Я пошел за кулисы узнать обстановку и понял, что до концерта ещё далеко. Артисты не знали, кто за кем выступает, радио и телевидение вяло переругивались, кто будет выставлять микрофоны и кто будет, если что, отвечать, молоденькие певицы скалили зубки и стреляли глазками, а режиссер отдавал одно распоряжение за другим, которые тут же отменял следующими.
Я вернулся в автобус -- ждать. Вдруг звукорежиссер прилип к экрану монитора, показывающему зрительный зал, и затыкал пальцем:
-- Вот... Вот... Вот...
-- Что вот? -- переспросил я и всмотрелся: в середине зала у прохода в сопровождении двух плечистых парней сидел Иван Иваныч, самый главный человек в республике, и зло смотрел на сцену через очки.
Известие молниеносно облетело всю филармонию. Концерт начался незамедлительно. Артисты старались изо всех сил. Зрители чётко и дисциплинированно аплодировали. Никто не скрипел, не кашлял, не чихал, и, казалось, не дышал.
Свет в зале погасили, чтобы никто не докучал Иван Иванычу на него глядением.
Шёл номер за номером. Режиссер, не получая реакции из прохода и указаний свыше, заметался и стал приставать к ближним с вопросом, как и когда завершать концерт. От него шарахались. Редактор, фактический его начальник, вжал голову в плечи и молчал, как партизан. Звонили выпускающему редактору телевидения, по сути, ночному директору.
- Не звоните мне попусту. Раз в эфир не идёт, это вне моей компетенции. Принимайте решение в связи со значимостью мероприятия...
Режиссера пробила испарина. Кто-то догадался и сгонял в фонотеку за гимнами Советского Союза и Молдавии.
Неясность томила. Исполнители выдыхались. Шел уже одиннадцатый час. ЦК был закрыт, спросить было негде. Наконец режиссер собрался с силами и упавшим голосом прошептал:
-- Гимн!..
Взмокшие артисты стояли на сцене. Зал поднялся им навстречу. Дали свет...
Три кресла в центре у прохода были пусты.
Наутро режиссер взял больничный. Редактор горстями принимал валидол и с ужасом смотрел на телефон. Выпускающий редактор срочно вспомнил об отгулах для посещения больных родителей в глубинке. Мы тоже притихли - в нашей конторе всегда найдут за что взгреть...
Обошлось без последствий. Все догадывались, кто был инициатором срочного распоряжения. Но как хорошо, что у партии всегда так много новых дел...
IV. He гладки взятки на мизере
Как-то мой подчинённый и, тогда ещё, "по совместительству", приятель сказал, что его друг приглашает перекинуться с Кобзоном в преферанс. Согласен ли я тоже играть. В оклеенном кобзоновскими афишами Кишинёве уже начались его гастроли. Почему же нет, согласился я, интересно же.
Мы ждали его в холле гостиницы "Кодру". По лестнице спустился какой-то лысый мужик в черном свитере и, не здороваясь, бросил нам:
-- Ну, пошли!
У входа в ресторан он властно посмотрел на метрдотеля. Тот утвердительно кивнул. Мы двинулись в зальчик для банкетов, укрытый от нескромных глаз.
-- Кто это? -- спросил я приятеля.
-- Да Кобзон же, Кобзон, -- прошипел тот.
Я не знал, что Кобзон безволос и носит парик. Кобзон шёпот уловил и пренебрежительно покосился на нас через плечо.
Теперь я понимаю, что мои сотоварищи искали кого-то на роль "лоха", которой я хорошо соответствовал, но не очень об этом жалёю. С одной стороны, всё время подмывало поговорить с Кобзоном. С другой -- требовалось играть, то есть хотя бы смотреть в свои карты. А лысая внешность известного певца, как солнце, слепила мне глаза.
Кобзон же, несмотря на коньяк, играл жёстко и уверенно, ободрал всех как липку, cобрал деньги и ушёл. Мы подавленно молчали.
У Кобзона была в республике гастрольная неделя. Музыкальная редакция ходила на него в полном составе. Я не пошёл.
-- Вот это да, -- делилась со мной музредактор Юля, -- вот это мастер. Он держит зал в кулаке как Фрэнк Синатра.
Через пару-тройку дней оказалось, что о нашем визите к Кобзону на работе хорошо знают. На профкоме обсуждали вне повестки, пью ли я, и сколько, и в рабочее ли время. Комсомол не мог меня исключить, потому что я уже выбыл по возрасту, а в партию, понимал, не вступлю уже никогда. Секретарь парткома, встретив меня в коридоре, строго спросил, не было ли в тот вечер разврата, и погрозил мне пальцем: -- Я тебя насквозь вижу!
А председатель Гостелерадио вызвал для разгона заместителя -- почему это Кобзон имеет парик, a лучшие артисты телевидения вынуждены каждое утро выливать на голову бутылку канцелярского клея, чтобы закрепить им зачёсанные с затылка волосы.
И с лёгкой руки Кобзона некоторые солисты помолодели, как в сказке, a я прослыл сомнительной личностью.
V. Беспокойный день и волшебная ночь
Всем искусствам Иван Иваныч предпочитал кино. Все фильмы, которые в рамках культурного обмена получали с кинофестивалей, показывались ему у нас на телецентре в одном из просмотровых залов. Он мог бы заказать их прямо на ЦК, но, видимо, телецентр приравнивался им к кинотеатру. Это входило в удовольствие.
Кино играло важную роль и в семье Иван Иваныча - одна из его дочерей Надежда училась на режиссера и снимала на Молдавской киностудии свой дипломный фильм.
На утреннюю пятиминутку прибежал запыхавшийся директор фильма:
-...Там на улице с лотка туалетную бумагу дают... Скоро кончится... Надежда Ивановна, разрешите я... вне очереди...от Вашего имени...
Надежда пошла пятнами, и директор в тот же день вылетел из киностудии.
А тут еще наши телевизионщики в порядке подхалимажа сняли документальный фильм о Полине, другой дочери Ивана Иваныча, пианистке. Конечно, начальнику республики захотелось его посмотреть.
С утра в наш корпус нагнали уборщиц со всего района. Лишний персонал и посетителей стали выфильтровывать. Ближе к вечеру коридоры заполнились молодыми людьми, которые внимательно рассматривали стены и углы с таким видом, будто собирались помочиться, но не знали где.
Я спустился в туалет и увидел директора телецентра, бритвочкой соскабливающего со стены неприличное слово. Стало скучно, и я пошёл к себе заниматься делами, и чтобы крепкие ребята ненароком не замели.
Когда всё затихло, я стал обходить аппаратные, чтобы составить сменную сводку. Коридор был пуст. Одиноко курила "детская" режиссёрша. Мы перебросились парой слов. Где-то рядом знакомо лязгнуло -- это открывались двери просмотрового зала. Послышался топот, похожий на барабанную дробь...
...Они вынырнули из-за угла сомкнутой колонной -- четыре шеренги по четыре человека, затылок в затылок, плотнее, чем солдаты в строю. Впереди синхронно выступали Иван Иваныч с супругой, обжимаемые по бокам телохранителями, а за ними в такт печатала ногу вся свита.
Мы отступили к стене. Молчать было неловко, и я сказал:
-- Добрый вечер.
-- Добрый вечер, -- ответил Иван Иваныч, а за ним в разнобой забухали все:
-- Добрвеч... Добрвеч... Добрвеч... Добрвеч...
Каре пронеслось мимо, как курьерский поезд, и исчезло в полусвете лестничного марша. Я вспомнил армейскую шутку, как рядовой заставляет козырять себе генерала, и отправился закрывать просмотровый зал.
Посреди зала стоял журнальный столик с двумя придвинутыми креслами. Коробка конфет "Вишня в шоколаде" -- тогдашний писк -- была не опробована, шампанское не откупорено, а пышные алые гвоздики ("красная гвоздика -- наш цветок") еще покачивались от движения воздуха в хрустальной вазе.
Я погасил свет и запер дверь. Как инженер смены я был главным ключником и, уходя с работы, сдал ключи на вахту милиционеру. Утром в обратном порядке стал отпирать помещения и, войдя в просмотровый зал, невольно отшатнулся: столик был пуст, как в фокусе Игоря Кио.
Я доложился начальству. Была недавняя шумная история - каким-то образом в главном корпусе ночью пропали несколько телевизоров. Подумало моё начальство, пожевало губами и решило сор из избы не выносить, потому как, хм, неясно, кто на самом деле виноват. Раздосадованные ускользнувшей халявой коллеги пеняли, как же я ничего не прихватил, всё равно пропало...
-- Не боись, мужики! -- утешал я. -- Он еще к нам придёт...
И действительно, мы потом не раз ещё записывали Иван Иваныча на радио, которое он предпочитал телевидению, видимо из-за текстов, которые он читал, но меня к "телу" уже не допускали. Не выпало достаточно счастья стоять в присутствии высокого чина...