– Возможно, ты права! Только ты не переживай так сильно за меня. Возможно я черствый и рациональный человек, но за эти десять лет как её не стало, я уже смирился с этим фактом. А ты мне нужна сейчас как никогда. Мне хорошо с тобою, как ни с кем другим в этой жизни.
А давай ка прокатимся на речном трамвайчике!
5.
Ответь мне, читатель, что такое любовь?
Понимаю, тема большая, неподъемная. У каждого свое о ней представление, свой личный опыт.
Но, кроме личного, есть еще опыт коллективный. Это романы и любовные истории, сочиненные писателями, а пуще всего – пиитами. Не найдется, пожалуй, человека, который со школьных лет не знал бы эти строки:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Гению чистой красоты, Анне Керн, когда муза диктовала поэту эти строки – двадцать пять, и она уже семь лет как законная супруга престарелого генерала. Но, для поэта она верх совершенства. А уже два года спустя Пушкин разглядел, что: «у дамы Керны ноги скверны»!
Как же этот изъян укрылся от его пылающего взора летом 1825 года? Ведь уже была им написана и опубликована первая глава «Онегина», где он пишет:
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
И вот какие-то ножки топчут летние цветы в Тригорском, у соседей Пушкина. Их толком-то и не увидеть из-под длинных юбок. Такая была мода тогда в Париже.
А теперь скажи мне, мой читатель, любил ли Пушкин Аннушку Керн?
Позволь мне самому ответить на этот провокационный вопрос. Конечно, любил в те самые дни, когда в его затуманенном мозгу рождались эти строки. Мало того – он её боготворил. Знаток дамских ножек, он не заметил изъянов её конечностей, и скверных ног её не замечал он, потому, что был ею увлечен.
Сейчас все увлекаются реконструкциями. Кто-то затевает реконструкции средневековых побоищ, другие мастера создают различные республики, поэтому прости мне, мой читатель такую невинную реконструкцию чувств нашего всего:
«Впервые я увидел Анюту в году, кажется, девятнадцатом, или двадцатом. Нет, в девятнадцатом точно, у ее тетки – Олениной. Она меня в тот вечер не замечала, и это меня сильно задевало и злило. Очень сильно злило. Еще бы, молодая «генеральша» была окружена гусарами с пышными усами, звонкими шпорами и с золоченными аксельбантами. А кивера! Они делали их выше меня вершка на три – четыре. Я, по сравнению с ними, казался пигмеем. К тому же и моя африканская порода не делала мне выгоды. Да и кем был я тогда? Чиновник четырнадцатого класса, хоть и поэт, да без гроша в кармане.
А в июне 1825 года она нагрянула к своей тетушке – Прасковье, не-то Осиповой, не то Вульф, которую я называл своей «вульвочкой», а она просто «таяла и текла» в моих объятиях. И вот тогда пришло мое время. Конечно, я обольстил эту «генеральшу», эту кривоногую бестию. Я вывернулся перед ней наизнанку, лил сладкий елей на её израненную душу, и покорил, подчинил её себе. И сам готов был подчиниться ей, скажи она хоть слово.
Мы страстно целовались, мы слились в единое целое. Она рыдала на моей груди, когда я «курил фимиам любви» и шептал ей на ушко:
«И божество, и вдохновенье…»
Мы соединились с ней, улучив минуту, на пруду в Тригорском, на склоне горы Воронич, на той самой скамье Онегина. Прасковья до этого все время путалась у нас под ногами, ревновала меня к ней. Старая дурочка, а тоже ведь жаждет любви и женского счастья. Ей мы сказали, что пойдем на Савкину гору, и она с дочерьми искала нас там.
Боже, как я был счастлив в это мгновение, как Анюта была счастлива, как мы были счастливы. Я поклялся, что не брошу её, и мы утром вместе уедем в Ригу, где я отстою её перед деспотом-мужем. А потом? А потом мы вместе «помчимся» в Альбион, к Байрону, где моя муза будет на свободе.
А утром Прасковья устроила большой скандал. Она отрезвила нас, разбила все наши планы своей трезвой логикой. Теперь-то, спустя два года, я благодарен ей за то, что она помешала моим, нет, нашим планам, удержала от безрассудного поступка. Анюта сдалась, рыдала у нее на груди, как только несколько часов назад рыдала в моих объятиях. Я же, как раненый зверь рычал, бил кулаками по стенам и уговаривал её не слушать эту старую дуру!»
Но, какая нам разница, любил он её или нет, ведь поэт подарил нам строки, которые всегда будут волновать сердца влюбленных:
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
А теперь давай подведем промежуточные итоги наших изысканий. Итак, поэт сам наделяет женщину, которой он увлечен в данный момент, чертами характера и свойствами души, которыми она, скорее всего, вовсе не обладает. Эти его фантазии, усиленные впрыскиванием в кровь гормонов счастья (нынче мы называем их эндоморфинами), дурманят мозг, кружат голову поэта. Какая-нибудь крепостная девушка Параша таких чувств у него не вызывает. Она и одета не в кружева, и двух слов связать не может. Иное дело – «божество»! В ответ он ждет от неё подтверждения своего обмана, и, получает, наверняка. Интерпретирует в свою пользу все эти взгляды, вздохи.
Не только поэты склонны идеализировать образ любимой женщины. Зародившееся почти на пустом месте чувство любви обещает нам всё то лучшее, что только можно получить в жизни. Она вдохновляет на подвиги, чаще, правда, на бой с ветряными мельницами.
И женщина, глядя на проявления любви «принца» расцветает, как роза, и, обманутая своими чувствами, втягивает свои шипы (ведь он – самый лучший, самый красивый, в общем, самый самый) и склоняет свою затуманенную чувствами головку на его «надежное» плечо. И в этот момент она великолепна.
Но, обманувшись в своих ожиданиях, эта роза роняет слезу, лепестки её увядают. Бесполезные теперь шипы продолжают угрожать тому, кого уже нет рядом, негодяю и обманщику.
Да, любовь молодых можно сравнить с мощным бурлящим потоком горной реки, с моей родной Вуоксой, например, зажатой в скалистые берега Карельского перешейка. На порожистых валунах она вскипает, ударяется с размаха о преграду, поднимает фонтаны брызг и рождает клочья пены, огибает препятствия и вновь рвется вперед. И не пугает её то, что впереди еще «тьмы» таких испытаний. Молодость и юношеский оптимизм увлекают влюбленных, дает им силы для проявления чувств.
А любовь людей пожилых, это водный поток, который вырвался на просторы можно сравнить с ровным течением большой реки по равнине. Она широка и глубока , её не беспокоят мелкие валуны и топляк на дне. Жизнь уже довольно потрепала её тело и душу, ссадины от былых невзгод давно затянулись, но память предупреждает, что это спокойствие может обернуться неожиданным препятствием.
Женщины бальзаковского, а, пуще, постбальзаковского возраста любят, возможно не так страстно и видом своим не показывают своих чувств. Но там, в глубине страсти кипят, может быть сильнее, чем у легкомысленных девиц.
И мне, честно признаться, нравятся женщины в возрасте, даже, пожалуй, пожилые, но следящие за своим здоровьем, ухаживающие за кожей, телом и фигурой.
Мой читатель, ты сразу, наверное, вспомнишь доктора Фрейда. Возможно «старик» прав, и, выбирая женщин старше себя, я хочу получать от неё то, что не дополучил в детстве от матери и испытываю бессознательное желание овладеть ею. Овладеть не физически, точнее, не только физически, но духовно, слиться с ней, снова вернуться в её лоно. Но это так, примитивное применение знаний психоанализа.
6.
По дороге в Старую Ладогу Зина заглянула зачем-то в бардачок.
– О, я же не дочитала твою Иудифь, – радостно взвизгнула она, – ты не обидешься, если я уединюсь с ней?
– Если бы ты уединилась с мужчиной, то я бы точно обиделся, а с Иудифь! Я только рад буду. Тем более я отношусь к ней как к дочери, как к своему творению.
Зина погрузилась в чтение, а я следил за дорогой и посматривал по сторонам, рассматривая высокие, в человеческий рост борщевики, окупировавшие окрестные поля. Иногда искоса поглядывал на Зину. Она с увлечением продолжила чтение, но выражение её лица постепенно менялось. Эмоции от прочитанного отражались на её лице. Веселое и радостное, оно постепенно стало сосредоточенным, потом грустным.
«В сладостном ожидании и в надеждах прошел год, а в четырнадцать лет родители выдали меня замуж за богатого старика. «Жених» обещал родителям выплату и дал за меня два вола, дюжину баранов и в ктубе прописал тридцать серебряников. Ах, эти тридцать серебряников. Всю жизнь они меня преследуют.
Я не знала счастья в браке, не испытывала наслаждений от соития и близости с мужем. Старик был скупым и ворчливым. Я выполняла всю женскую работу в доме, а в награду получала за это одни упреки».
– Шурка, – всхлипывая произнесла она, – ты вычитал это все в каких-то древних книгах, или сам выдумал? Какими бессердечными родителями нужно быть, чтобы поступить так со своим ребенком? Из-за каких-то грязных овец продать свою дочь, да еще старику? Просто, в голове не укладывается! У меня самой дочь, которую я растила одна. Мы жили не в нищете, но и не шиковали. Да, трудно было, денег всегда не хватало, но у меня никогда даже мыслей не было отдать её в какие-нибудь круглосуточные ясли или детский сад.
– Времена были другие, Зина, нравы, обычаи. Не знаю как сейчас, а ещё в двадцатом веки в Индии, например, восьмилетних девочек выдавали замуж. Почитай Робиндраната Тагора. Да что Индия? На Руси родители отдавали девочек, чтобы избавиться от «лишнего рта». Церковь даже издавала запреты выдавать замуж до двенадцати лет.
– Да что мне Индия, средневековая Русь! Мне сейчас жалко твою Иудифь.
– Шурка. Ты же совсем недавно сказал, что она для тебя как дочь. Ну, перепиши всё, сделай так, чтобы она встретилась с тем юношей-плотником.
Сказав это, Зина разрыдалась. Я тут-же съехал на обочину, прижал её к себе и стал успокаивать.
– Ну что же ты расплакалась? Ведь это только текст, моя фантазия.
– Для меня это не просто текст. Я поверила в то, что жила когда-то такая Иудифь, я понимала её, она стала для меня сестрой.
– Ну, не плачь! Всё будет хорошо, они встретятся. Знал бы, что ты так отреагируешь, не дал бы тебе читать. Всё, убирай бумагу и будем слушать музыку.
– Нет, я все-таки дочитаю до конца, мне хочется узнать, как они встретились.
Я снова выехал на трассу, а Зина углубилась в чтение.
«Один или два раза в неделю он делил со мною постель, приходил ночью, гасил светильник и делал все в полной темноте, без всякой подготовки и ласк. Да мне и не нужны были его ласки и поцелуи. Из его рта постоянно пахло чесноком и луком, я едва сдерживала спазмы желудка, чтобы не срыгнуть. Разве этого я ожидала, читая строки:
«Пусть целует, пусть он целует меня,
Хмельнее вина твои ласки,
Благовонья твои прекрасны…»
С тех пор телесная близость и любовь стали для меня разными чувствами. Близость вызывала у меня чувство отвращения, любовь – что-то возвышенное, недоступное и нереальное».
– Нет, ну это просто невыносимо. Этот чесночный запах старика. Я даже почувствовала его. Фррр… не могу представить себя на её месте. Я сразу вспомнила, почему-то, бразильский фильм «Донна Флор и два её муже». Смотрел?
– Кажется нет. А почему ты о нем вспомнила?
– Да там у этой Флор был муж – аптекарь, так он делал «это» не снимая пижамных брюк, а лишь чуть приспустив их. Зато первый её муж был гуляка и развратник, проделывавший с ней такое, что мне даже стыдно тебе об этом говорить.
– Но ведь мы с тобой уже так много об «этом» говорили.
– И все равно, я не привыкла к таким откровенным разговорам. Может быть со временем это пройдет. Ой, ну надо же, я уже планирую об «этом» говорить. Совсем с ума сошла с тобой!
– А почему ты не расплакалась на этот раз?
– Наверное потому, что сама не испытала радости от первого контакта с мужчиной. Был какой-то испуг, боль, кровь. Приятно, но не так, как описывали подруги. Наверное я просто бесчувственная в этом плане.
Рассказывая всё это Зина слегка покраснела.
– Да нет, ты клевещешь на себя. Во всяком случае со мною ты была очень страстной.
– Ну, это потому, что ты такой…