Заходит. Ну, чайная, значит. Интерьер, скажем прямо, без излишеств, но колоритный. Длинные столы из оструганных досок застелены белыми скатертями с петухами. На столах ведерные медные самовары, тусклые, с помятыми боками. Чашки, блюдца, сушки с маком. Скамейки, протертые задницами колхозников и сельской интеллигенции до лакового блеска. Закопченные бревенчатые стены. Промеж бревен мохнатится пакля. Посетителей не густо – пара механизаторов из хлебоуборочной бригады «Василек», поселковый доктор, с бритым черепом, похожий на беглого нацистского преступника и медсестра Наташа, бледная незамужняя девица. Механизаторы пьют чай и ведут неспешную беседу.
– Как же мне всё осточертело, – жалуется Вовка Отрощенко. – Запью.
– Сдохнешь, – вразумляет его Игорь Сковорода. – У тебя ж панкреатит.
– А я тихохонько, по маленечко, – говорит Вовка, хватая себя пятерней за редкие волосы. – У-у-у-у! Сколько же славных летний деньков прошло в пустую! Сколько закатов наблюдал я со своего балкона со стаканом кефира в руке! К люлям такую жизнь!
Пауза. Игорь задумчиво пьет чай с прикуску. Отрощенко со злостью смотрит в сторону.
– А знаешь что, Вовчик, – говорит Сковорода, посветлев внезапно лицом, – давай на Савельевскую горку сходим! В березняке у костра посидим. Будем картошку в углях печь, как в детстве. Только пускай сперва осень в силу войдет, и лист на березе пожелтеет.
– Вот-вот, – оживляется Вовка, – и я про тоже! Пару банок возьмем и сала шматок. А как вмажем, пойдем в сельпо окна бить!
– А это еще зачем? – удивляется Игорь.
Пашка Осокин берет с посудного столика возле дверей чистую чашку и блюдце и садится за стол к механизаторам, прячась от Вовки за самоваром. К нему подходит чайная барышня Олеся Кукуева с заварным чайничком и ниткой баранок с маком. Когда Пашка смотрит на Олесю, он видит ее круглые коленки, смело выглядывающие из-под сарафана, но кроме коленок ничего разглядеть не может. Олеся хоть и невелика росточком, но вся состоит из округлостей и выпуклостей, она как неваляшка, как елочная игрушка в своем коротком сарафане и кокошнике с косой, и Пашкин взгляд никак не может на ней удержаться и то и дело соскальзывает куда-то в сторону. Едва не окосев, Пашка бросает попытки разглядеть Олесю и обращается непосредственно к сидящей на заварочном чайнике румяной кукле,
– Спасибо, милая барышня.
Олеся ставит чайник на стол перед Пашкой.
– С чабрецом, – говорит она и спрашивает, – а вы к нам издалека? Это ведь ваш там, на околице, автомобильчик желтеет в сумерках?
– Из Москвы, – говорит Пашка, – по делам, проездом. Да, мой.
Он снимает с чайника румяную куклу, щедро наливает в чашку заварки, тянется к самовару за кипятком, кладет щипцами колотый сахар из вазочки. Пьет чай, обживается, ставит чашку на стол. Вытянув ноги под столом, Пашка слушает в пол уха негромкий трёп механизаторов и смотрит сквозь окно на деревенскую околицу, где, плюща рожу об оконное стекло, стоит осенняя ночь. Дождавшись, пока чай немного остынет, Пашка пьет его скупыми глотками, удивляясь какой же он вкусный и сладкий этот чай. Выпив первую чашку и утерев со лба выступивший пот, он тут же наливает себе вторую.
– Барышня!
Олеся подходит к столику.
– Тут, вот какое дело, – говорит Пашка Осокин, – мне бы с хозяином словечком перемолвиться.
– Это можно, – отвечает чайная барышня, – пойдемте.
Пашка поднимается со скамьи и идет следом за Олесей, в темный коридорчик за занавески. Коридорчик изгибается и приводит их в тупик, к запертой двери. Олеся негромко стучится.
– Ефим Поликарпыч, к вам приезжий, из Москвы. Словечком перемолвиться.
– Тревёзый? – спрашивает осторожно хозяин из-за двери.
– Тревёзый, – отвечает Олеся. – Они на машине приехали.
– Ишь ты! Ну, пущай тогда.
Олеся толкает дверь, та, скрипнув, распахивается, и Пашка оглядывает с порога маленькую комнатку, скорее даже не комнатку, а чулан. Чулан этот слабо освещен керосиновой лампой, стоящей на столе-конторке в углу, подле забранного решеткой окна. 3а конторкой вполоборота к двери сидит на табурете сам хозяин заведения Ефим Суббота, колоритнейший персонаж, я вам доложу. Этот сухой, крепкий еще старик с седой бороденкой, в белой, перепоясанной шнуром, косоворотке и старенькой овчинной безрукавке смотрит на Пашку Осокина внимательным цепким взглядом сквозь блескучее стеклышко монокля. При видя Ефима Субботы Пашке хочется стянуть с головы кепку-восьмиклинку, прокашляться в кулак и уж только потом, набравшись храбрости, шагнуть за порог. Пашка уже тянет к голове пятерню, но вспоминает, что никакой кепки у него нет, поэтому деликатно кашляет, проходит к конторке и останавливается в золотистом облачке света, мерцающем подле лампы.
– Павел Осокин, – представляется он хозяину и слышит в ответ,
– Ефим Суббота. Сесть не предлагаю, потому, как стульев для посетителей в кибинете не держу. Чем обязан, сударь?
– Чай у вас изумительный, – говорит Пашка, ни сколько не кривя душой. – Я, признаться, вкуснее чая в жизни не пивал. На родниковой водице?
– На ней, – соглашается терпеливо Ефим.
Пашка вздыхает, топчется у конторки, смотрит с тоской по сторонам, снова вздыхает и, наконец, решается:
– Я, Ефим Поликарпыч разыскиваю одного моего хорошего приятеля. Вы, конечно, слышали песни Егора Панфилова? Их крутили, да и сейчас еще крутят на «Милицейской волне» и «Дорожном радио». А песня про крокодила несколько месяцев возглавляла хит-парад «Чертова Дюжина».
– Нет, не слыхал.
– Ну, как же так! – огорчается Пашка Осокин. – Егор талантливый музыкант и поэт. Восходящая звезда русского рока. Что-то вроде Башлачева и Джима Моррисона… Н-да, и вот, представьте, какая штука, год назад Егор пропал, говорят, уехал из Москвы и с тех пор о нём ни слуху, ни духа. А мы как раз отобрали материал для первого студийного альбома. Арендовали студию. Музыкантов сессионных пригласили. Были запланированы концерты по дальнему и ближнему Подмосковью. Опять же, контракт… Я уже отчаялся найти Егора, когда совершенно случайно узнал… От одного престарелого хипаря, пилигрима… Тоже поэт, хронический алкоголик. Я навещал его в больнице, зимой, в конце февраля, была такая тоскливая серенькая оттепель… Впрочем, это не важно… Ефим Поликарпыч, я знаю, что Егор Панфилов объявился у вас в колхозе. Его видели в Новом Синькове в компании с вашим мэром…
Тут Пашка осекается на полуслове, потому что замечает, как по лицу Субботы пробегает судорога. Хозяин чайной стоит, цепко уцепившись за крышку конторки и зажмурив глаза, будто пережидает острую боль.
– Милостивый государь, – говорит Суббота, выдохнув, и его тихий голос похож на шелест. – Вы, верно что-то попутали. Какой еще мэр? У нас тут колхоз, поселок городского типа, деревеньки, вон, в три избы. Никакого мэра у нас нет, и отродясь не было, а есть сельская администрация! Зарубите себе это на носу! Рад был помочь, однако, час уже поздний…
– Да, постойте, Ефим Поликарпыч, я же не про то хотел… Вы, может статься, встречали моего приятеля? Не заходил ли он выпить чайку? Не пел ли песен в вашей замечательной чайной? Не исхудал ли?
– У нас, сударь, это не принято, чтобы в чайной, значит, концерты всякие устраивать, – отвечает Суббота, – бывает, Сергей Белов побренчит немного на гитарке, но это если не шибко пьяный. Однако не обессудьте, час уже поздний…
– Ну, Ефим Поликарпыч, родненький, – взывает Пашка к жестокосердечному хозяину, – вы, может статься, запамятовали? У меня при себе кассета, вы послушайте, я вас очень прошу, может, что припомните. У вас, я вижу, на подоконнике и магнитафончик стоит.
Ефим Суббота хмурится, вздыхает, но жестом разрешает воспользоваться магнитофоном. Пашка достает из кармана куртки кассету с песенками рок-барда Егора Панфилова.
– Запись, правда, совсем плохенькая с одного квартирника. Сейчас, перемотаю.
Отматывает на начало. Включает:
Электрический гул. Приглушенные голоса. Кашель. Смех. Шарканье ног. Дребезжание плохо настроенный гитары, звук такой, словно играют из-под воды. И все же, в этой плохенькой записи есть энергетика, есть атмосфера. Стоит закрыть глаза, и сразу попадаешь в просторное подвальное помещение. Тусклые лампочки на обросших пылью проводах, волны табачного дыма под закопченными сводами, и люди, словно черные птицы сидят на корточках там и сям и стоят вдоль стен. Возле микрофонной стойки, в дымном конусе света – тень человека с гитарой на ремне. Это Егор Панфилов. На рок-барде синие тренировочные штаны и джинсовка с кокетливо подвернутыми рукавам, а под джинсовкой линялая футболка с растянутым воротом. Немного вьющиеся темно-русые волосы лезут Егору в глаза, он похож на лохматого, сбежавшего из дома пуделя. Егор Панфилов бренчит на старой акустической гитаре и напевает узнаваемым хриплым тенорком,
– Утро наступило, солнышко взошло,
Пьяной рожей влезло мне в окно оно.
Встал я потянулся, щец себе налил.
В ванной ты плескалась, словно крокодил.
Где тебя нашел я?
Ефим Суббота терпеливо слушает, по-птичьи наклонив голову на бок. Стараясь не шуметь, достает из конторки кисет и сворачивает самокрутку. Брякает последний аккорд. Пашка выключает магнитофон и прячет кассету в карман.
– Да-а-а-а, душевно поет, чертяка, – качает головой хозяин, – Нет, прежде не слышал, не доводилось.
Дверь со скрипом отворяется и в комнатку заглядывает Олеся Кукуева.
– Ефим Поликарпыч…
– Иду, девонька, иду.
Ефим Суббота прикручивает фитиль у лампы, и Пашка, как сомнамбула отступает из чуланчика в коридор. В зале ни души, верхний свет потушен, только заглядывает в окна сквозь качающуюся березовую листву уличный фонарь. Осенняя ночь тревожна, выйдя из чайной, Пашка стоит подле крыльца и смотрит, как хозяин запирает дверь на внушительный амбарный замок. Заперев чайную, Ефим Суббота раскуривает приготовленную загодя самокрутку и уходит прочь по деревенской улице. Потоптавшись немного возле крыльца, Пашка возвращается к своему стоящему на обочине верному «жуку».
Просыпается Пашка Осокин от сильного дискомфорта в области мочевого пузыря. Терпеть нет никакой возможности. Он распахивает дверцу и, охая, выбирается из «жука». Стоит, пошатываясь со сна, на обочине дороги и справляет малую нужду. Только-только начинает светать. Влажная серая пустота окружает его со всех сторон. Пропала березовая посадка, пропала чайная, нет деревни, нет Пантюхинского лесничества и Синьковской плотины внизу под обрывом тоже нет. Остался только пятак грунтовой дороги, присыпанной щебенкой, и посреди этого пятака стоит желтенький фольксваген, а рядом топчется Пашка Осокин и таращится спросонья в туман.
– Да, хороший чаёк…
Он зябко ежится, зевает и тут из тумана, верхом на велосипеде беззвучно выезжает мужик в телогрейке и коричневой шляпе. К раме велосипеда привязана пара длинных ореховых удилищ, снабженных лесками, пенопластовыми поплавками, грузилами и крючками. Пашка пугается, что велосипедист его зашибет и прижимается спиной к капоту «жука». Он успевает разглядеть худое бритое лицо интеллигентского разлива, очки и папироску в зубах. Пашку обдает ядреным табачищем и ранний рыбак пропадает в тумане, словно его и не было.
На Синьковскую плотину поехал, думает себе Пашка и лезет в фольксваген, досыпать.
В другой раз Пашка просыпается, когда уже совсем рассвело. Стекла «жука», затянуты серебряной пленкой росы. Мочевой пузырь вот-вот лопнет. Терпеть нет никаких сил.
– Хороший чаек, – охает Пашка.
Распахнув дверцу, он вываливается в сверкающий солнечный мир. Справив малую нужду, Пашка стоит подле дренажной канавы, глядя на густую росистую тень, протянувшуюся от березовой посадки по дороге. Сна у него ни в одном глазу. Недолго думая, Пашка Осокин садится за руль, бесцеремонно будит «жука» и катит мимо чайной, за поворот, по деревенским задам. По другую сторону проселочной дороги тянется убранное поле, за полем – заросший кустами овраг, за оврагом рассыпались по косогору избы какой-то деревеньки… Какое тут все маленькое, думается Пашке, сперва одна деревенька и тут же другая! Поля, огороды, вон, прудик и липки с черными стволами, прямо Хоббитания какая-то… Меж тем, огороды сменяет лесополоса, деревенька за полем, отодвигается, съезжает по косогору куда-то на бок, а над деревней, над стерней убранного поля поднимается краешек синий дали.
Проселочная дорога в другой раз виляет, и за ветровым стеклом лежит теперь окученное картофельное поле. Его ровные борозды тянутся к горизонту и упираются в черный еловый лес. Над полем стоит не знающее жалости утреннее солнце, картофельная ботва сверкает тусклым блеском, воздух неподвижен. Пашка заворожено глядит на открывшийся перед ним колхозный пейзаж, и тут мотор его верного «жука» чихает раз и другой, немного подумав, чихает снова и окончательно глохнет. Скрипя и лязгая, фольксваген катится по инерции, пока не останавливается посреди пустынной дороги, в самом сердце сельскохозяйственных угодий. В наступившей тишине Пашке слышно, как чирикают в посадке какие-то птички. Он откидывает голову на подушку сиденья и медитирует, прикрыв глаза, наверное, с четверть часа. Пашка Осокин ни о чем не думает, у него в голове звенит солнечная пустота. Он пытается стать одним целым с этой грунтовой дорогой, с этим колхозным полем, с этой лосополосой. Почувствовав себя картофельным клубнем, он прерывает медитацию и пробует снова завести «жука». Потом вылезает из фольксвагена, осторожно хлопает дверцей и рассеянно оглаживает теплый капот. Достает из багажника, обязанный бечевкой, картонный чемоданчик и уходит вдаль по проселочной дороге.
На въезде в деревню Нестерово, словно пыльное зеркало, поблескивает маленький пруд, а на берегу пруда стоит одинокий тополь. Присмотревшись, Пашка замечает в его ветвях что-то вроде домика, который из досок и рубероида сколотили местные мальчишки. Пашка шагает вниз по тихой деревенской улочке мимо палисадников, мимо колодца, мимо белой козы лежащей у ограды в тени майского дерева. Деревенька невелика, Пашка проходит ее насквозь, никого не встретив, и только у крайней избы со сгоревшей кровлей видит живого человека. Это – Сергей Белов. Он сидит на скамейке возле калитки и бренчит на гитаре. Тут же на скамейке стоит глубокая тарелка с черноплодной рябиной, ведро колодезной воды и маленький кассетный магнитофон «Весна».
– День добрый, – вежливо здоровается Пашка Осокин.
– Наше вам, с кисточкой, – откликается Белов, глядя на Пашку с прищуром.
В его щербатой улыбке застряло несколько темных от никотина зубов. Длинное лицо усыпано оспинками и веснушками. Глаза голубые, а давно не стриженые волосы цвета выгоревшей соломы.
– Из района? – интересуется Белов.
– Из столицы.
– Ишь ты! На-ка вон, рябинки поклюй.
– Благодарствую.
Пашка угощается черноплодкой, а после выпивает полную кружку вкусной колодезной воды. Вода такая холодная, что зубы ломит. Покуда Пашка утоляет легкий голод и жажду, Белов включает свой магнитофон. Звучит бодрая песенка «Ядрена вошь» с одноименного альбома панк-рок-группы «Сектор Газа».
– Жгут пацаны, – комментирует колхозный панк Сергей Белов.
– Отжигают, – соглашается Пашка Осокин.
– Серый, – представляется Белов, – механизатор.
– Пашка, – говорит Осокин, – безработный.
Пожав друг дружке руки, они выпиваются за знакомство колодезной воды и угощаются черноплодной рябиной. Пашка достает кассету из кармана.
– А вот, – говорит Пашка. – Рок-бард из наших, типа Ника Кейва. Я с ним вместе в школе учился.
Белов меняет кассеты в магнитофоне. Перематывает, включает. Электрический гул, приглушенный смех, кашель. Звук гитары, будто из-под воды… Гитара плывет…
– Серый, останавливай свою шарманку! – кричит Пашка.
– Ах, ты, черт! – Белов впопыхах жмет своими большими пальцами на все кнопки подряд, сперва он включает «перемотку», потом снова «воспроизведение» и только потом «стоп».
Когда Белов осторожно выщелкивает из магнитофона кассету, за кассетой тянется зажеванная, спутанная пленка. На нее больно смотреть. Белов молча отдает кассету Пашке.
– Ну, все, капец! – говорит Пашка севшим голосом, – Зажевал!
– Зажевал, – соглашается Белов. – Он у меня с характером… Ты, извини, такая чухня получилась…
Чтобы немного успокоиться, Пашка выпивает две кружки колодезной воды, а после рассказывает Белову про своего приятеля рок-барда Егора Панфилова пропавшего без вести.
– И вот, остывший след привел меня в ваш замечательный колхоз, – заканчивает Пашка Осокин свою историю.
Сергей молчит, о чем-то крепко задумавшись. Пашка его не торопит, он подъедает черноплодку с тарелки, усаживается на скамейке поудобнее и, привалившись спиной к хлипкому штакетнику, смотрит на заросший деревенский овраг, на вековую липу, склонившуюся над этим оврагом и на осеннее медовое солнце, застывшее в зените. Сергей Белов достает из кармана рубашки мятую пачку «Примы», угощает Пашку, но тот жестом отказывается.