И покатились оба черта под колеса 59-го троллейбуса, в самую осеннюю жижу.
А Олег Николаевич вышел из троллейбуса и, поскользнувшись, едва не отправился следом за ними, но, слава тебе господи, схватился за фонарь и, сам не зная кому, сказал:
– Спасибо!
Повесть о коте
Странен человек, странен. Даже диву даешься, за какими портретами иной раз его застаешь… Разглядишь, бывает, физиономию свою в раме зеркала и замрешь, глаза выпучив, загипнотизирован впечатлением… Ведь это до чего изображено мастерски! Унизительно натурально…
Проходя как-то раз из той комнаты в эту, задержался Федор Михайлович у зеркала, стал, разглядывая себя, так и сяк повертываясь поглядывал, делал О и У, наводя щеками разные кругаля. За спиной его сидел кот. Был он голоден, мрачно, пристально следил за хозяином.
«Что?» Заметив кота, дураком под взглядом его себя сразу почувствовав (не на все, что делаем мы, нужны нам свидетели), хотел было уж Федор Михайлович тыкнуть тапком его, чтоб шел, как вдруг идея одна пронзила, и, подобрав животное с полу, поднес его Федор Михайлович к зеркалу, указав ему его «ты».
– Ты! Видишь? Морда твоя?.. – пояснил здесь Федор Михайлович и, подумав, добавил еще более убедительно: – Так что вот, брат, каков ты…
Но кот завертлявился, отбиваясь, зарычал утробно и угрожающе.
– Посмотри! – убеждал его Федор Михайлович, постукивая в стекло коленкой свободного пальца, поднося кота то ближе, то несколько на отлёт. – Ты… ну? Ты! Видишь ты себя? Вот морда твоя. Понимаешь? – И обида, что кот не хочет никак смотреть, воротится от объяснения, задевала Федора Михайловича, оскорбляла.
Шел восьмой час холодного осеннего вечера. Пора, наверное, было ужинать. Но однако Федор Михайлович все торчал у зеркала, поглощенный уроком своим, увещевая:
– Посмотри же, дурак, хоть раз… Взгляни! Догадайся, а?! Э! где тебе?.. Где тебе! Ме да ме… вот и все, что ты есть. Эх ты! Будешь ты смотреть или нет, скотина?! – И так, не выпуская кота, прошел с ним в кухню, откромсал кусок краковской, вернулся в прихожую, поманил кота запахом к отражению, колбасу держа пальцами, меж носом кота и плоскостью, нос его отражающей, смотрел нетерпеливо и вопросительно, но кот смотрел в колбасу одну и по-прежнему утробно рычал.
Федор Михайлович укреплял кота так и сяк на столешнице, уцеплясь за подмышки, держал его, настойчиво и пытливо вглядываясь. Кот же смотрел в отражение Федора Михайловича угрюмо, облизывался, крутил нижней частью туловища с хвостом, словно был выше он разумом человеческого и немыслимой глупостью казалось ему производимое с ним…
«Не снисходит, черт с ним…» – сам с собой заключил, теряя терпение, Федор Михайлович, опуская кота на лапы, но тот отряхнулся до того презрительно, до того самоуверенно сделал дымом хвост, что от вида одного этого возмутилось все человечество в Федоре Михайловиче с новой силой.
Он опять ухватил кота и понес его в ванную, где, достав из аптечного ящичка флакончик зеленки, щедро выплеснув из него себе в руки, замарал ошеломленно умолкнувшее животное и, вновь поднеся его к зеркалу, трижды постучав по стеклу, повторил:
– Ты! Это ты… Да пойми ты, ты! ТЫ! ПОНИМАЕШЬ?!
Кот скользнул было взглядом мимо указанного, но внезапно зрачки его сконцентрировались, отражая Федора Михайловича, расширились дочерна, лунно блеснули, и, резко дернувшись, выгнулся он дугою, закружился вертелом, развернулся в воздухе чертом и, закрыв собою на миг отражение изумрудной воющей массой, толкнулся от Федора Михайловича когтями, изрыгая проклятия, и исчез.
– Увидал? Увидал! Увидал, скотина… Вот то-то, то-то же!.. – торжествующе произнес вслед исчезнувшему Федор Михайлович и еще долго стоял в раме зеркала, глядя с горделивой задумчивостью на располосованное, покрытое изумрудными пятнами свое отражение, разом всех высот, достигнутых разумом человеческим, своим опытом приобщась.
Ничего
Неизвестно никому, было ли с нами что-нибудь до рождения и после с нами что будет, будет ли? – неизвестно. С кем-то точно будет что-то, но не с нами уже, то есть, это выходит, жизнь продолжится после нас, что обидно, и хотелось бы хоть в щелочку подсмотреть…
Есть, конечно, утешительные о жизни загробной предположения, в них стремление к справедливости, с ними связанные надежды, скажем, рай земной – коммунизм: «Там воздастся несчастным радостью, а счастливым счастье припомнится, у богатых отымется, ну а нищим будет дано…» – словом, всех сравняет земля. И тому в подтверждение оставляем мы странную судеб летопись – горький прочерк на граните меж дат.
Для чего же эта вспышка во тьме? Для чего же это мгновение? Счастье, горе, радости – для чего? Эта книжечка о среднем, высшем образовании, данные загса и места жительства в паспорте, а затем – старение, подагра с сосудами, дряхлость, болезнь… и дата за прочерком – для чего?
…И однако же в этой бездне без края и компаса загорается вдруг в космической неизвестности искра та самая, что светлее всей темноты.
Даже если там ничто, забвение полное, расставание вечное, на одно мгновение светом быть дано тебе в темноте, светом видимым посреди неизвестности. Разве этого мало?
Вне пределов возможностей человеческих хоть бы что-то создать свое. Что бы ни было это что-то, глобус или картина мира на полотне, – это есть палитра божественная, здесь и цвет, и его изменения, весь спектр красок Создателя. Свое – лишь повторение, воспевание, восхваление. Скажем, симфония – лишь попытка перепеть соловья. Только копия, только «перетворенье» Творца. Плагиат. Ибо как не повторять за Создателем, когда нам даровано зрение, осязание, слух и нюх? Нам дарован разум, и он констатирует, что попытка создания своего лежит вне пределов сущности видимой, то есть существованья всего.
Михаил Сергеевич Мышкин решил при создании своего действовать, так сказать, от обратного. Против сущего и всего. Ибо чтобы что-то создать свое, сперва нужно как-нибудь создать ничего, из которого дальше – полная воля.
Таким образом, числа пятого ноль второго года семидесятого века прошлого Михаил Сергеевич Мышкин приступил к созданию НИЧЕГО.
НИЧЕГО – не шкаф, не черная комната и не «Черный квадрат» Малевича, под квадратом которого прозреваем мы много бо́льшие впечатления. Мы глядим на квадрат вот этот и ждем, как что-нибудь в нем загорится, отразится, почудится, мы подозреваем, что художник просто-напросто закрасил черными красками то, что было до этого писано, но не удалось. Словом, что могло быть там до того. Уж по крайней мере, холст, натянутый на подрамник. Словом, черный квадрат – неудачный опыт, надежду вселяющий в зрителя, а надежды в зрителя не должно вселять ничего.
Это значило все забыть, ничего не видеть, не дышать, не чувствовать, не страдать, не быть, не существовать. Ощущение, со смертью сходное, но, однако, и смерть не то, ибо смерть, по мнению Мышкина, всего лишь продолжение жизни.
Ему же нужно было небытие, НИЧЕГО абсолютное, ни воздуха, ни вещества. Отсутствие всякой материи и пространства. Это должна быть полная пустота: ни неба, ни атома, ни пылинки, ни воздуха, ни слуха, ни зрения… Мысли тоже. Идеи тоже. Но идея была, и она преследовала его…
На создание НИЧЕГО, полностью исключив все прежнее, потратил жизнь свою Михаил Сергеевич Мышкин, подтвердив своим жизненным опытом, что создать НИЧЕГО возможно, лишь ничего не создав.
Беглец
Решил приятное сделать ей, обратить, так сказать, равнодушие в благосклонность. «Здравствуйте, девушка! – говорю. А она мне: «Здравствуйте, дедушка, вы к кому? В какую квартиру?»
Мнится мне, что цель одна у нее: не то что писателя – человека во мне не заметить…
Арсений Михайлович Уточкин уходил от судьбы. Вышел из дому крадучись, поздним вечером, ничего не взяв с собой, особенно паспорт, потому что написанное в паспорте и было тем, от чего Арсений Михайлович уходил. Паспорт выдан был ОВД «Хорошево-Мневники», новенький, чистенький и бессрочный. То есть… выдан в последний раз. Это-то, собственно, незадолго до начала нашей истории и насторожило Арсения Михайловича, доведя в размышлениях сперва до отчаянья, от отчаянья – до побега.
Заплатив государству пошлину, получив без проволочек удостоверение личности в сорок пять, он сперва почувствовал облегчение, связанное, как у многих из нас, с нелюбовью к паспортному столу.
«Слава богу, всё!» – убирая паспорт за пазуху, подумал Уточкин, и на этом сердце его внезапно остановилось, а остановившись, забилось дальше тревожно и подозрительно. «Всё?..» – стучало оно.
Паспорт новенький, багряная книжица, с золотым тиснением и гербом, не заляпанный, не потрепанный, не залитый пивом, не расцарапанный прежним котом, точно жить начинал Арсений Михайлович сызнова, от печатного оттиска на форзаце.
«Всё», – опять подсказало сердце.
Арсений Михайлович вышел из МФЦ и, вдохнув живительного осеннего воздуха, размышлял: бессрочный… значит, сроком не ограниченный, без предела… Получается, государство дало ему вместе с новым паспортом неограниченное право на жизнь и одновременно ограничило это право числом учетных страниц.
Пораженный этим открытием, Уточкин сел на лавочку неподалеку от здания МФЦ и похолодевшими пальцами стал листать и считать.
На форзаце – герб орла о двух головах, паспорт выдан, дата выдачи, код подразделения, подпись личности, серия; на второй странице – фотография удостоверяемой личности, неудачная, как всегда. Арсений Михайлович выглядел тут испуганным, но доверчивым и покорным. Под фото – фамилия, имя, отчество, пол и дата рождения. На третьей странице говорилось о том, где был впервые зарегистрирован Уточкин, по какому адресу и когда, далее шли незаполненные листы… и последний.
На последней странице бессрочного паспорта сердце вновь подсказало Арсению: «Сеня, всё». Очевидно и ясно, что у нового паспорта есть предел, и предел этот государство бессовестно прячет – вот что их это лицемерное «бессрочно» значит.
«Всё», – опять подсказало сердце.
Арсений Михайлович вновь вернулся к началу и от первого листа до последнего, еще раз, волнуясь, пытаясь ногтями за уголки разделить, удвоить странички, пересчитал заново, сколько бумаги на жизнь отводило ему государство. Государство отводило Уточкину девять прямоугольников, номеруя с обеих сторон. Экономило. Листов девять.
Девятнадцать страниц?.. Арсений Михайлович похолодел. Обман представился очевидным. Разве втиснешь жизнь, пусть вторую даже половину ее, пусть неудачную, пусть такого даже и неудачника, как Арсений Михайлович, в девятнадцать страниц?!
И Уточкин, решительно поднявшись с лавочки, зашагал назад, к МФЦ. Там выждал новую очередь, сел напротив окошка с номером своего талончика. Оттуда улыбнулась, не узнав Арсения Михайловича, девушка, у которой он только что был.
– Слушаю… – сказала она.
И, волнуясь, перебирая в пальцах гладкий веер страниц, Арсений Михайлович взволнованно объяснил:
– Девятнадцать страниц! Ведь это же безобразие что такое…
– Что именно? – уточнила девушка.
– Да как что?! Бессрочный – значит бессрочный, а здесь всего девятнадцать страниц… а что дальше?
– Дальше паспорта изымаются и передаются в органы ЗАГС по месту бывшей прописки.
– Как это – бывшей? – пролепетал Арсений Михайлович. – Да вы тут… да вы… да вы здесь… Вы хоть понимаете, что говорите?!
– Бывшей, – повторила она. – Поступившие в ЗАГС паспорта уничтожаются в установленном административном порядке с отметкой о кончине владельца. Что неясно?
– Но мне… Мне не хватит девятнадцать страниц! – задыхаясь от возмущения, закричал Арсений Михайлович. – Вы на людях… на жизнях человеческих бумагу здесь экономите? По-стра-нич-но?!
– Всем хватает! – ответили из окошечка, усмехнулись, милым жестом поправили челку. – Никто до вас жалоб не подавал…
– Ну еще бы! Они же все у вас… – Арсений Михайлович затравленно огляделся. Проклятые девятнадцать страниц бессрочного удостоверения казались теперь ему хуже прочерка на могильной плите… – Где они теперь? Где они?!
– Вопрос не в моей компетенции.
– Позовите вашего главного!
– Главный по вашей претензии, Арсений Михайлович, там. – И хорошенькая девушка в окошечке указала фарфоровым пальчиком в ламинированный потолок.
– Вы так говорите, будто это вас не касается… Бессрочный – значит бессрочный, а у вас бессрочное ограничено в девять листов!
– В десять, Арсений Михайлович. Плюс обложка. Проверьте.
Уточкин пересчитал, но от ошибки своей лишь на миг почувствовал облегчение: что такое еще один лист, разве это может спасти положение!
– Десять… Вы сейчас на мне экономите, а потом такая же, вот как вы, светлобрысая сэкономит на вас!
– Соблюдайте, пожалуйста, тишину.
– Тишину? Рот хотите заткнуть? Не заткнете!
– Количество страниц установлено законом для всех. Я не понимаю: чего вы хотите?
– Жить! – закричал Арсений Михайлович на все их гладкие полированные столешницы, столики и окошечки, отглаженные рубашечки, юбочки, пиджачки и галстучки, и улыбочки, и очки. И когда остальные граждане, оказавшиеся тут для решения мелких жизненных важностей, даже близко не имеющих отношения к главному, оглянулись тревожно на этого сумасшедшего, Арсений Михайлович повторил на последней ноте отчаяния: – Понимаешь, дура ты белобрысая… Жить!
Никому
Пропускает кобра такая каких-то зеленых с коробками в дом, и туда-сюда они этажами. Ждешь по полчаса, пока придет лифт. Он придет, а там этот, зеленый. Как японец стоит, улыбается. «Вам кьякой?» – говорит, как будто сам я кнопку в собственном доме нажать не смогу. Паразиты… Ему, значит, можно в мой дом, мне – нельзя. Это слов просто не хватает мне, что такое творится. Все же, думаю, могла бы запомнить она, что я – это я, что здесь я живу, квартиру мою и фамилию. Ведь же по ключу домофонному прохожу! Ведь и в камеру она меня видит…
Но, однако, и о таких вот писать приходится, ничего не поделаешь. Не заболеешь – не выздоровеешь. Без заразы хворь не сойдет.
А кому квартира, дача, машина… Им? Вот умру, похоронят они меня, дай-то бог решатся на ресторан, как не решиться? Все же будет им стыдно, что не как у людей. Решатся. Будут дальше жить, будут, сделают евроремонт, на помойку стол мой письменный выволокут. Даже ящиков не проверят. Дожидаются. И дождутся. Этот тоже жить будет после смерти моей, Кулебякин. Будет жить себе такая вот подсидела подлая, а я – нет. Умру, тут никто не всполо́хнется. Повышения ждут за мой счет, это ясно. Кулебякин – гадина подлая, Сидорякин – такая же гадина, а гадюки вообще живучи.
Написал завещание, вложил бережно в файл и в папочку. Шел в контору нотариальную, на углу. Оттерпел очередь, сел за стол. Открыл папочку. Дал нотариусу прочесть.
«Больше ничего, Валентин Николаевич?»
«Ничего».
«Очень странное завещание…»
Промолчал. Плечами пожал. «Очень странное»? Потому и пришел сюда, чтобы «странное» было заверено, было с печатями. Документ с печатями, при свидетелях и заверенный нужен был.
Он поставил подпись под подлинник и под копию. Оплатил.
Завещанье гласило: «Ничего от меня не останется. Никому».
Бульвар Долготерпова
Господи! Есть ли выбор у нас или все за нас Тобой предрешено? Ведь не сами же мы выбрали, что похуже? Ведь не сами, наги, из райских врат – семенами в черную землю?
Если б я был Тобой, я б такую, как женщина эта, вообще создавать не стал. Что ж калечить Адамовы ребра? Но вчера соседка с нижнего этажа пришла, та, что прежде собирала на домофон сто рублей, а теперь, сказала, триста нужно платить. За консьержку…