его было просто лицом человека, пожившего и повидавшего на своем веку не мало, но и не много; и телом он обладал ладным (но в меру), причём – не из тех пустых и переполненных лишь возрастом (как врастанием в смерть) оболочек, что столь же оформлены, как и песок в часах
Почему-то казалось – он именно что из тех, для кого все течет мимо; а когда он якобы плывет мимо тебя по течению – всегда оказывается: течение уносит твоё тело! Это ты (однодневка) следишь за недвижимым в вечности.
А ещё – были у него на лице русая невеликая бородка и пронзительные глаза (пронзающие – чтобы стать осью души), причём – цвета совершенно изменчивого: такого, каким бывает посреди лета студеный рассвет.
А ещё – вокруг этого человека (совершенно иначе, нежели вокруг Храбра с Паволом) стелилась мякоть рассвета; и точно такими же стелющимися были движения Хозяина Лесной Заставы; в очертаниях этой мякоти сами собой ткались плечи и руки человека много и трудно работавшего с веслом или плугом, и босые его ноги как-то сами собой выткали шаг и ещё шаг, и ещё; в то самое время, как губы ткали слова:
– Здравы будьте! Хорошо ли добрались?
– У меня всегда хорошо, – по утреннему охрипло сказал (всю дорогу глаз не сомкнувший) Храбр; сейчас он был (бы) победителем ночных миражей, но – мягкое перетекание человека в пространство и обратно (причем – прямо на глазах, причем – отдалённо от окружающего) вернуло его во власть миражей.
Потому так неудобно (как в голодные годы полову) перемалывали его скулы неудобно произносимый титул:
– Хозяин… – при этом, как и долженствовало, Храбр поклонился; но – несколько менее вежества.
При этом – Хозяин мелком на него глянул, причём – безо всякой обиды; причём – сердце Павола, распрямляясь после своего поклона, точно так же мельком о его необиду споткнулось.
А потом – точно так же споткнулось оно о тишину слов, что прозвучали вослед тихой и приветливой улыбке этого человека:
– Я назвал тебя, помнится, Храбром?
– Да, Хозяин, – сказал воин, потупившись взором (и состарившись сердцем, на которое Хозяин мельком взглянул).
– Я (перед нашим прошлым прощаньем) рассказал тебе притчу о Дикой Охоте; ты помнишь ли ее?
– Да… Я вспомнил её, Хозяин! Ты, верно, и ему в свое время расскажешь? – воин кивнул было на мальчика, мельком при этом взглянув (как мёртвою водою плеснув); его взгляд, как о каменную поверхность ударив, разбрызгался. Потому что мальчик (лишь услышав о Дикой Охоте) как в столб соляной обратился.
– Не за этим ли приходите все вы ко мне? Но в здравом ли ты уме, воин, что слова говоришь и вопросы задаешь – когда не тебе это место и это время? Тем более что слова твои как о стену горох.
– Прости, Хозяин, – воин опять поклонился человеку, причём – в самом что ни на есть буквальном смысле: он одновременно поклонился человеку в самом себе! Он знал, что не был унижен.
Ему просто-напросто ещё раз напомнили, что каждому дается ноша вровень его силам. Что сколь бы себя не жалел человек, главное, чтобы – он сам себя возжелал настоящего себя (который вне времени).
Псевдо-Храбр, воин и водитель человеческих тел, мог бы с сочувствием отнесись к атлантовой ноше Хозяина (то есть – не к нему самому, а к его лютой роли): быть даже не судьей или определением судеб (вовсе нет!), а всего лишь разделителем и сортировщиком душ.
Поразмыслив – Храбр протянул руку и переворошил волосы мальчика. Причём – Павол очень этому удивился (уже чувствовал себя отдельно от воина); маленький стрелок из лука уже позабыл и дорогу через лес, и дорогу сквозь свои сны.
Отчего-то (не от его ли удивления?) – Храбр руку сразу же отдернул, а Хозяин усмехнулся в бороду; тогда – мальчик спросил:
– Когда я услышу последнюю притчу? – и вопрос этот не был вопросом сомнамбулы: что вы (мне) дадите узнать?
И была тишина. Храбр – не выказал ни негодования, ни ужаса. Хотя – испытуемый должен (как ему многократно твердили) молчать и слушать; впрочем – на Лесной Заставе порой не было различий между молчанием и делом.
Причём – о Слове и речь не шла: только Дело осознания ведомым собственных вершин (или низин – не было различий здесь, на Лесной Заставе); причём – руку воевода Храбр отдёрнул, поглядев на лицо мальчика: белей белого (аки мрамор Буонарроти тончайшей резьбы).
Хозяин – усмехнулся (на этот раз вслух):
– Которую из самых последних? Я имею в виду: по счету? Впрочем, ты все их увидишь (быть может, у твоего зрения имеется слух или осязание, или даже чувство, которое много позже наименуют шестым); ты их даже (если выживешь) – сам и наяву проживешь! Разве что о Дикой Охоте я расскажу тебе перед нашим с тобой расставанием; если оно состоится, и ты не захочешь остаться на моем личном погосте.
– А которое (из последних) расставание? Я имею в виду: по счету? – спросил было (или мог бы ещё и это спросить) у Хозяина мальчик; но – это было бы неоправданным озорством.
Не сказал. Ибо видел: то ли Храбра не хотел еще более обеспокоить Хозяина (а что есть его беспокойство?), то ли сам еще не понимал своих собственных слов! Поэтому мальчик проявил негаданную чуткость, потому (попросту) – сказал о главном:
– Всё, причём – сразу! Расскажешь, даже если я останусь.
– Хорошо. Расскажу, что бы с тобой не сталось, – подумал Хозяин.
– Ты сказал! А я напомню тебе, чтобы исполнил, – подумал (ответно) мальчик.
Хозяин кощунственных мыслей как не расслышал. Поскольку – не нужны были Хозяину слова. Да и мальчику (уже) не всегда были нужны. А ушей Храбра, воина и торговца, слова не коснулись: он стал не нужен здесь(даже себе).
А ведь это большой вопрос: нужен ли хоть кто-то – здесь?
Ибо – мальчик видел, как неподвижны сейчас небо и утренний лес, как неподвижны рассвет и поляна с теремом; но – совершенно не нужны. Поскольку где-то совсем рядом есть новый рассвет и новое небо.
А они (все трое) сейчас могли бы оказываться в их собственной новизне. Но в результате ни один из них так «нигде» и не оказался.
– Что же, ладно! – безразлично улыбнулся Хозяин и (посреди молчания и посреди неподвижных рассвета и неба) не менее безразлично продолжил для Храбра:
– По обычаю после дороги положена баня, но ведь ты уже знаешь: тебе здесь не место! Твое время прошло, а его (Хозяин кивнул на мальчика) пришло.
Освобождаемый воин с готовностью закивал:
– Я привёл. Теперь мне, не мешкая, обратно, – и ещё раз чему-то смутился, и ещё раз произнес бесполезные слова, обращаясь к Паволу:
– Будь прилежен и послушен, и поскорей возвращайся.
Разве что волосы ему на этот раз не попробовал ворошить. Да и Хозяин, позабывши все человеческое вежество, принялся совершенно по человечески переминаться босыми ногами: земля с ночи была холодна, ступни мерзли.
– Прощевайте!
– Прощай, – (не) прозвучало в ответ.
Воин знал, что прошедшим (и выжившим после происшедших с ними изменений) возвращаться обратно к людям предстоит самим, потому более ничего не говорил. Он лишь еще раз поклонился обоим и развернулся, и пошагал деревянно; но!
Уже немного отдалившись от Заставы, заметно ожил и возлетел на коня (словно бы оживая все больше и больше); а потом – всё уверенней (и даже словно бы всею душой) устремился, причём – невидимо опережая коня!
И потёк вослед ему копытливый неслышный перестук по траве; псевдо-Храбр успокаивался, опять о себе возомнив.
Он ни разу не оглянулся; и хорошо, что не оглянулся: иначе мог бы навсегда узнать, что новое имя не всегда дается человеку в полный голос.
– Хватит о прошлом. Давай теперь о настоящем, – негромко сказал свою первую притчу Хозяин.
Словно бы знал, что говорит тому самому человеку (или «всё ещё» человеку), для которого настоящее вполне недостижимо: что оно заплутало и в прошлом, и в будущем.
А мальчик поднял на него глаза. Причём – сделал это медленно. Более того, сделал это послушливо: он всё ещё вслушивался в произнесённое «настоящее». Потому и смотрел он как бы многократно.
То есть – на (так называемого) Хозяина Лесной Заставы, потом – сквозь него, потом – опять на него.
Хозяин (именно что хозяин) сказал:
– Давай теперь о тебе. Как тебя до меня называли отец с матерью? – так он мог бы произнести вторую притчу; но – вопрос был бы человеческим.
Хотя – Хозяин полагал о себе, что (почти) весь из людей вышел; но – не только потому, что и у него под мышкою имелись два перекрещенных меча (да и сны его ещё живы); а потому лишь, что был он приобщён к власти над невидимым (ощутимо большей, нежели волхвы капища).
Умел он из нескольких «сегодняшних» завтра выбрать «завтрашнее» завтра. Но даже такую власть он полагал не более чем забавами человеческого детства. И он действительно многое (в отличие многих и многих) мог изменить в калейдоскопе иллюзий, причём – это «многое» для него сосредотачивалось в «немногом»: не вмешиваться и не выбирать.
Потому – ничего не спросил, и заговорил о другом:
– Скажу сразу, что ничего волшебного тебя у меня не ждет. Зато будет много самой простой работы по дому и в огороде. Да и поляну от леса защищать надобно, иначе начнет зарастать, – говорил он привычные слова голосом самым обыденным; и привычно, но словно бы ненароком, касался тяжелого кольца с ключами у себя на поясе; и видел быстрое удивление мальчика: славяне не знали замков.
Происходящее было обычным (как передача смыслов с рук на руки): Хозяин подчеркнуто коснулся кольца, а экзаменуемый мальчик вполне предсказуемо удивился невиданной вещи; происшедшее было настолько обыденным и настолько предсказуемым, что и дальнейшая судьба мальчика была бы предсказуема (если бы не реакция мальчишки на слова о Дикой Охоте).
Не явились мальчишке вещие сны – ничего страшного, изволь себе в простецы, там тоже люди живут; но – слова мальчика были не обыденными, а волшебными (изменяющими и определяющими прошлое и будущее – делая их настоящими); внешне мальчик был так себе человечий детёныш – не более чем песчинка в песочных часах.
Но могло статься и так: что часы, не успев пересыпаться полностью, вдруг окажутся перевёрнуты. Причём – вместо со всем мирозданием.
Потому – оказался Хозяин взволнован. Потому – любые «но»(!) волновали Хозяина; но – не могли волновать бесконечно. Ведь не раз и не два происходили они на его долгом (но не бесконечном) веку.
Потому – он был взволнован недолго, ибо что (и о чём) было думать? Все по полкам разложит сама Неизбежность, у которой Хозяин состоит в услужении Привратником; но – пока что никому (даже самому Хозяину) никакое имя ещё не было произнесено в полный голос.
Работы и в самом деле оказалось много, причём – привычное в ней самым что ни на есть волшебным образом переплеталось с невиданным; причём – и того, и другого оказалось ровно столько, чтобы к вечеру досуха вытянуть из мальчика силы; и вся эта работа лежала (вот как зимний медведь в берлоге) на Хозяине и Паволе.
Поскольку во всем неоглядном тереме они были одни. Более того – терем оказался (кто бы сомневался!) Лабиринтом. Причем – ходы его постоянно менялись местами.
О себе мальчик вполне мог правды не знать (досель), и – никогда не узнать (в дальнейшем); ну и что? К чему, например, знать тому же псевдо-Храбру, как (и почему, и кому) даруются и приходят наяву сновидения? Какое сиюминутное преимущество даст ему это знание в его повседневных делах?
А ведь это совсем другое, нежели разбудить медведя и сделать из него шатуна. Даже – полезного шатуна, такого как псевдо-Храбр или псевдо-Ной; о псевдо-Илии речь впереди.
Если бы Павола не перевез на своем боевом скакуне через лес воин и купец Храбр, и если бы не ожидал его в обители сновидений Привратник (своеобразный демон Максвелла), стали бы в нём (при дальнейшем благополучии простеца) пробуждаться возможности «бога из людей» (этот термин иногда точней deus ex machina), или – он бы вскоре (так или иначе) тихо угас?
Казалось бы, в недотворённом мире – не всё ли равно: разве не на персональной атомизации и последующем иерархировании зиждется человеческая тщета «быть как боги»? Так что о дальнейшем на Лесной Заставе можно сказать: всё, что произошло – произошло просто потому, что ничего не произошло.
Или даже – нечему было происходить и негде. Более того, даже брёвна, из которых был сложен Лабиринт Лесной заставы, были не более реальны, нежели перекрещенные клейма подмышками у посвященных; бревна, вестимо, валили в том же лесу – они тоже оказывались не более чем иллюзией, сном во сне, вековой человеческой забавой; потому – поначалу позабавимся и (пядь за пядью) пройдем «несуществующий» лабиринт.
Всё же бревна (при всей своей ирреальности) были реальны и ощутимы – казалось, никак они не могли ни во что волшебное перекинуться; разве что – человечий детеныш сам собой (лишь ступив под своды терема) перекидывался; будучи перевезён через Лету, в тот же миг он становился на границу самого себя (и мог за нее выйти).
Терем был лабиринтом, и множество переходов снизу до верху пронзали его, и множество комнат наполняли его; и вверх, и вниз велись и переплетались его кармические переходы; и не было в тереме четкого разделения на этажи: везде была неторопливая плавность осознания.
Тогда как очевидной (и практически невыполнимой) задачей Лабиринта являлось прозрение.
Сами комнаты Лабиринта (кармические ниши его) могли быть большими или малыми, но – глазам открывались они как бы брошенными горстью (без видимого умысла) разномастными камушками; причём – были все они переполнены диковинами из близких и далеких (даже и заморских) земель.
А так же (быть может) и из тех, что за Стиксом или – где Лета раскинулась; согласитесь, на что ещё путь через такой лес?