– Я бы щас его этим борщом накормил, – сказал бригадир.
– А кто барыжит, как думаешь, Афанасич? – спросил звеньевой с тревогой.
– А леший его знает!
Помолчали.
– Может, это Юрик или Мишка? Какие-то они не нашенские. Темные лошадки.
– Может, и они, – вяло согласился бригадир.
– Но это точно не Игорек, – сказал Борисенко. – Он положительный.
Бригадир сплюнул на землю.
– А может, это кто из ремонтников? Может, Вован? Я знаю, он раньше самогон гнал из старого варенья. А первач чистил фильтрами от противогазов. Ничего, кстати, самогон…
– Ты Вовку не тронь, – скрипнул зубами бригадир. – Он больше самогонку не гонит. Пол лета в больнице провалялся. Панкреатит у него.
Помолчали.
– А может, на току кто барыжит? – подкинул новую версию звеньевой.
– Ну, тогда нам вообще карачун, – сказал бригадир. – В жисть не найдем.
– А если так, – предложил Борисенко. – Заезжаю я на весы и говорю мужикам: мужики, трубы горят, невмоготу, где бы самогонкой затариться? В долгу не останусь.
Бригадир задумался.
– Нет, Бара, лучше не надо. Во-первых тебе могут хороших люлей прописать, как провокатору. А во-вторых, это уже детектив какой-то получается, а нам еще хлеб убрать нужно. Ты лучше людей тихонько поспрашай, а если чего узнаешь, сразу мне шепни.
– Понял, Афанасич.
Бригадир протер травой миску и ложку и подошел к сидящим кружком комбайнерам.
– Ну чего, пожрали, мужики? – спросил бригадир. – Тогда хорош медитировать, давай по машинам! Нам до темна еще Нестерово поле убрать надо.
В чайной было шумно. Раскрасневшиеся мужики хлестали чай из стаканов. На столах поблескивали медные самовары. Золотой солнечный свет валил в окна.
– Я суровый человек, – рассказывал о себе бригадир. – Жизнь меня таким делала. Жизнь меня гнула, но не сломала. Я рос беспризорником, а когда подрос немного, стал промышлять разбоем и грабежом. Ну, понятно, чем дело кончилось… А тут война. Из тюряги я, значит, прямиком на фронт. Ну, дальше, тоже понятно, воевал, был ранен, попал в окружение, и потом опять-таки на зону. И вот, откинулся. И тут, братуха, потянуло меня в родные края, компас в груди как у перелетной птицы развернулся и указывает стрелкой прямиком на Клинско-Дмитровскую гряду. И я на товарняках, на попутках, на телегах, пешком, через овраги и балки, через картофельные поля и березовые перелески полетел в отчий дом, яки выпавший птенец обратно в родимое гнездо… Да, жизнь меня покорежила! Но, знаешь, братуха, когда я выхожу за околицу и гляжу на фиолетовые вечерние дали, мое сердце оттаивает понемногу. Люблю я эти овражки, бочажки, перелески, старые коряжистые дубы, одиноко стоящие среди закатных полей и увешанные шишками, разлапистые ели, хранящие тишину там, в густой лесистой чащобе. Еще я люблю шевеление трав на косогорах ленивым синим полднем… – тут взгляд бригадира упал на Олесю Кукуеву подавальщицу в чайной.
В простом коротком платьице с кружевным передником и с кокошником на голове Олеся несла куда-то вязанку баранок с маком.
– И это… – сбился бригадир, – округлости Лешенинских холмов… Словом, я люблю всю Средне-Русскую возвышенность и Клинско-Дмитровскую гряду в частности.
Бригадир и журналист сидели за маленьким столом возле самых дверей. А ремонтники и проштрафившийся комбайнер Сергей Белов, расположились поодаль под задернутыми белыми ситцевыми занавесками окошками. Белов лечился понемногу чаем и слушал краем уха, как брешет бригадир. Отрощенко с тоской и злобой глядел за окно, где качались на ветру верхушки берез, стоявших в карауле вдоль кромки поля. Покалеченный дед шепелявым беззубым ртом пытался разгрызть баранку.
В переднем углу чайной на табурете, в косом пыльном луче сидел еще один персонаж. В кепке, в джинсовке с подвернутыми рукавами, в синих спортивных штанах и кедах. Персонаж этот бренчал на гитаре и напевал не то блюз, не то частушку,
– Утро наступило, солнышко взошло.
Пьяной рожей влезло мне в окно оно.
Встал я потянулся, щец себе налил.
В ванной ты плескалась точно крокодил.
Публика в чайной в тот вечер собралась на редкость мирная. Барда пока не трогали.
– Вот тебе бабушка и юрьев день! – удивился Белов. – Это же Егор Панфилов!
– Кто? – с кислой гримасой на лице спросил Отрощенко.
– Панфилов, рок-бард из Москвы. Ну, как-то прошлой зимой я поехал в столицу за колбасой. Колбасу я, правда, не купил, зато познакомился в рюмочной у вокзала с нормальными пацанами. Пацаны позвали меня на квартирник Егора Панфилова. В Москве Егора все знают!
Вовка тяжело вздохнул и снова отвернулся к окну.
– Я не пойму только, чего он у нас в чайной забыл? – спросил Белов покалеченного деда с обслюнявленной баранкой во рту.
– Помню, мальцом, с другими пацанятами я бегал за околицу встречать хлебоуборочные комбайны, – делился с журналистом воспоминаниями детства бригадир. – Помню, как преображалось в одночасье, скошенное пшеничное поле…
Рауль Дюк сидел за столиком против него и лихо выстукивал на печатной машинке. В зубах журналиста торчал длинный мундштук с дымящейся сигаретой.
– Помню ряд золотых стожков, уходящих на самый край поля, в тень лесополосы, куда я не добегал никогда и уже не добегу. А ведь будто вчера это было! – бригадир отхлебнул еще чаю и улыбнулся доброй улыбкой.
Олеся Кукуева, сверкая коленками, подошла к столику. Она была невысокого росточка, зато вся ее маленькая ладная фигурка состояла из волнующих округлостей и выпуклостей.
– Еще чаю, мальчики? Морковного сока?
– Мне – капустного, – сразу взялся хамить Отрощенко.
Дед отложил в сторону обкусанную баранку.
– Дочурка, – попросил он. – Уважь старика, нацеди рюмку горькой.
– Не могу, дедушка. Пока страда спиртное не продают. Даже в Синьковском сельпо не купить.
Дед крякнул и снова взялся за баранку.
– Где тебя нашел я? В поле иль в лесу?
Сердце ты мне сушишь, больше не могу!
– зажигал в своем углу Егор Панфилов. Это был припев, что требовало от барда дополнительных вокальных усилий.
– Олеся, – сказал негромко Серега, в который раз уже падая в васильковую бездну ее глаз. Рука хлебороба теребила скатерть. – Какая ты сегодня…
– Какая? – тоже в полголоса, наклоняясь к Сереге, спросила Олеся.
Над ними точно раскрылся невидимый купол. Звуки чайной – звон ложек о стекло стаканов, гудение голосов, скрип половиц, бряканье гитары – все это отодвинулось куда-то далеко и сделалось совсем тихо.
– Ну, такая, – пробормотал Серега, теребя скатерть.
– Три минутки подожди, – сказала Олеся. – Я только Гальке скажу, чтобы меня подменила.
– В своих отроческих мечтах я поднимался по лесенке в кабину хлебоуборочного комбайна «Нива» и вел его по просторам бескрайних пшеничных полей. Еще меня сильно волновала большая красная труба для сброса зерна, – рассказывал между тем бригадир. – И вот, детская мечта сменилась буднями взрослой жизни. Труд хлебороба тяжел и почетен. И пусть я ношу в кармане галифе наган со спиленным серийным номером, но я не разочаровался в своем выборе… Не, мля, это ты лучше вычеркни! А то не так поймут…
Пока Рауль забивал последнюю строчку иксами, бригадир задумчиво грыз баранку и смотрел в потолок.
– Готово? – спросил он. – Тогда так. Труд хлебороба тяжел и почетен. И пусть я уже не тот малец, что выбегал когда-то за околицу встречать корабли полей, но и сегодня у меня захватывает дух, когда я гляжу из прокаленной солнцем кабины своего комбайна на плещущееся внизу бескрайнее пшеничное поле. Успеваешь?
Закругляя интервью, Рауль спросил у бригадира, как тот относится к новому мэру.
– Круто берет, – ответил бригадир.
– Солнышко ложится, вечер наступил.
Спать пора ложиться, я сходил отлил…
– наяривал рок-бард, сидя на табуретке в косом солнечном луче.
Через заднюю дверь Сергей вышел из чайной. Он стоял на крылечке, жевал травинку и глядел на березовую посадку вдоль поля. Тут из-за угла чайной выдвинулась хорошо известная Белову личность. Это был Ванька Кукуев, брательник Олеси. В руках у Ваньки был изрядного размера дрын.
– Ты чего тут трешься? – спросил Иван, чтобы завязать разговор.
У Белова сразу зачесались кулаки, и он стал придумывать, как бы обиднее Ивану ответить. Тем временем, из-за угла вышло еще двое обормотов и тоже с колами. Одного, щербатого Белов раньше не видел. А другого, мелкого, как пацан, с длинной фамилией Метрущенков, знал очень даже хорошо и помнил, что тот по-подлому дерется.
Задняя дверь чайной открылась и на пороге показалась Олеся Кукуева во всей своей красе.
– Ну, ладно, Олеська, я потом как-нибудь загляну, – сказал Белов бодро и завернул за угол.
За углом возле «буханки» стоял Вовка Отрощенко и оглядывался по сторонам.
– Серый, ты куда пропал? – спросил он Белова.
Сергей забрался в «буханку» к ремонтникам. Прежде чем хлопнуть дверью, оглянулся назад и увидал стоящую возле чайной троицу с дрынами.
Комбайн Игоря Сковороды неожиданно свернул с полосы и, заложив по полю широкую дугу, на крейсерской скорости устремился к Арбузовским кустам. Бригадир испугался, что машина со всего хода вломится в чащу, открыл рот и запихнул в него свой соленый от пота кулак, ободрав костяшки о зубы. Но Игорь резко тормознул возле молодого дубка. Машина качнулась и встала.
Что за чертовщина сегодня творится? думал бригадир, прыгая на «газике» по жнивью. А может, не врал покалеченный дед? Его сердце пропустило удар и в желудке похолодело, словно он проглотил ведерко пломбира. Что там Селивантий бормотал? Вышел из хлебов зверь, и звезды небесные попадали на землю, точно крыжовник… Да, нет, это чухня какая-то…
Возле комбайна Сковороды бригадир остановил машину. Здесь была тень, золотое вечернее солнышко скрылось за деревьями. Через пыльное стекло кабины бригадиру было видно, как Игорь Сковорода сидит, упершись подбородком в «баранку» и смотрит исподлобья на лесополосу. Арбузовские кусты только назывались кустами. Раньше между деревнями стоял глухой лес. Этот лес свели, чтобы было, где сеять хлеб, и теперь от леса осталась узкая полоска деревьев вдоль оврага.
– Эй, Сковорода! – почему-то шепотом позвал его бригадир.
Игорь не шелохнулся.
Может, помер? подумал тогда бригадир и полез в кабину по лесенке. Залез, распахнул дверцу.
– Игоряша, ты, живой?
Сковорода медленно обернулся к бригадиру и, улыбаясь расползшейся на все лицо улыбкой, сказал,
– А это ты, Афанасич? Заходи!
И гостеприимно махнул мягкой рукой. В ту же секунду бригадир почувствовал густой запах первача. На полу поблескивала пустая бутылка. Бригадир не стал забираться в кабину, а оперся рукой о крышу и с отчаянием посмотрел на нескошенное поле.
– Где-то здесь тропинка была, – заговорил Игорь Сковорода спокойным пьяным голосом. – Через кусты и дальше на Савелевскую горку. Я тогда еще мальцом был. Помню, там две старые ели стояли. Помню потеки засохшей смолы на толстых серых стволах. Эти старые ели были, как ворота в сказочный мир… Только не видать чего-то ту тропинку. Заросла, наверное.
– Сходи, поищи, – посоветовал бригадир.
Он говорил сквозь зубы, барабаня пальцами по крыше кабины. Багровые волны гнева захлестывали его сознание.
– И то верно, – обрадовался Игорек.
Он выбрался из кабины и спрыгнул в золотые волны пшеницы. Побрел вброд к кустам. Уже заходя, словно под кровлю, под ветвь векового дуба, наполовину пропав в густой зеленой тени, Игорь обернулся и виновато поглядел на бригадира добрыми пьяными глазами.
– Ты меня извини, Петруша, я тут забухал малек.
Бригадир стиснул рукоять нагана в кармане галифе. Сосчитал до десяти. Багровая муть перед глазами немного рассеялась. Спросил сипло,
– Кто тебе самогонку продал, не скажешь?
– Петруша, я бы сказал, – Игорь Сковорода развел руками. – Да только он просил не говорить. Сказал, ты шибко обидишься.
– А ну, давай, дуй в кусты своего детства! – заорал на него бригадир. – Иди там, с елками обнимайся!
– Не ругайся, Петруша, не надо, – сказал ему ласково Игорь Сковорода и пропал в Арбузовских кустах.
Сергей Белов кемарил в ромашках, на склоне дренажной канавы. Бригадир подошел и не сильно пнул его пыльным кирзовым сапогом в бок. Белов сел, хлопая спросонья глазами.
– Проспался, скотина? – спросил его бригадир.
– Афанасич, да я не в жисть! Черт попутал! Ты же меня знаешь…
– Знаю, – веско сказал бригадир и Белов затих.
Бригадир стоял на краю дренажной канавы, широко расставив ноги и скрестив на лобке руки. За его спиной было фиалковое вечернее небо с расплывшимся реверсионным следом самолета и рыжими кольцами рефракции от садящегося солнца. К его поношенным галифе налипла пшеничная труха, на лацкане его пиджака горела рубиновым светом звезда Великой Отечественной Войны. Его худое обветренное лицо было суровым и недобрым.
Сергей хрюкнул и вылез из канавы. Бригадир повернулся к Сергею спиной и пошел к своему «газику». Белов бежал следом.
– Второй шанс, тебе, сукиному сыну, даю, – говорил бригадир на ходу. – Молчи! За пьянку во время уборочной тебя под суд отдать мало. Но тут такая подлянка вышла. Сковорода забухал малек. Короче, сядешь на его машину. Проявишь себя на страде, и мы забудем о твоем позорном поступке.
– Афанасич, родной, – Белов обогнал бригадира и побежал спереди, по-собачьи заглядывая ему в глаза.
– Молчи! – сказал бригадир. – Я это не по доброте душевной. Ты меня знаешь, нет у меня душевной доброты.
– Знаю, Афанасич!
– Я человек суровый. Жизнь меня покорежила. Если бы Сковорода не забухал… Короче, свезло тебе, Серый!
Бригадир сел за руль «газика», Сергей Белов – позади. На пустом сиденье лежали две пустые бутылки из-под самогона. Одну бригадир подобрал в поле, на скошенной полосе. Другую нашел на полу кабины в комбайне Игоря Сковороды. Бригадир взял одну бутылку в руки, потом другую. И задумчиво их повертел. На обоих не было ни следов клея, ни кусочков бумаги от этикетки. Бутылки, наверное, сперва положили в таз с водой, чтобы отмокли, прикинул бригадир, а потом аккуратно отлепили этикетки. Спрашивается, на кой ляд?
– Слышь, Серый? – спросил он комбайнера. – Тебе кто первача продал?
– Мля, я ему пообещал, что не скажу. Типа, слово дал.
Бригадир вцепился руками в «баранку» и сидел так минуту-другую, осторожно дыша и пережидая, пока багровая пелена гнева перестанет застилать глаза.
– Не ешь сердце, Афанасич, – сказал ему Белов. – Ты гляди, к Баре супружница на велике прикатила. Любопытный факт.
Сквозь пыльное ветровое стекло бригадир увидел, как комбайн звеньевого остановился в начале новой полосы. К комбайну на велосипеде подъехала жена Валеры Борисенко, Анастасия. Валерка бодро спустился по лесенке. Удерживая велосипед за руль, Анастасия пообнималась немного с мужем. К багажнику велосипеда была прикручена корзинка. Из корзинки Анастасия достала газетный сверток и еще один и еще. Барисенко бережно принял у жены свертки и по лесенке забрался в кабину.
– Ну, и фигле? – спросил бригадир, – пожрать привезла…
И тут бригадир вспомнил, что уже видел Анастасию сегодня утром. Воспоминание обрушилось на него, как ушат ледяной воды. И он припомнил теперь каждую мелочь. Бездонный купол ясного неба над избой в три окна. Дрожание листьев яблоньки на утреннем ветерке. Встревоженное лицо Анастасии, глядящей на него из-под руки. И веселый блеск стеклянных бутылок, сохнувших на кольях забора…
Бригадир покосился в зеркальце заднего вида и увидал, как Белов подмигивает ему целым, еще не подбитым глазом.
– Я сейчас на кого-то шибко обиделся, – сказал бригадир.
В поздних сумерках хлебоуборочная бригада «Василек» снялась со скошенного поля. Машины шли с зажженными фарами, в слепящих электрических лучах клубилась пыль. Бригадир стоял возле старого «газика» на обочине и смотрел на проходящие мимо машины. Приметив нужную, бригадир на ходу ухватился за лесенку и залез в кабину. Распахнул дверцу.