– Guten Tag, gnä dige Frau! – пророкотал Гарин на своём приличном ещё с гимназейских времён немецком.
– Guten Tag, Herr Doctor Garin! – произнесла она ровным, спокойным голосом и улыбнулась всегда усталыми, густо напомаженными губами.
– Haben Sie gut geschlafen?[5]
– Nicht so sehr[6].
Она повернулась к ним бледным, одутловатым задом и пошла на ягодицах в палату. Гарин со свитой двинулись следом.
– Прошу вас. – Ангела протянула руку в сторону дивана.
– Благодарю! – Гарин сунул blackjack в карман халата и, оставшись стоять, по-докторски потёр ладони. – Жалобы? Опасения? Тревоги?
– Опасения, тревоги, – повторила она с полуулыбкой, подпрыгнув и сев в кресло. – Всё, всё при мне. Никуда не делось.
– Лающие люди?
– Да, лающие люди.
– Вернулись?
– Они никуда и не уходили.
– Только прятались за обычными, нелающими?
– Genau[7].
– Ясно, – понимающе стукнул себя по коленке Гарин. – Я приму вас после завтрака, Маша сообщит вам. – Хорошо.
– Пожелания?
– Сегодня ночью кто-то громко слушал музыку.
– Вот как? – Гарин снял пенсне, повернулся к врачам. – Это новость.
– Я смутно сквозь сон что-то слышал, – произнёс Штерн.
– Из какого номера доносилась музыка?
– Не знаю. – Ангела взяла из вазы мандарин и принялась его чистить.
– Что за музыка? Классическая? Джаз? Рок? Фрок? – Штерн вопросительно вытянул губу в сторону Ангелы. – По-моему, это была русская музыка. Поп-музыка. Песни.
– Могу предположить, кто это, – улыбнулась Пак. – Мы решим проблему, Ангела, не волнуйтесь.
– Надеюсь. Сон – лучшее, что есть в моей жизни. Вернее… – она рассмеялась, – лучшее, что осталось в ней!
– Неправда! – пророкотал Гарин. – Вас ждёт прекрасное будущее! После возвращения из нашей здравницы мир засверкает для вас новыми красками.
– Хотелось бы верить.
– Вы довольны анальными процедурами? – спросила Пак.
– Вполне. – Ангела протянула ей половинку очищенного мандарина.
– Благодарю вас, – отказалась Пак.
– Бальзамные обтирания? Пихтовые ванны? – Гарин с удовлетворением оглядывал чистую, аккуратную палату Ангелы.
– Всё замечательно.
– Немного целительного электричества? – Гарин показал ей blackjack.
– О, с удовольствием. – Она сползла с кресла, прошла в спальню, прыгнула на кровать и легла на живот.
Гарин пустил разряд ей в левую ягодицу. Она вскрикнула в постель. Гарин пустил молнии в правую. Вскрик повторился.
Полежав неподвижно, она перевернулась на спину. Напомаженные, немолодые губы её бессильно разошлись:
– Es war wunderbar… danke…[8]
– Aber bitte![9]– довольно улыбался Гарин.
– Ждём вас на завтрак, – улыбалась Пак.
– А после завтрака – ко мне! – Гарин решительно двинулся к выходу. – Я разберусь с лающими людьми! – Вы очень добры… – улыбалась Ангела, глядя в потолок над кроватью.
Дверь шестой палаты отворилась сама. Пациент с живыми, быстрыми глазами стоял на пороге и приветливо улыбался.
– Bonjour, Mesdames et Messieurs! – быстро произнёс он приятным голосом, едва Гарин открыл рот.
– Bonjour, Emmanuel! – торжественно произнёс Гарин и поднял вверх blackjack, словно маршальский жезл.
– Мне так приятно видеть всех вас каждое утро, – заговорил пациент на прекрасном английском, жестом приглашая всех войти. – Поверьте, после ночных кошмаров, утренних депрессивных размышлений, болезненных воспоминаний и прочей гадости я вижу вас – умных, бодрых, добрых, знающих своё благородное дело, – и всё тут же рассеивается, словно дым!
– Нам тоже чрезвычайно приятно видеть вас бодрым и здоровым, – произнесла Пак, сдержанно улыбнувшись.
– Вы выглядите чудесно, – не без осторожности заметил Штерн.
– Завидуйте, завидуйте! – рокотал Гарин. – Сразу видно, кто этой ночью хорошо спал!
– О, спал прекрасно! – Эммануэль сделал пригласительный жест. – Присаживайтесь. Здесь замечательно спится.
– Благодарю вас, – остался стоять Гарин. – Но вы слышали музыку ночью?
– Музыку? Ночью? Нет. Музыка у меня только днём!
Пациент подошёл к электропианино, приспособленное под его рост, присел на стул, напоминающий велосипедное сидение, и сходу заиграл ноктюрн Шопена.
– Замечательно! – Гарин похлопал blackjack'ом по своей широкой левой ладони.
– Я не представляю свою жизнь без двух вещей, – прервался Эммануэль. – Без музыки и любви.
– А политика? – поднял брови Гарин.
– Она с нами по определению. Как солнце или луна.
– Никуда не денется?
– Именно!
– Хорошо! Пожелания? Опасения? Беспокойства?
– Всё замечательно, всего в достатке, ничего не беспокоит.
– Вакуумный массаж, бальзамное обтирание?
– Продолжаю принимать с успехом.
– Медикаменты?
– Всё те же, вы знаете, мсье доктор.
– Не забывайте про грязь. В ней великая терапевтическая сила.
– О, грязь, – произнёс он по-русски, полузакрыл глаза и вскинул вверх гибкие руки. – Кем бы мы были без неё! Оh là là! Она чудесна, чудесна! Я вернулся к жизни благодаря ей. Теперь я навеки влюблён в вашу алтайскую грязь. Мы с ней как муж и жена. Обвенчались на Алтае! У нас грязный медовый месяц. Мы отдаёмся друг другу. Проблема вот в чём: когда вернусь в Париж, что мне делать без неё? Не представляю! Что мне делать, а? Выписывать её отсюда контейнерами?
– В Европе есть свои грязелечебницы, – заметила Пак.
– Что вы сказали? – вдруг замер он.
– Я говорю, в Европе есть замечательные грязелечебницы, – осторожно продолжала Пак, переглянувшись с Гариным. – Карловы Вары, Пиештяны, Хевиз, Абано Терме.
Пациент напряжённо смотрел на Пак и вдруг прохрипел нутряным, зловещим голосом:
– Connasse de merde![10]
Оттолкнувшись от сиденья, он прыгнул на ногу Пак, оплел eё, как щупальцами, руками и схватил зубами. Но Гарин был начеку: и трёх секунд не прошло, как blackjack выпустил не терапевтическую синюю, а жёлто-зелёную молнию в зад пациента. Тот с криком отвалился на ковёр, завертелся на месте и захрипел.
– Санитары! – громко, но спокойно позвал Гарин. Двое оставшихся снаружи вбежали в палату, схватили пациента, прижали к полу. Он хрипел, изрыгая французские ругательства, глаза его закатились, на губах выступила пена. Одна из медсестёр выхватила из кармана пенал, вынула шприц, склонилась над ним.
– Не вынесла душа поэта… – произнёс Гарин и вздохнул. – И всегда почему-то утром.
– Раптус плюс Кандинский – Клерамбо. – Пак поправила сбившиеся очки.
– Не укусил?
– Нет, спасибо. Каждый раз поражаюсь вашей реакции.
– Ещё получается, – усмехнулся Гарин. – И ведь неизменно на женщин кидается. И на ноги. Нет чтоб на мои! Я бы и отгонять его не стал! Титан вернул бы его к реальности.
Все заулыбались. Сестра тем временем делала укол.
– Доктор, вы же знаете его анамнез. – Пак смотрела на рычащий рот пациента. – “Преступно-недоступные коленки высокомерной учительницы геометрии”.
– Да-да, – вздохнул Гарин. – Геометрия – великая наука!
– Слишком прилежный ученик…
– Женские коленки способны свести с ума не только мужчин… – задумчиво произнесла Маша.
– “Я готов выпить влагу из вашей коленной чашки”, – процитировал Штерн.
– Пойдёмте дальше, господа! – скомандовал Гарин. – Перенесите пациента на кровать. Марина, присмотрите за ним.
– Хорошо, доктор, – кивнула медсестра.
Пациент палаты № 7 сидел на тренажёре и качал ягодицы.
– Доброе утро, Владимир! – поприветствовал его Гарин.
– Это не я, – пробормотал тот, качаясь.
– Как почивать изволили?
– Это не я.
– Жалобы?
– Это не я.
– Неудобства?
– Это не я.
– Пожелания?
– Это не я.
Привыкший к его обычным ответам Гарин прошёлся по гостиной палаты. Всё было чисто прибрано, всё стояло на своих местах. Гарин глянул на видеомузыкальный центр.
– Вы слушали сегодня ночью музыку?
– Это не я, – качался пациент.
Пак взяла пульт, нажала несколько кнопок. Возникла голограмма: одетый по моде пятидесятых Джонни Уранофф запел свой знаменитый хит “Без тебя мне не жить!”.
– Вы слушали это ночью в 03: 16.
– Это не я.
Пак нашла ещё несколько песен Джонни: “Не целуй меня”, “Старый друг”, “Выпьем водки, кореша!”. – И это вы тоже слушали ночью.
– Это не я.
– Дорогой Владимир. – Гарин качнулся на титановых ногах. – Наши пациенты, некоторые из которых являются и вашими друзьями, жалуются на громкую музыку ночью.
– Это не я.
– Мы просим вас слушать музыку днём и желательно не после ланча, когда все отдыхают.
– Это не я. – Владимир спрыгнул с тренажёра, обтёрся полотенцем и подставил Гарину ягодицы.
Платон Ильич пустил в них по синей молнии.
Пациент принял их беззвучно.
– А я ещё раз настоятельно попросил бы вас не кидаться камнями в моего кота, – вытянул губу Штерн. – Это не я, – шмыгнул носом Владимир и с полотенцем в руке потрусил на ягодицах в ванную.
– Стабилен! – бросил Гарин Маше, направляясь к выходу.
– Ждём вас на завтрак! – крикнула Пак.
– Это не я! – долетело из ванной, и зашипел душ. – Он продолжает швыряться камнями в Эхнатона? – спросил Гарин Штерна, выйдя в коридор.
– Продолжает, – кивнул тот. – Слава богу, пока без последствий.
– Мда… – Гарин стукнул себя по бедру, направляясь к восьмой палате.
– Детские травмы, – поправила очки Пак.
– Скорее подростковые, – уточнил Штерн.
– Не согласна.
– И я не согласен.
– Джонни Уранофф, – задумчиво произнёс Гарин. – Мой дед обожал его. Прорывался на концерты, собирал пластинки…
– Моя бабушка – тоже, – усмехнулся Штерн. – “Не целуй меня ночью белою, а целуй меня ночкой тёмною”!
– “Ты плохого мне много сделала, пила кровь, тобой заражённую…” – продолжила Маша.
– А вы откуда это знаете? – удивлённо остановился Гарин.
– Я не чужда новорусской поп-культуре. Люблю послушать ретро пятидесятых.
– Я его совсем не знаю, – улыбнулась Пак.
– И не надо, – двинулся дальше Гарин. – Это для масс…
– Он рок-н-роллы хорошо пел, – возразил Штерн. – Уж не хуже Элвиса.
– Разве что не хуже…
Последний пациент сидел в палате возле дивана на татами, прикрыв глаза. Это происходило каждое утро и именно во время обхода, так что все вошедшие привыкли. Да и он привык, что все привыкли.
– Охайе годзаймас, Синдзо-сан! – произнёс Гарин.
– Доброе утро, господин доктор! – ответно приветствовал его пациент по-русски, не открывая глаз.
– Вы опять плохо спали? Вас снова что-то стало тревожить? – Гарин перешёл на английский.
– Да, я плохо спал. И меня снова кое-что стало тревожить. Но я хотел бы вам рассказать об этом приватно.
– Безусловно! – Гарин стукнул себя по коленке. – После завтрака я приму вас, Маша сообщит вам.
– Благодарю вас, доктор.
– С процедурами всё в порядке? Вы довольны?
– О да. Радоновые ванны замечательны.
– А пихтовые пробовали?
– Пока нет.
– Рекомендую.
– Благодарю вас.
В коридоре Гарин отдал несколько распоряжений и отпустил коллег и персонал.
Завтрак начался, как всегда, в 9:30 и прошёл без эксцессов. После завтрака Гарин принял в своём кабинете Ангелу. На своих немолодых ягодицах она вошла в кабинет главврача, добрела до кресла, стоявшего напротив рабочего стола, за которым восседал Гарин, подпрыгнула, села.
– Итак. – Гарин, просматривающий голограмму истории её болезни, перевёл взгляд на пациентку. – Лающие люди?
– Лающие люди, – вздохнула она, полуприкрыв светло-зелёные глаза с деликатно накрашенными ресницами. – Вы уже знаете мою главную травму.
– Nonsensе! Ни один человек не в состоянии знать точно своей главной травмы, поверьте моему опыту. Люди не боги, сударыня. Безусловно, это бывает. Но не всегда. За редким исключением, главные травмы скрыты. Грозовые облака! Unterbewußtsein[11]. А чистый небосклон сознания вынужденно отождествляет их с другими, менее разрушительными травмами. Например, с перистыми облаками. Но белое – не всегда белое! А уж чёрное – и вовсе.
– Да, но я помню только то, что могу помнить, то, что я пережила, я же рассказывала вам, доктор.
– Расскажите ещё раз.
– Зачем? Вы же всё знаете.
– Чем больше вы будете рассказывать об этом, тем здоровее будете. Это аксиома.
– Хорошо… – Она вздохнула, потёрла узкие ладони, опустила плети тонких, гнущихся, как лианы, рук на подлокотники. – Интернат для будущих политиков. Вы представляете, что это такое.
– О да. Представляю. Да и в генном инкубаторе я был пару раз. Студентом.
– Мне одиннадцать лет. Интернат… Обыватели уверены, что политик – это публичность, умение ярко выступать, быстро и уверенно формулировать, остроумно и нагло отвечать на подколки журналистов. А политика – это не публичность, а…
– Принятие решений. И ответственность за них.
– Конечно. Но для того чтобы принять решение, его надо высидеть.
– Как яйцо!
– Именно! Нас с малолетства учили науке высиживания. Собственно, ради этого мы и были созданы таким необычным способом. В интернате я прошла через многое. Бывало, поведут нас на прогулку по городу, а мальчишки дразнят: эй, попки, когда жопами станете? Никто тогда не называл нас pb[12].
– Ну, в школе тоже всех дразнят. Меня дразнили “Гарин-татарин”. Хотя я русский.
– Гарин-татарин… – произнесла она по-русски. – Это трогательно. В интернате я испила горькую чашу сиротства до дна. От депрессий спасала только учёба. У нас были замечательные педагоги, нас готовили серьёзно. Занятия, занятия… Они шли непрерывно, но не однообразно. Наш директор был по-настоящему творческой личностью. Усидчивость нам прививали творчески. Мы изучали биологию в лесу, математику и латынь – на берегу нашего озера, римское право – в нашем античном музее. Нам многое, многое дозволялось. Конечно, нас наказывали, иногда даже публично секли по попам, нашим рабочим местам, а как иначе? Но мы были свободнее обычных школьников. Нас готовили к долгой и серьёзной жизни на благо общества. В старших классах нам уже преподавали университетские профессора. Курс мировой литературы нам читал профессор Гольденбруст, замечательный педагог, великий книгочей с огромной памятью, новатор и настоящий фанатик своего дела. Однажды, рассказывая про детство Гаргантюа, для иллюстрации он решил нам устроить целый перформанс: привёз сервированный стол с жареной свиной тушей, привёл с собой женщину невероятной толщины, назвал её своей невестой, затем сам разделся, взял чашу с топлёным свиным жиром, облил им невесту, заплакал, затопал ногами, стал звать маму… – Ангела, ближе к делу. – Гарин забарабанил по столу тяжёлыми пальцами.
– Да, конечно. Извините, я отвлеклась… Это случилось во время урока по социальной ориентации. Мне вдруг захотелось в туалет, я встала, как обычно, сказала “извините” и вышла. Как вы знаете, туалет у нас был общий, нам, pb, нечего прятать друг от друга, мы писаем попами. Идя в туалет, я вдруг услышала странные звуки из спортивного зала. Дверь его была приоткрыта. Любопытство, как вы знаете, одна из моих врождённых черт…
– И это прекрасно.
– Я вошла в приоткрытую дверь. Спортзал был пуст. Странные звуки долетали из подсобки, где хранился спортинвентарь. Я разобрала голос завуча, сурового и строгого человека, и одного из нас, Николя. Завуч что-то делал с Николя, чего тот не хотел. Завуч словно давал ему быстрые команды: “Да! да! да!”, а тот хныкал: “Нет! нет! нет!” И почему-то где-то совсем рядом, что самое удивительное, лаяла какая-то собака, где-то прямо под окнами, и лаяла ровно в такт этим “да! да! да!”. Гав, гав, гав, да, да, да, гав, гав, гав, да, да, да, как пулемёт. Я подошла осторожно, заглянула в замочную скважину и увидела… я увидела, как… как… этот завуч…