Мы поспешили уведомить читателя, что всё утряслось. А как же бедная мать Джанджигита, спросят нас? Что же ответить?
Говорят, жили когда-то на Востоке поэты, которые даже в самые кровавые и жестокие времена воспевали красоту, гармонию и соразмерность с таким вдохновением, что сердца их соотечественников невольно смягчались, и волна всеобщей вражды шла на убыль.
Увы, мы лишены столь могучего, волшебного дара, и только сухая хронология вольно толкуемых событий водит нашим пером, тщетно стремящимся хоть немного приблизиться к истине.
Поэтому, как ни тяжело далась нам предыдущая глава, долг непредвзятого рассказчика повелевает взвалить на себя еще более неподъемную ношу и попытаться описать состояние матери, потерявшей своего любимого сына.
По какому-то капризу судьбы весть о страшной находке в канале день за днем обходила бедную женщину стороной. Более того. По-своему истолковав слова Мумина-бобо о необходимости дождаться бобов нового урожая, она совершенно успокоилась. Ее привычно настороженное лицо всё чаще озарялось подобием улыбки, и соседи слышали, что она даже напевает во дворе, чего раньше никогда не случалось:
Бобы, бобы, разноцветные бобы,
Поведайте путнику,
Как ждут его в родном доме...
Она принималась усердно возиться в огороде, но уже через пять минут бросала своё занятие и с озабоченным видом говорила в пространство, что Джанджигит вот-вот вернется, а у нее не убрано. Тут же начинала мести двор, затем бросала и уборку, твердя, что на новой рубашке Джанджигита оторвалась пуговица, и нужно срочно пришить ее, ведь сын только вчера жаловался, что болтающийся рукав мешает ему честно выполнить поручение важного человека...
Слава Аллаху, что старшие девочки могли уже присмотреть и за домом, и за матерью.
Конечно, никто из соседей не решился бы сказать ей в глаза, что Джанджигита нет более среди живых, но ведь дети уже знали всё, черная весть сама по себе носилась в воздухе, однако бедная женщина по-прежнему лихорадочно готовилась к встрече своего первенца.
На третий или четвертый день к ней пришел молодой следователь, полагавший, что мать уже смирилась - хоть отчасти - с бедой и сможет описать ему для протокола приметы "почтальонов", приносивших записки от Джанджигита. Сосредоточенный взгляд женщины обманул его, и он принял за чистую монету ее выдумку, будто записки она находила на айване, не догадываясь, что та изо всех сил старается "не болтать", как просил ее Джанджигит.
Между тем, вся махалля готовилась к похоронам.
Отцы друзей Джанджигита не только простили семье все долги, но еще организовали среди жителей сбор средств в ее пользу. Значительную сумму собрали в гараже, где работал Джанджигит. Больше других пожертвовал старший механик Михаил Васильевич.
Стали думать, кому вручить собранную наличность? Отдавать ее в руки матери Джанджигита было бы крайне неразумно, братишки и сестренки ушедшего всё-таки покуда оставались ребятней, а его дядья-тугодумы внушали еще меньше доверия.
И вот, по совету почтенных аксакалов, ответственность за разумную трату собранного возложили на друзей страдальца, которые в этой истории повели себя вполне достойно, помышляя лишь о благе друга, и которым, может, не хватило одного дня, чтобы добиться цели.
В тот день, когда стало известно, что в результате ошибки от тела (вернее, от частей тела) осталась лишь кучка пепла, мужчины всей махалли собрались во дворе несчастливого дома.
Видя столько народа, среди которого находились и друзья Джанджигита, его матушка обрадовалась и ходила от группы к группе, восклицая: "Вы тоже узнали, что он приезжает? Пришли встретить его? Как я рада, что у него столько друзей, что его никто не забывает!"
И никто не посмел открыть ей истинный смысл происходящего, но у каждого сердце неуклюже проворачивалось внутри.
Кто-то принес рулон белой материи - цвет траура для умерших молодыми - и принялся разворачивать его на айване.
Она некоторое время пристально смотрела на эту материю, будто силясь очнуться от цепкого сна, затем перевела остекленевший взгляд на скорбные лица собравшихся, и тут страшная догадка отразилась во всех ее чертах, догадка, осмыслить которую было не в ее власти.
Вскрикнув, она закатила глаза и рухнула бы навзничь, если бы ее не удержали сразу несколько рук.
Думали, что она умерла. Но нет, синяя жилка на ее виске продолжала подрагивать. В больнице, куда ее доставили, она впала в какой-то глубокий беспробудный сон. Может, это и к лучшему. Может, небеса рассудили именно так, чтобы избавить ее от участия в этих странных похоронах, ибо никогда прежде в Т. не хоронили кучку пепла вместо остывшего человеческого тела.
Через несколько недель бедную женщину всё же поставили на ноги.
Человек со стороны не найдет ничего странного ни в ее внешности, ни в ее манерах. Она усердно хлопочет по дому, готовит, стирает... С ее лица не сходит затаенная полуулыбка и очень часто она подходит к калитке и вглядывается через щель в конец пыльной улицы.
"Чует мое сердце, - признается она кому-то невидимому, - что мой мальчик вернется сегодня вечером. Да-да, именно сегодня. Надо бы поставить самовар, ведь он, наверное, столько натерпелся в дороге..." И она спешит к навесу, а ее улыбка сменяется выражением озабоченности, она уже думает о том, не зачерствели ли лепешки, выпеченные нынешним утром...
30.
Прошли годы. Пятнадцать, а может, и все двадцать. Кто знает! Ведь время на востоке течет по своим законам.
Много событий уместилось в этом периоде.
Начать с того, что великая стройка, которая гремела, грохотала, звенела и сверкала огнями электросварки круглые сутки напролет, которая уже была подведена под самую крышу и поднималась над степью величественной рукотворной громадой, так вот, эта великая стройка вдруг странно притихла. Юркие самосвалы, ежеминутно таскавшие ей жирную добычу, встали на прикол. Вертолеты больше не привозили важных кураторов. Знающие люди говорили, что это последствия свежих ветров, которые подули из белокаменной столицы.
Воистину невозможно было понять, что это за ветры и какая от них польза самой Москве, если, вложив столько сил и упорства в эту далекую стройку, она следом с легкостью отступилась от нее, словно это был рваный чапан.
Вскоре перестали платить зарплату.
Толпами, целыми домами уезжали строители, бросая обжитые квартиры, ибо в здешних краях их некому было продать даже за бесценок. Следом закрывались медпункты, детсады, клубы... Дворец культуры химиков еще работал какое-то время, но уже не зажигались перед его фасадом красивые светильники по вечерам, и этот мрачный бетонный куб напоминал на фоне закатного неба огромный мазар, в котором тайно похоронили какого-то внезапно умершего великана. (К слову сказать, облицевали его всё-таки обыкновенной мраморной крошкой, поскольку розовый итальянский мрамор разворовали весь до последней плитки еще в период отсидки Черного Хасана.)
Зато заважничали местные раисы, особенно из тех, кто помельче. Они ходили, выпятив животы и надув щеки, все светясь радостью. Ибо всё указывало на то, что вскоре сами собой, как по мановению джинна, освободятся хлебные места, и вообще править можно будет по своим законам, без оглядки на непредсказуемую, высокомерно-капризную Москву.
Высокие кресла и вправду освободились, да что толку, если одновременно закрывались конторы, ликвидировались целые организации! Раньше местный люд ничуть не держался за рабочие места, поскольку всегда находилось что-нибудь равноценное, притом ближе к дому. Но теперь стало невозможно устроиться хотя бы дворником на полставки, и поговаривали, что будет еще хуже.
Люди совершенно перестали покупать не только дорогие вещи, но даже повседневную одежду, и тратились только на продукты питания, так что поневоле пришлось закрывать один за другим магазины промторга, возведенные некогда энергией Черного Хасана, включая и трехэтажный универмаг напротив базара. (Вот вам и освободившиеся хлебные места!)
Похоже, про Т. забыли не только в Москве, но и в своей столице. Знающие люди говорили, что там сейчас делят власть и имущество после ухода русских начальников. О Аллах, лишь бы поделили без драки и крови!
А что же наша великая стройка, вопрошали иные? Почему не делят ее?
Эта стройка устарела еще до начала строительства, отвечали им. Поэтому сегодня никто не хочет вкладывать деньги в эту гору бетона и железа. А минералы, из-за которых эту стройку и затеяли, дешевле покупать на мировом рынке. Не говоря о том, что еще нужно достраивать железную дорогу и многое другое. Вот и разберись тут...
Два-три сезона растерянный народ кормился огородами и старыми припасами, но, осознав, наконец, что никто не поможет, что нужно как-то выживать самому, вернулся к древнему занятию, столь почитаемому на Востоке, - к мелкой торговле.
Одни начали возить степные дыни на север, добираясь до Москвы и еще дальше - до вечно сырой второй русской столицы, другие же торили старую дорожку через пески к южным соседям, где никогда не проходила мода на хороший каракуль.
Вернулись и к тому, дополнительному, заработку, о котором не принято говорить вслух, благо, с милицией теперь было проще найти общий язык - там остались все свои. И снова вокруг Т. по весне заалели маковые плантации, зазеленели конопляные делянки. И снова то в одной, то в другой чайхане можно было встретить приезжих, но не строителей, а купцов особого рода, готовых платить за неудобосказуемый товар звонкой монетой. Всё чаще попадались и обкуренные из числа своих. Старики ворчали: "В наше время джигиты не курили анашу!" Молодежь криво усмехалась между собой: "В ваше время... а вот поживите в наше!"
После всех этих потрясений, коснувшихся каждой семьи, буквально каждого человека, многие ли помнили еще о Джанджигите?
Матушка его сошла в могилу, так ничего и не поняв. Выросли его братишки и сестренки. Братишки, как и их неразумные дядья, пасут чужие отары, сторожат чужие плантации мака и конопли. Сестренки вышли замуж за таких же бедняков, как и они сами, и уже нарожали кучу босоногих, чумазых ребятишек. Словом, забот хватает, до воспоминаний ли тут?
Если кто и вспомнит Джанджигита, то это его друзья.
По-прежнему собираются они в старой чайхане у трех карагачей, ведут степенную беседу, решают важные вопросы и нет-нет да и вернутся к той давней истории. Загадка остается, ибо им по-прежнему ничего не известно о судьбе Мухаббат. Либо ее останки были укрыты более надежно, либо девушка всё-таки бежала... Но куда?
Вот тут и начинается полет фантазии. Иногда они договариваются даже до того, что Мухаббат вывез с собой на вертолете тот самый Сановник, забрал ее в Москву, женился на ней, и сейчас она важная московская ханум, причем узнать ее невозможно, поскольку она сделала пластическую операцию, перекрасила волосы и вообще приняла облик европейской женщины.
Иногда говорят о Черном Хасане. О нем тоже ничего не известно. Где он сейчас? Совершил ли хадж? Вообще-то о святых людях, о творимых ими добрых делах в народе всегда распространяется молва. Никаких слухов о добрых делах Черного Хасана в Т. никогда не долетало. Не было его имени и среди новых баев, поднявшихся словно на дрожжах. Может, он уже умер?
Друзья сходились только в одном: похоже, им уже никогда не добраться до тайных истоков давней истории.
31.
Непостижимо, но их след отыскался!
И Черного Хасана, и Мухаббат!
Вот как всё произошло.
Один из земляков, человек самых обыкновенных способностей, разве что отличающийся наблюдательностью да некоторой долей чрезмерного любопытства, будучи по торговым делам в столице соседней республики и проходя там по одной из улиц, совершенно случайно увидел Черного Хасана!
Дело происходило в улице, подобные которой есть в центре любой среднеазиатской столицы. Небольшая, но широкая, очень тенистая, тихая, аккуратно заасфальтированная, с чистыми арыками и медовым воздухом, застроенная просторными особняками, она ясно говорила о том, что здесь обитают наиболее уважаемые горожане.
Наш земляк оказался в этой особенной улице случайно - немного заплутал, недостаточно хорошо ориентируясь в чужом городе.