Всё это представлялось Саше странным и довольно сомнительным, но, в общем-то, реальным. Как бы там ни было, в беспросветном мраке отчаяния, в который её повергло неожиданное заявление матери, загорелся тоненький лучик надежды, и она ухватилась за него, ещё не зная, выдержит ли эта эфемерная ниточка груз её проблем. Но Саша была благодарна бабушке уже и за надежду. Она опустилась на пол и, обхватив бабушку обеими руками, уткнулась лицом в её колени, в подол старенького байкового халата, истончившегося от многочисленных стирок и хранящего вкусный запах не то блинов, не то сдобы.
Новый год встретили тихо. Мать была вся поглощена обретённым счастьем и от этого молчалива. Иногда она с опаской, как на незнакомку, поглядывала на Сашу, но в её глазах больше не было досады, как раньше, когда она видела в дочери только горькое напоминание о её отце. Поздно вечером, когда все ложились, она по-прежнему подолгу говорила по телефону, и было понятно, что мысли её уже не здесь, что она уже отделила от себя этот отрезок своей жизни, на который смотрит теперь из своего счастливого далека. Всё замечательно устраивается: мама переедет к Серёже – а почему бы и нет, ведь жила же она там большую часть своей жизни! Сашка, если поступит в свой институт, прекрасно может обосноваться в общежитии и приходить к ним с Женей иногда по выходным.
В первых числах нового года мать уехала, и жизнь Саши и Веры Сергеевны потекла прежним порядком.
В феврале приехал на каникулы Славик. Они встретились у входи в парк – излюбленное место их свиданий было покрыто толстым слоем снега, а после недавней оттепели и коркой наста – и несколько минут разглядывали друг друга. Саша смотрела на милые неправильные черты и испытывала странное чувство: он казался ей тем же, но немного другим. В чём заключалась перемена, она не знала. Но это был уже не тот мальчик, с которым они сбежали от всех в тот незабываемый день, девятого мая, и самозабвенно целовались в глубине парка. «Я просто от него отвыкла», – решила она, и в этот момент он привлёк её к себе и склонился к её лицу. «А он ещё вырос!» – успела подумать Саша, проваливаясь в знакомую синеву глаз.
Они виделись каждый день. Погода стояла переменчивая, как и всегда в это время: февраль в Раздольном – это уже начало весны. Днём подтаивало и начинало капать с крыш, у южных стен домов образовались прогалины, в которых, под пожухлой прошлогодней травой, уже обозначились зелёные ростки. Но влажный ветер был холодным, и Вера Сергеевна велела Саше звать Славика в гости:
– Погода самая простудная, лучше уж сидите дома! – притворно ворчала она.
Славик сперва был скован, но, когда Вера Сергеевна напоила его чаем с оладьями и вареньем, оттаял.
– Пойду, прилягу! – сказала бабушка и тактично удалилась в спальню, а Саша увлекла Славика в гостиную и закрыла за собой дверь.
Это были восхитительные и мучительные безмолвные часы, когда они говорили друг с другом только глазами, поцелуями, прикосновениями. Поцелуи уже не могли утолить их желания, и от последнего шага их удерживала только близость бабушки, которая, конечно, никогда бы не вошла к ним, но…
Сколько раз потом Саша горько пожалела, что сдержала себя и его и не позволила этому случиться! В мае пришло последнее письмо от Славика. Она недоумевала: это письмо было полно нежности и не предвещало разрыва. Бесплодно прождав месяц, Саша позвонила Букину. Тот ничего не знал.
– Я же последний раз говорил с ним ещё в феврале, когда он был здесь, а писем он мне не пишет, – сказал он, но обещал спросить у матери Славика.
Сама не своя от беспокойства, Саша ждала звонка. Лёшка позвонил на другой день, но не сообщил ничего нового: мать говорит, что у него всё нормально, учится. Всё что угодно лучше, чем неизвестность! Саша наступила на горло собственной гордости и разыскала сестру Славика, которая училась в соседней школе «со спортивным уклоном».
– Понятия не имею! – беззаботно отвечала та. – Он иногда звонит, и они с мамой о чём-то разговаривают. Спроси у неё.
Этому совету Саша не последовала. Кто она такая, чтобы приставать к малознакомой женщине с вопросами о её сыне? Она даже не знала, было ли известно той об их со Славиком романе.
И она стала тревожно ждать каникул. Ведь на каникулы-то он приедет! Даже если всё кончено, она хотела знать об этом наверняка.
Но он не приехал. Больше того: Чех вообще исчез с экранов радаров, как сказал Букин. Никто не знал о нём ничего, а мать продолжала хранить молчание.
С этим нужно было как-то жить. Была ещё хрупкая надежда узнать что-то на месте – когда она поедет сдавать экзамены в Питер. Но при мысли о Питере Саша чувствовала теперь только страх, так как подозревала: что бы она ни узнала там, это вряд ли принесёт ей утешение. Она забросила занятия и утратила к ним всякий интерес. Собственно, она утратила интерес ко всему, безразлично ответив матери и бабушке, что никуда не поедет и поступать не будет.
Лето, необычно жаркое даже для этих мест, тянулось томительно. Раздольный плавился в его лучах, тонул в зыбком, колеблющемся мареве, казался Саше миражем в бесплодной пустыне, порождённым её усталостью и жаждой. Спасаясь от сочувствующих глаз бабушки, от её мягких рук, даже самые прикосновения которых стали мучительным напоминанием о её боли, она убегала из дома и долго кружила по улицам, выбирая самые безлюдные и старательно избегая тех мест, где когда-то была так счастлива. Бродила по одноэтажным улочкам, в которых никогда не бывала прежде. Здесь, под окнами маленьких уютных домиков, благоухали пёстрые палисадники, пчёлы гудели над цветами, как невидимый оргáн, раскачивали розовые, белые и пурпурные головки флоксов. Не считая пчелиного гула, было удивительно тихо. Только иногда из-под ворот лениво протявкает собака да донесётся обрывок фразы из открытого окна. Тротуары здесь были излишней условностью – просто кое-где, под разномастными заборами, пунктиром шла тропинка из щебёнки – и Саша медленно брела по дороге, стараясь держаться тени: машины сюда заезжали редко. Это стало её анестезией. Она шла и шла, до полного изнеможения, и только когда колени начинали подламываться от усталости, поворачивала к дому, чтобы, придя, повалиться на кровать и забыться на час-другой.
Днём она исправно и аккуратно, как машина, выполняла рутинные домашние обязанности. Старалась щадить бабушку, разговаривала с ней на безопасные, обыденные темы, следя за голосом, чтобы он был ровным и будничным, и даже не подозревая, как это выглядит на самом деле. Вера Сергеевна с бессильным сочувствием смотрела на Сашино бесцветное лицо, её сердце сжималось от этого голоса, сухого и шершавого, как старая бумага. Если бы она могла обнять внучку, как делала это ещё совсем недавно, спрятать её в кольце своих рук от бед и неприятностей сурового мира! Но вот беда-то, Сашино горе поселилось в ней самой, в её собственном юном, неокрепшем сердце, а от этого уже не спасти лакомствами, не прижечь йодом, как разбитую коленку. С ним ей придётся справиться самостоятельно. Как-то пережить.
Саша стала бояться ночи: всё, от чего днём можно было отгородиться домашними делами или, наконец, сбежать на улицу, теперь, в темноте и безмолвии, набрасывалось голодным зверем, принималось рвать в клочья живое, пульсирующее сердце. Чтобы не беспокоить бабушку, она стала уходить в гостиную, на диван, захватив свою подушку, и однажды сдалась – стала стелить себе там с вечера. Пыталась читать – но глаза бессмысленно скользили по тексту, ни одной фразе не удавалось зацепиться за шестерёнки сознания, которые бешено вращались на холостом ходу, накаляясь и вибрируя, до бесконечности прокручивая один и тот же вопрос, на который не было ответа.
Так продолжалось много ночей. Но однажды в этом горячечном вращении возник какой-то смысл. Она не поверила себе и прислушалась к ночной тишине – но нет, и правда, в её сознании сложилась вполне отчётливая фраза. Это была короткая ритмичная строка. Она была такой ёмкой и убедительной, что её захотелось вдруг записать. Саша задумалась. Все тетрадки, ручки и карандаши были в спальне, где стоял письменный стол, а будить бабушку не стоило. Она стала выдвигать один за другим ящики мебельной стенки в поисках хоть чего-то пишущего, но там были только пачки каких-то бумаг, старые записные книжки, бланки рецептов, баночки с мазями, пустые флаконы и цилиндрики материных губных помад. Единственным условно пригодным для письма оказался огрызок косметического карандаша, совсем затупившийся. Саша принесла с телефонной тумбочки блокнот и, открыв его на чистой странице, стала писать. Карандаш, слишком мягкий для этого, крошился и быстро стачивался, и ей пришлось несколько раз сходить на кухню, чтобы его наточить. Когда сквозь задёрнутые плотные шторы стал проступать рисунок висящего под ними тюля, от карандаша остался жалкий пенёк, который было трудно удержать в пальцах, а несколько страниц блокнота заполнили строчки стихов.
Проснулась бабушка, было слышно, как она тяжело поднялась, раздвинула занавески. Саша вырвала из блокнота исписанные странички и погасила лампу, но поздно: бабушка уже, конечно, видела свет под дверью.
Вот она вышла, остановилась в дверях гостиной.
– Ну что, так и не заснула?
– Ничего, бабуль. Днём покемарю, – откликнулась Саша, снова включая торшер.
– Ох ты, горюшко моё! – вдохнула та и направилась в кухню.
Теперь всякую минуту своего бодрствования Саша слагала стихи. Боль от этого не проходила – напротив, иногда только усиливалась, становилась пронзительней оттого, что ей было найдено точное и беспощадное определение.
Но она научилась с этим жить.
На руинах своей мечты, из её обломков, она пыталась выстроить что-то пригодное для жизни, в чём было бы можно укрыться от непогоды и перезимовать. Тот же самый материал, из которого прежде были сложены её лучезарные чертоги, он никогда не станет тем, чем был прежде. В новом обиталище её души не будет ни светлых залов с огромными прозрачными окнами, ни мраморных лестниц с затейливыми чугунными перилами. Это будет непритязательное укромное жилище, но в нём хотя бы можно будет существовать.
В своих одиноких прогулках она почти не замечала окружающего – да и то сказать, Раздольный был небольшим городком, преимущественно одноэтажной застройки, не считая двух-трёх новых районов по окраинам, которые она обычно избегала; зато старую часть, так называемый частный сектор, знала почти наизусть и могла пройти по этим улицам с закрытыми глазами. Она и шла, скользя невидящим, обращённым в себя взглядом по поверхности хорошо знакомых предметов, если только какой-нибудь резкий звук не привлекал к себе ненадолго её внимания. То быстро шагая, в такт слагаемым строкам, то замедляя шаг в поисках верного слова, шевелила губами и хмурилась.
Незаметно подкралась осень, и без прежних упований её приход остался бы вовсе не замечен ею, если бы не прошлогодние вещи, которые, все до единой, пришлось ушивать. Бабушка ворчала, что Саша почти ничего не ест и, если так дальше пойдёт, скоро совсем уморит себя, грозилась позвонить матери. Саше было всё равно. Мать слишком занята собой, чтобы всерьёз озаботиться проблемами дочери, которые она считала высосанными из пальца: она так и сказала, когда Вера Сергеевна сообщила ей, что Саша не собирается больше поступать в институт – ни в этот, ни в какой бы то ни было другой. Но бабушку было жаль, она старалась утешить внучку как могла: готовила её любимые кушанья и баловала настолько, насколько позволяла скромная пенсия или, когда её задерживали (что случалось теперь нередко), присланные дочерью деньги. Впрочем, побаловать Сашу было той ещё задачкой. На любые вопросы о том, чего бы ей хотелось, та только пожимала плечами: не знаю. Она была равнодушна к новым вещам – какая разница, что на ней надето, если больше нет того, кто станет на неё смотреть? – и всё время что-то писала, погрузившись в свои мысли и отвечая невпопад. Вера Сергеевна только вздыхала и утешала себя тем, что это всё-таки лучше, чем бесконечные слёзы украдкой. Конечно, когда-нибудь девочка всё это переживёт, но у неё щемило сердце, когда она смотрела на её истончившиеся руки и ноги и заострившиеся черты.
После того памятного разговора, когда Вера Сергеевна сообщила дочери о том, что Саша отказалась поступать в институт, и получила резкий ответ, суть которого состояла в том, что если её дочери угодно ломать свою жизнь из-за какого-то мальчишки, то она, мать, умывает руки, – бабушка избегала говорить о Саше. Елена Степановна звонила раз в неделю, по выходным, спрашивала о здоровье матери и только по вздохам и умолчаниям догадывалась, что с дочерью не всё ладно. Вначале она была слишком сердита, но спустя время почувствовала что-то очень похожее на облегчение и, осознав это, ощутила лёгкий укол совести. Теперь не приходилось готовиться к приезду дочери, переживать из-за того, как она отнесётся к отчиму и как сложатся их отношения, хлопотать вокруг экзаменов. Ничто не нарушит установившийся порядок её жизни, каждая минута которого будет принадлежать только ей. Чувство облегчения было таким острым, что Елена Степановна даже перекрестилась, но потом сама испугалась своего кощунственного жеста. Мысленно она вела изнурительные споры с невидимым оппонентом, убеждая его, что имеет право на свою долю счастья; что, если бы дочь приехала, она бы сделала для неё всё необходимое, но раз та отказалась, то она как мать не может её принуждать – Сашка совершеннолетняя! Что дочь живёт в комфорте и ни в чём не нуждается, и поэтому нет никаких причин для подобных угрызений, и т.д. и т.п.
Однако в сочном яблоке обретённого ею счастья всё же поселился крохотный червячок, который точил его сладкую плоть. Она ещё продолжала делать вид, что сердится, когда, разговаривая с матерью по телефону, старательно избегала упоминаний о Сашке. Но, сколько бы она ни изгоняла за двери сознания эту мысль, та всё равно топталась у порога, не давая забыть: она пожертвовала дочерью, чтобы устроить собственную жизнь. И можно строить сколько угодно предположений, как сложилось бы у Сашки здесь, в Питере, и была ли бы она ещё вместе с этим своим Славиком, но факт оставался фактом: дочь могла как минимум учиться в институте и иметь хоть какие-то перспективы.
Впрочем, Елена Степановна была не из тех женщин, которые способны предаваться самобичеванию, поэтому она подошла делу чисто практически. «Переживёт! – решила она в конце концов. – Я же пережила измену её отца, а у меня к тому же был ребёнок». Она посетила несколько своих любимых магазинов одежды и накупила Сашке обновок, постаравшись выбрать самые стильные. Не доверяя медлительной почте, передала посылку с проводницей поезда и сообщила матери номер вагона.
Встречать посылку, конечно, отправилась Саша. Получив от проводницы плотный, тщательно упакованный пакет, она уже шла к остановке автобуса, когда её окликнул знакомый голос. Она оглянулась.
В конце перрона, у перехода через пути, стоял Иван Ильич Дедов, или, как называли его в школе, просто Дед – учитель истории и руководитель её злосчастного класса. Сашино лицо изобразило некое подобие улыбки, и она сделала несколько шагов ему навстречу.
Иван Ильич выглядел озадаченным. Он возвращался из школы домой, когда увидел Сашу, идущую вдоль питерского поезда к выходу с перрона с увесистой сумкой в руке. Была середина октября, и ей полагалось находиться в Питере, где, как он знал, она собиралась учиться. Он не видел её с того самого памятного выпускного, но от кого-то из ребят её выпуска – кажется, от Букина, который навещал его в школе – слышал, что она не смогла поехать на вступительные экзамены из-за болезни бабушки. Однако, по его соображениям, теперь-то ей точно следовало быть там, а между тем она здесь, в Раздольном.
– Ты почему здесь? – спросил он, безотчётно глядя на неё с выражением отеческой тревоги. – Что-то случилось?
Теперь, когда она смотрела на него снизу вверх, он увидел, как она изменилась: на бескровном, осунувшемся лице горели одни глаза, и эти глаза теперь медленно наполнились влагой. Она всхлипнула и опустила голову.
– Саша, ну что? Ну?!
Он взял её за плечи, пытаясь заглянуть в глаза, прикоснулся к нежному подбородку – она резко мотнула головой, и Дедов почувствовал влагу на своей руке. Он огляделся. Парк! Там можно спокойно поговорить.
– Идём, – сказал он, увлекая её за плечи подальше от шумного вокзала. Взял из её рук сумку и вложил в холодную ладошку свой большой клетчатый платок – сколько раз за свою бездетную учительскую жизнь он проделывал это? В парке он усадил её на ближайшую ко входу скамейку и сам опустился рядом. Саша подняла глаза и взглянула на покрытый опавшей листвой склон перед собой. Её лицо исказила гримаса отчаяния, она прижала к губам руку, но это не помогло – она горько разрыдалась. Иван Ильич обнял её за худенькие, сотрясающиеся от горя плечи, и она уткнулась лицом в его пальто.