«Ну да ладно, – писал Седов, закончив со всеми сплетнями и обсуждением наушников и косух. – Как там поётся у классика, мне по барабану вся эта муть. А мне сейчас всё муть, кроме одного… Короче… что хочеш со мной делай… можеш убить… Но люблю я тебя, и всё тут!»
Последняя фраза была несколько раз обведена синей ручкой, чтобы получился как будто жирный шрифт. Читать я продолжила через минуту.
«…И если тебе есть что мне ответить, то просто скажи, что поедешь со мной на Митьку – примочку выбирать…»
Митинский радиорынок – открытый, борзый и бесконечный. На Черкизон ездят за одеждой, а за всякими запчастями туда.
– Чего в глаз светишь? – спросил из-под одеяла Олег, зажмурился и действительно посмотрел на меня одним глазом, как моряк Попай.
– Ты прав, – сказала я и выключила лобный фонарик. – Аська всё спасёт.
Я пробралась в мамину комнату и включила комп, мысленно ругаясь, чтоб он не гудел. И написала Седову вот что:
«Не знаю, что тебе и сказать. Но на Митьку поехали. Мы ведь друзья».
Ответил он там же, рано утром, ещё до школы.
«Нет… Тогда вообще не надо никуда ехать… И никуда идти…»
В школе мы не разговаривали. Началась тишина.
Кровавый синдром
Все говорят – море, море… А тебе у моря одиноко. Впереди только скучная прямая линия. А тут сидишь – и многоэтажки тебе, и лес на горизонте. Всё вместе похоже на звуковую дорожку. Или на кардиограмму, раз уж такие у вас дела.
Пусть аритмия, но только бы не прямая, только бы не прямая, только бы не прямая линия.
Я аккуратно сложила тетрадки на угол стола, взяла рюкзак и вышла из дома. Прошла гаражи и отправилась в сторону, противоположную школе. Я шла к воде.
На мне были драная юбка и балахон с Эдди. Облачение, которое директриса всё равно бы не поняла.
На полпути я сделала привал: уселась в детские качели и открыла «Отверженных» Гюго на французском.
Когда Жан Вальжан удочерил Козетту, я встала с качелей и отправилась вниз.
Дошла до того места, где дальше – только вплавь. Там узенький пролив, за которым начинается Серебряный бор. Люди несведущие говорят: поехали в Сербор, он же у вас под боком! Ага, отвечаем мы, шлюпку нам пригоните.
Здесь темно, пахнет мокрым сеном и видно дебаркадер.
Я думала о Седове. Как так получилось, что я потеряла друга.
Седов сам принёс в мою жизнь такое явление, как френдзона. Принёс и сам торжественно вписался первым.
И первым оттуда ушёл…
Со стороны дебаркадера смеялись. Там иногда собираются компании – для изучения английского, кабинетных ролёвок и прочих важных дел.
Я смотрела на воду.
В два часа пришли какие-то люди и устроили у пролива пикник. Я нашла в сене большой камень, встала и с камнем в руке вышла из зоны пролива.
Вернувшись, я застала маму в истерике.
– «Кровавый синдром»! – повторяла она сквозь слёзы. – «Кровавый синдром»! Я просыпаюсь, а её нет!!
– Какой кровавый синдром? – переспросила я и только сейчас увидела, что стопочка моих тетрадок в углу стола раздербанена.
– Это текст песни, блин, – терпеливо пояснила я. – Брала у Стаса переписать. А то, что прогуляла, – так это просто совпало. Чего нагнетаешь?..
Со Стасом Неотмиркиным у нас френдзона, по счастью, взаимна.
…Олег обнимал маму и таращил на меня левый глаз. Видимо, думал, что так получается устрашающе.
К вечеру мама успокоилась.
– Аля, иди нафиг, – сказала она. – Я всё же куплю тебе телефон, и ходи с ним, как дура. Если не можешь по-хорошему.
От телефона я отбрыкивалась до последнего. Мне он казался чем-то вроде гирь на ногах. Нагнетанием атмосферы в драме жизни. Тучей над хайрастой головой.
На следующий день выяснилось, что Седов собирается валить из школы в лицей.
– А сам ты не мог об этом сказать? – спросила я. Седов был небрит и неприступен.
– Ну тебе же передали? Человек восемь?
– Ясно, – ответила я. И пошла домой. Там меня ждал дедушка, строгий и грустный.
– Я всё знаю, – сказал он. – Ты уже начинаешь портиться.
– Никуда я не порчусь. Седов в лицей уходит.
– Я тоже скоро уйду, – сказал дедушка. – И что теперь?
– У тебя дела? – спросила я. Дедушка Женя отмахнулся.
– Уйду, – сказал он, – я не об этом.
Философы со двора
Между поймой и дворами – поле. Промежуточный пункт. Перепутье.
Место, где можно бегать и орать.
В чеканку мы Стопаря ободрали.
Началось лето, а летом у нас начался футбол. Благо Седов в него не играет.
У девчонок с чеканкой оказалось лучше, чем у парней. Мы с Марой и Таей чеканили раз по девяносто: Мара в узких тёмных джинсах, Тая в голубых джинсах брата, я в старых физкультурных штанах. Один не в моде, девять сгорает. Стопарь с трудом дочеканил до девяноста восьми.
– Видали? – крикнул он и торжественно пульнул мячом в небеса.
– Э-э… – сказала Мара.
– Ты что сделал?! – спросила Тая.
– Стопарь, – сказала я, – девять вообще-то сгорает.
Настала тишина. Где-то далеко от нас мяч шлёпнулся о землю.
– А-а-а! – донеслось до другого конца Острова.
– Нафиг ты девяносто девять чеканул? – допытывалась я.
– А-а-а-а-а! – орал Стопарь. В этот момент он был выше самоанализа.
Так вот: в чеканку мы его ободрали. – Зато я вас в футбол сделаю, – причитал Стопарь и танцевал на тощих ногах великий танец досады.
Но горевал он недолго: мы сжалились и согласились на навес, квадрат и прочее. Стопарь воскрес моментально.
– Давайте! Навес! Опа-па! Это называется «полное незнание техники футбола»! Анри! Не спи! Канделя! Прими на́ бошку! Бартез Косая Нога! Зида-а-ан!
Мара у него была Канделя, Тая – Анри, я Бартез Косая Нога – глазомер ещё не выработала, – а сам он, конечно, Зидан. Иногда, в моменты скромности, – Нигматуллин[1] .
Так у нас воцарилась гармония во дворе. Но Мачо Ермоленко с другого двора это не нравилось.
– Ну что вы можете? – сказал он мне, когда шёл домой через наш двор. – Вот я, например, в секцию хожу.
– Ну и ходи, – ответила я. – Микроскоп дать? За нами, инфузориями, наблюдения вести.
– И вообще это, – добавил Мачо, – не бабское дело. Это я тебе доверительно говорю. Как товарищ.
Я наклонилась к Мачо вплотную. Доверительно. Как товарищ.
– А помнишь, – сказала я, – как ты пришёл к нам в третьем классе?
Мачо тут же сник и замолчал. И превратился обратно в Димочку-ребята-познакомьтесь.
А дело в том, что в третьем классе завуч привела к нам пацанёнка Диму с серыми волосами и высоким лбом. Дима приехал с родителями из Ленинска-Кузнецкого, перескочил к нам сразу из первого в третий класс и весь день горько плакал от стресса, вызванного внезапной сменой детского коллектива. Мачо он стал далеко не сразу. И то благодаря тому, что, к примеру, Ирка-модель, которая пришла в пятом, об этом не знала.
– Беляева, – с достоинством сказал Мачо, – ладно, оставим этот разговор. Но не потому, что я испугался. А потому, что это запрещённый приём.
И шмыгнул носом.
Из ржавых хоккейных ворот под липами мы выросли.
– Спасибо вам, родимые, – сказал Стопарь, – Беляева, и ты пару слов скажи!
– И простите, – добавила я. – За то, что столько через себя пропустили.
Стопарь два месяца тренировал меня в воротах. «Замену себе готовлю», – важно пояснял он, втягивая и без того тощий живот. Штрафные Стопарь называл почему-то буллитами – видимо, хоккейные ворота способствовали. А иногда мы шли в поле, где он показывал, как подать через голову. «Для этого надо упасть. На спину!» – орал он, задирал ногу, делал подачу и с видом храброго воина бухался на траву.
– И что же теперь? – спросила я, когда мы закончили все церемонии.
– Да вот же, – сказал Стопарь, – два дерева стоят. Всяко на футбольные больше похоже.
Мы со Стопарём сразу встали каждый в свои ворота. Мара пошла к Стопарю, Тая ко мне, и в довесок – Санька Идрисова, с прозвищами «Арка» за длинные ноги и ещё одним по фамилии, не очень вежливым.
– Я не могу больше! – крикнула Санька на счёте 7:7, когда Стопарь в седьмой раз натянул футболку на лоб и пробегал по полю круг радости. – Играйте без меня!
– А ну стоять! – Стопарь выглянул из горла футболки, став похожим на Таину черепаху. – Арбитром будешь!
– Я не умею!
– Бегай, свисти с умным видом и счёт объявляй!
На том порешили.
– Что, гол, что ли? – кричала Санька, делала рукой козырёк от солнца и вприпрыжку бежала к нам.
Потом она научилась подслушивать, что говорит Стопарь, и дело пошло куда лучше.
– Что, угловой? Угловой! – громко объявляла она для всех.
Тут на пригорке показались белые шорты, футболка с чёрно-красным узором и соломенная шляпа. Но это всё были разные люди.
– Это что за самодеятельность? – спросил Рыжий с чёрно-красным узором. Да, он тоже носил Айрон Мейден на своей рыжей груди.
– Это наши в футбол играют, – пояснил Мачо и подтянул белые шорты.
– Может, мы с ними? – спросил Гроб и снял соломенную шляпу. Очевидно, все они шли на пойму купаться.
– А, интеллигенция припёрлась! – заорал Стопарь. Гроб поздоровался с ним за руку.
– Короче, – сказал Гроб, – вы уплотняетесь, а мы втроём против вас.
Гробу и Рыжему по двадцать лет, поэтому они помнят слово «уплотняетесь» и могут играть против нас в одиночку, хоть в секции отродясь не ходили.
Мы выстроились в две линейки, попели гимн, чтобы было как по телевизору, и разошлись.
На десятой минуте Рыжий забил мне гол.
– Стопарь, – сказала я, – дуй в ворота. Хватит это терпеть.
– Да ты чего, – ответил Стопарь. – Подумаешь, гол! Стой давай!
– Не в этом дело, – возразила я и показала правую руку. После запястья начиналось нечто невразумительное, похожее на сломанный стебелёк.
– Сломала, что ли?
– Вроде нет, – ответила я. – Всё равно, в ворота вали.
И стала уводить у Гроба мяч.
Мы чуть не запутались в ногах друг друга, и где-то я такое уже видела. Только вот где?..
Гроб прямо на ходу приподнял шляпу, посмотрел на меня и сказал:
– Молодец, однако.
Тут я вспомнила, где уже видела, чтоб у людей ноги так сплетались в узелок: в фильме «Грязные танцы». Мне этот фильм дала посмотреть Вихорская, подтерев цифру в метке «не рекомендуется лицам до 18 лет» и исправив её на «10».
– Ты поддаёшься, что ли? – спросила я.
– Не-а.
– Ну что, – сказал Мачо, – сделали мы вас, да?
Счёт был 20:13 в их пользу.
– Да и фиг с вами, – ответил Стопарь.
Уже вечерело. Рыжий и Тая ушли во дворы наверх – Рыжий друг Таиного брата. Санька лежала и смотрела в небо, а мы со Стопарём, Марой и тремя противниками распивали примирительный «Колокольчик».
– Мачо, – ответила я, – руку убрал с моей талии. Ты ведёшь себя нелогично.
– Неприлично? – поправила Мара.
– Нет, – сказала я, – нелогично. Ты всю дорогу твердил, что это не бабское дело – в футбол играть. А сейчас снизошёл до игры с нами. А раз уж сыграл, так и нечего. Забыли, кто девки, а кто пацаны.
– Да, – кивнул Гроб, – по идее она тебе должна не пощёчину влепить, а кулаком врезать. Чтоб логику соблюсти.
Я пожалела о том, что мне тринадцать, а Гробу двадцать: он для меня слишком стар.
– Да ну вас, – проворчал Мачо. – Логики-практики. Философы со двора.
Наступил мир. «Колокольчик» передавался по кругу. Пахло липой и раздербаненной нами травой. На дереве, которое было штангой ворот, а сейчас временно стало просто деревом, пела маленькая серая птичка.
Пергамент судьбы
Нам выдали новые дневники. Учеников восьмого класса.
– Это что такое? – спросил Неотмиркин. – Почему горизонт завален?
На обложке была наша школа. Её, видимо, снимали на утюг.
– А почему, – возмутилась Вихорская, – слово «лицей» на французском с двумя ошибками?!
На логотипе в углу стояло: licee. А правильно – lycée. Игрек зажмотили и аксан эгю куда-то подевали.
– М-да, – вставил Мачо. – Хотели обозваться лицеем, а сами… Как будто надели фрак, а на нём пятно от кетчупа.
– А почему, – воскликнула я, – тут наши рожи?!
Это мы перевернули дневник. А там Мара, Стопарь, Неотмиркин и я обсуждаем проект по английскому про викторианскую эпоху. Фотография сделана в прошлом году и явно на тот же утюг, который увековечил школу. Стопарь в футболке «Манчестер», только что с матча и поэтому в мыле. Стас Неотмиркин аккурат на момент съёмки сдувает со лба русую прядь волос. Я весело ржу, и на мне розовая жилетка, которую мне связала бабушка. Мара в сером костюме, который носила весь прошлый год. Из строгой юбки торчат красивые ноги. Каштановые волосы тоже лежат красиво, но Мара не заморачивается укладкой и признаёт только одну причёску: помыл и расчесал, так что тут ей просто везёт. Суровый взгляд, волевой подбородок и внезапно губы сердечком.
На другой день Стопарь пришёл на пожарный балкон взбудораженный.
– Мара, – сказал он, – Андрей из девятого хочет с тобой познакомиться.
– Э? – спросила Мара.
– Андрей, – повторил Стопарь. – Ну, помнишь, такой высоченный, в казаках? И с глазами как у енота. Оказывается, такие дневники всех покупать заставили. И тут он такой подходит с дневником ко мне и говорит: классная, мол, девчонка. И в лацкан твоего пиджака тычет.
Мара озадаченно почесала правым носком левую щиколотку. Правой кроссовки на ней не было, поэтому чесать было удобно. Мы играли в подкидного дурака на раздевание.
– Из класса «Б», что ли? – уточнила она. – Это ж коррекция.
– Ну и что, что коррекция, – вступился Мачо Ермоленко. – Ум ведь не главное. Может, человек хороший.
Он спрятал руки под мышками и поёжился. На пожарном балконе в трусах сидеть сыровато.
Мы стояли на цокольном балкончике Мариного дома и ждали Мару. Мимо проходил Хурманян.
Хурманян – это такой местный блаженный с внешностью восточного Эйнштейна. Никто не помнит его настоящего имени, но этого и не нужно. В детстве мы его боялись, но потом поняли, в чём дело, и вскоре бояться перестали. Со временем Хурманян стал чем-то вроде талисмана у нас на Острове.
Особенность его в том, что он всегда что-то говорит прохожим, и всегда получается в тему. Вот и сейчас он поравнялся с нами, хитро посмотрел каждому в глаза, от души махнул правой рукой и сказал:
– Пергамент судьбы!
– Какой пергамент? – спросила Тая. Но Хурманян уже удалился, поэтому на вопрос выпало отвечать нам.
– Вообще, – сказал Неотмиркин, – по закону жанра на такой вопрос должен прийти ответ в такой же долбанутой форме.
– Ну, – сказал Стопарь, – тогда будем ждать.
Тут пришла Мара. Она не вышла из дома, а возникла со стороны улицы почти что из ниоткуда.
– Ты где была? – спросили мы.
– С Андреем гуляла.
Мы переглянулись.
– Видимо, это и есть ответ, – догадался Мачо.
– Кто? – не поняли мы. – Андрей?
– Дневник, – пояснил Мачо. – Пергамент судьбы – это дневник.
– Дневник, – подхватил Неотмиркин, – по которому Андрей Мару нашёл и с ней познакомился.
На балкончике свежо и немного несёт нашатырным спиртом. Мара так и стояла на крыльце в своей излюбленной раздолбайской позе, скрестив ноги и скучающим взором глядела на нас снизу вверх.
– Ребята, – сказала она, – вы упоролись?
Мачо первый пришёл в себя.
– Нет, – торжественно ответил он. – Привет, Мара. Мы очень за тебя рады.
– Он же из коррекции, – напомнил Стопарь.
– Да отвали, – сказала Мара. – Ну и что, что коррекция. И чтоб вы знали – он за хулиганство, а не за тупость туда попал.