Крепкая семья - Лем Ирина Николаевна


  Людке Мичуриной было уже за сорок, но никто не думал называть ее по имени-отчеству, Людка - и все. По традиции, сложившейся в рабочих поселках средней полосы России, жители звали друг друга незамысловато - Надька, Валька, Нинка, вне зависимости от возраста - и в пять лет и в пятьдесят. Поселок Иваньково, где родилась и всю жизнь прожила Людка, не являлся исключением. Для непривычного уха звучало грубовато, но по-другому не получалось.

  Правда, имелось несколько исключений - по заслугам и полу.

  Среди женщин в первую очередь особо отличали учителей местной средней школы номер сорок четыре - старых, из советской еще когорты преподавательниц, тех самых "строгих, но справедливых". Они вырастили и выучили не одно поколение поселковских, жили здесь же и отличались безупречным поведением.

  Их считали немножко лучше других и называли по имени-отчеству: Анисья Абрамовна, Мария Григорьевна, Нина Александровна, но на "ты". Судьба была к ним не менее жестока, чем к остальным. У одной муж как-то в подпитии попал под автобус, сын пошел по его стопам. У другой муж был директор школы, но скончался раньше времени - от военных ран. У третьей муж не скончался и не пил, но гулял безбожно, от чего она потом сошла с ума и ходила по поселку растрепанная.

  Отработав по двадцать пять лет на одном месте, они в течении пары лет одна за одной дружно ушли на пенсию по выслуге. Новых, молодых, пришедших на их место "училок" не уважали, звали, как всех - по-панибратски.

  Пенсионерок из "простых смертных" называли по отчеству - Кузьминична или Петровна, если они вели трудовой образ жизни и не были замечены в дружбе с зеленым змием. С теми же, кто и в солидном возрасте соблюдал извечную русскую традицию поднимать настроение выпивкой, не церемонились.

  - Анька Тякунова вчерась шла, шатамшись, и упадла, - сообщалось в разговоре на лавочке. Именно "упадла", как бы соединив два смысла в одном слове. - Откуда только деньги на самогонку берет? Когда тверезая, все плачется - пенсии на еду не хватает.

  Имелось еще одно исключение. В единственном числе, в лице главной бухгалтерши местного мини-завода Людмилы Ивановны Бубенцовой. Поскольку она была пришлой, из города, немногие знали ее имени-отчества, да не очень-то желали знаь. У Бубенцовой не получилось влиться в местное сообщество, завести друзей на новом месте - то ли из высокомерия от собственной должности, то ли по закрытости характера. Держалась обособленно: на лавочке возле дома не сидела, с соседями сплетни не перетирала, обсуждением мимопроходящих не занималась.

  Ее не любили. Не за что-то конкретно, а вообще. Чужачка, вдобавок гордячка. Когда она выходила по вечерам гулять с собакой - грудастой, черной как черт овчаркой по кличке Буран, вслед шелестом неслось ее дворовое прозвище "главбушка". Только ее непосредственная заместительница Антонина, женщина предпенсионного возраста, называла начальницу по имени-отчеству. Скороговоркой, одним словом - "людмиливанна". Особого почтения в нем не чувствовалось, но звучало прилично.

  С мужчинами тем более не церемонились, кроме как Витька, Петька, Ванька их не называли. Появление лысины, живота или внуков не считалось достойным поводом изменить обращение.

  Особой почести именоваться по имени-отчеству удостаивались те счастливчики, которые умудрились дожить до пенсии. То есть прошли невредимыми сквозь жизненные тернии, как в сказке - через огонь, воду и медные трубы. В Иванькове это означало - не спиться, не погибнуть от несчастного случая на производстве, не утонуть пьяным в пруду и прочее. Таких было наперечет.

  К мужчинам, находящимся в звании пенсионеров, следовало прибавить одну категорию, помоложе возрастом. Сюда входили узкие специалисты, к которым частенько обращались с личными просьбами - починить протекший кран или помочь с ремонтом машины. Их называли или по имени с предваряющим словом "дядя", или - верх уважения - только по отчеству.

  Негативное исключение из правил для мужчин составляла самая малочисленная группа жителей поселка, в которую входили отъявленные пьяницы, чудом достигшие шестидесятилетия. Их, не скрывая презрения, называли по имени-фамилии, как шкодливых детишек, будто подчеркивая - именно такой-то "до пенсии дожил, а ума не нажил".

  - Генка Шишков сегодня опять под забором ночевал, - сообщала местная собирательница новостей и сплетен пенсионерка Фролна - сокращенное от "Валентина Фроловна". А мужику тому шестьдесят три стукнуло. Да, видно, ему - пьянице, буяну и самодуру вовек от клички "Генка" не избавиться. Впрочем, по собственной вине.

  Но вернемся к нашей героине. Людка не подходила ни под одно из условий вежливого обращения. Она не работала в школе, не была главным бухгалтером на предприятии и до пенсии трудиться оставалось лет пятнадцать. А так как собственная мать тоже участвовала во всеобщем заговоре и любовно говорила ей, например: "Людк, спустись, я тебе клубники набрала", то обижаться не имело смысла.

  Ей вообще обижаться на судьбу грех. Мать с отцом еще живы и даже бабушка. Поддерживали единственную дочку и внучку всеми силами. Помогали ощутимо: на двух Людкиных огородах работали, в финансовой поддержке никогда не отказывали.

  Личная жизнь тоже в порядке: с мужем Вовкой она жила хорошо, восемнадцать лет вместе. В поселке Иваньково Мичурины считались крепкой семьей. Вовка - ладно сбитый, рыжий, конопатый, но симпатичный, был на четыре года моложе. Не пил, не курил и, вроде, не гулял. "Вроде" - слово для осторожности. Никогда не знаешь у русских мужиков... Во всяком случае, разговоры о нем, как о "кобеле", в поселке не ходили.

  Соседи говорили: Людка мужа в лотерею выиграла. И точно. Он со всех сторон положительный - хозяйственный, деловой, мастер на все руки. От отца научился. Тот тоже за любую работу брался, и все у него получалось как следует. Отец всю жизнь проработал на заводе шофером, а потом почему-то повесился. Пил, правда. Слава Богу, Вовка в этом смысле не в него пошел, почти не употреблял - рюмку на праздник, не больше. К тому же верующий, в отличие от жены. Хотя на этой почве разногласий у них никогда не возникало.

  Они вообще ссорились нечасто. Когда муж не пьет, не гуляет, не бездельничает - какие претензии можно предъявить?

  Людка не предъявляла. Она его по-настоящему любила, а не только ради детей вместе жила.

  Но сегодня была на взводе: сидела на диване, поджав ноги, и ожесточенно давила на кнопки пульта, не вникая в программы. Почему на взводе? Потому что праздник - День Святого Валентина. Каждая жена вправе ожидать от мужа хоть маленького, но знака внимания. Чего-нибудь романтичного, пусть недорогого, но ощутимого. Вроде цветочка или коробки конфет. А Вовка не только ничего не подарил, но и сам еще не соизволил явиться. Про подарок, небось, даже не подумал. Теперь и напоминать бесполезно - десять вечера, магазины давно закрыты.

  Из вредности Людка решила вообще ничего не говорить. Если не догадается, пусть пеняет на себя. Она просто обидится и уйдет спать одна. На неделю. Нет, дня на два-три. Перебарщивать с наказанием тоже нельзя. Не в том она положении. В наше время за мужиком глаз да глаз нужен. Кругом полно одиноких и разведенок, которые только и ждут момента, чтобы увести чужого мужа из семьи. Потому не следует надолго отлучать мужчину от супружеской постели. Опасно. Вмиг переманят. Они, эти одинокие, голодные...

  На долгое отсутствие в День Всех Влюбленных у Вовки имелась уважительная причина. Не так давно он занялся предпринимательством. Уволился с завода, где раньше трудился шофером, и, взяв в аренду грузовик, двадцатилетней давности ГАЗ, теперь трудился на себя. Подряжался ко всем, кто попросит - на стройку материалы привезти, мебель на другую квартиру переправить, картошку на зиму заготовить, да мало ли чего. Без дела не сидел.

  Заработки были бы неплохие, если бы не одна вещь. После развала Союза экономика пошла по капиталистическому пути, который сопровождался не только положительными изменениями. Появился новый вид криминала под иностранным, ранее не известным на Руси названием - рэкет.

  Началось с того, что правительство решило отказаться от советской уравниловки, ввести либеральную меру: разрешить гражданам работать в частном порядке. Раньше, при социализме, таких "цеховиков" и "фарцовщиков" беспощадно сажали в тюрьму. Теперь их величали предпринимателями и всячески поощряли, лишь бы они делились с налоговой.

  Новый закон выглядел прогрессивным и подразумевал лучшие намерения: дать возможность активной части населения зарабатывать честным трудом. Теперь люди могли сами определять уровень зарплаты, который зависел только от собственной трудоспособности. Но, как часто бывает, на хорошую меру тут же нашлась контр-мера. У преступного мира.

  Неизвестно откуда - из небытия, из воздуха или из чертова подземелья материализовались рэкетиры. Они следили за предпринимательским бизнесом, прикидывали доходы и в один прекрасный день являлись за оброком. Прямо по сценарию из фильмов об американских профсоюзах. Или мафии, что, наверное, одно и то же.

  Рэкетиры нагло заявляли: либо платишь нам часть доходов, либо пожалеешь, что начал. В награду за дележ они предоставляли защиту от других посягателей на чужой каравай. Называлось "крыша".

  Новые термины и способы вымогательства поселковые узнавали из новостей по телевизору. Местные предприниматели не волновались, надеялись, что в поселке, затерянном среди лесов, рэкет их не найдет. Это в далекой Москве бардак, так им и надо. Они всегда жировали, а нам приходилось за той же колбасой, которую на областном мясокомбинате производили, в столицу ездить.

  Московский рэкет до них и впрямь не добрался - масштаб не тот, зато добрался местный, из областной столицы, до которой было 15 километров.

  Куда смотрела милиция? Милиция не вмешивалась. Или вмешивалась, но к своей выгоде, ведь в те времена зарплату бюджетники получали нерегулярно. Милиционеры "крышевали" не честных частников, а наглых рэкетиров.

  Их, продажных стражей порядка, в поселке знали в лицо и, конечно, осуждали. Потихоньку: женщины - на лавочках, мужчины - в гаражах. Заявлять никто не решался. Боялись. Кому хотелось рисковать жизнью? Время-то лихое. Каждый выживал, как умел.

  Как частный предприниматель, не избежал встречи с рэкетирами и Вовка, каждый месяц возил им оброк. Вот сегодня. Пришел с работы пораньше, вытащил из потайного ящика в серванте увесистый пакет с купюрами, отсчитал, завернул в газету и поехал на грузовике отдавать дань. Да что-то задержался.

  Наверное, потому что погода испортилась: к вечеру повалил густой, крупный, мокрый снег, который за короткое время накрыл дороги скользким слоем. Вовка осторожный, едет шагом, чтобы ненароком в овраге не оказаться кверху колесами. Или сидит ждет рэкетиров. Они же сами себе хозяева, когда захотят, тогда придут, со временем других не считаются. О том, что с мужем могло что-то несчастное случиться, Людке думать не хотелось.

  Чем позднее становился вечер, тем злее становилась она. Пол-двенадцатого решила - ждать подарка от мужа бесполезно, пора отправляться на покой. Только собралась пойти в ванную, как в двери зачиркал ключ. Она остановилась в прихожей.

  - Привет, мать, - бодрым голосом проговорил Вовка, заваливаясь в квартиру и прихлопывая сначала внешнюю дверь, потом внутреннюю. Подобно двум другим соседям по площадке, Мичурины поставили на входе дополнительную дверь.

  - Привет, - сухо бросила Людка и собралась демонстративно пройти мимо.

  - Пожрать есть что?

  - Посмотри в холодильнике.

  Лед в голосе жены его насторожил. Обычно она встречала его доброжелательной улыбкой и предлагала усаживаться за стол. Подставляла еду с пылу с жару, садилась рядом. Расспрашивала о делах, рассказывала сама. А сейчас посмотрела, как чужая, и даже поесть не предложила.

  Озадаченный Вовка прошел на кухню, помыл руки и отправился к холодильнику. На дверце, на уровне глаз заметил бумажку, прижатую магнитом, на которой крупными, печатными буквами стояло: 14 февраля - День Святого Валентина. "Ну и что? - безразлично подумалось Вовке. И вдруг дошло. - Черт! Обещал же подарок".

  Оглянулся на жену. Она стояла в прихожей и сверлила его взглядом прокурора, собиравшегося вынести пожизненный приговор. А то и высшую меру. Вовке стало неловко. Он задумался, поискал глазами. Увидел мусорное ведро, поспешно схватил и направился обратно к входной двери.

  - Пойду ведро вынесу, - пробормотал он, но как-то неубедительно.

  "Врет, - молча вынесла вердикт Людка-прокурор, когда муж, едва накинув демисезонную куртку, скрылся за двойной дверью. - Он никогда ведро не выносит. К тому же оно еще неполное. Что-то не так".

  Сомнения сжали сердце. Первым делом подумала: свершилось. И ее настигло несчастье. Кризис сорокалетия не миновал и ее образцового мужа. Наверняка к любовнице пошел. Ах, как жить дальше?!

  Не так давно сочувствовала она подруге, Надьке Перминовой, у которой муж, едва тому сорок три исполнилось, ушел к молодой, двадцатилетней. А ведь тоже раньше в распутстве замечен не был. Зарабатывал хорошо - на железной дороге. Последнюю копейку в дом нес. Мастеровой был. И верный. Все время с женой его видели: на выборы вместе, с дачи - на дачу. Помогал по дому, Надька нарадоваться не могла.

Дальше