Вслед за первым потянулись и другие поезда с фронта. Они везли самые нелепые грузы: прессованное сено, проволоку, сани, лыжи…
— Совсем помешались! — провожаем мы проходящие составы. — Верно говорится, что в панике человек за хлам хватается. Так вот и немцы. Путного ничего не везут. Грузят что попало — и давай бог ноги.
Сомнений больше не оставалось. Заговорил и ожил, наконец, Карельский фронт. От самоуверенности немцев не осталось и следа. Полная растерянность овладела ими. Работой они уже не интересуются. Неизменной остается лишь злоба к нам, пленным. По малейшему поводу теперь они, не задумываясь, пристреливают на месте, и неудачи их на фронте в первую очередь и ощутимей всего сказываются на нас. Пожалуй, никогда еще за все время плена мы не испытывали столь тяжких и невыносимых кошмарных лишений, чем сейчас. Наполовину срезанный паек, побои и истязания превратили нас едва ли не в мертвецов, одежда истлела и обратилась в лохмотья, и требуется немало усилий, чтобы содержать ее в состоянии, пригодном для носки. Оборванные и полуживые от изнеможения, мы представляем самое жалкое зрелище. Небывалая смертность приводит в изумление даже немцев, хотя отнюдь их не беспокоит. Одного за другим вырывает нас смерть, почти наполовину выкосив лагерь. Пустота, образовавшаяся в палатках, ощущается во всем, и ее ничем не заполнить. Только теперь начинаем мы осознавать, как мало все-таки нас осталось. Приходя с работы, мы не теснимся, как прежде, занимая свои места, — это излишне, когда на каждого приходится едва ли не по два места. Но, как ни тяжела действительность, мы крепимся и не поддаемся унынию. Известия извне поддерживают в нас надежду на близкий мир и скорое освобождение, и, кажется, нет тех сил, которые бы ее убили.
— Хуже уж и быть не может, а все держимся, — ободряем мы один другого. — Самую малость потерпеть осталось. Неужто не сдюжим? Не сегодня завтра, того и гляди, война кончится. Подыхать теперь совсем ни к чему. Глупей и быть не может!
Бесчеловечное обращение немцев с пленными давно никого не удивляет.
— Чуют погибель, потому и лютуют. Муха по осени тоже завсегда кусает, — комментирует Яшка.
— Не будут же они нас по головке гладить, — заключает Полковник. — На то он и плен, чтобы враг над тобой глумился. Хороши бы мы с вами были, если было бы иначе. Полицаи вот и здесь куда как неплохо обосновались. Нам с этой сволочью не по пути. А что бьют и голодом морят, нам не привыкать уж, кажется.
Однако нас тревожат опасения совсем другого рода. И, как ни храбримся мы, они все чаще и чаще навещают нас, и все сильней закрадывается в душу тревога:
— Доживем ли? Немцы и прежде не щадили, а что они сделают с нами, когда фронт подойдет вплотную?
— Перебьют всех! — предрекает Яшка. — Это уж как есть!
— Одно из двух, — пытается спрогнозировать развитие событий Полковник. — Либо вывезут заранее, либо, если их врасплох застанут, перестреляют всех. Верней всего, уничтожат. Это у них в порядке вещей, и таиться тут нечего. Не мы первые, не мы последние. Готовым нужно быть ко всему.
Ни для кого не является тайной, что во всех случаях, когда обстоятельства не благоприятствуют им, немцы, не задумываясь, уничтожают пленных целыми лагерями. До нас неоднократно доходили слухи о зверских ночных расправах гитлеровцев над безоружными и бесправными узниками лагерей. Опасение, что это может случиться и с нами перед самым освобождением, не дает нам покоя.
— Скоро окончится война, и так заманчиво близок мир. Дотянем ли мы до него? Вот-вот придет желанное освобождение и распахнутся ворота дьявольских лагерей. Не опоздает ли оно, застанет ли нас в живых и будет ли уже нам нужно? — постоянно размышляем мы. — За эти беспросветные годы так много выстрадано и пережито. Дождаться конца войны, почти дожить до мира, и все лишь для того, чтобы в самый последний момент лишиться жизни. Нелепо и до боли обидно!
И как бы в подтверждение наших опасений, немцы вдруг ни с того ни с сего затеяли, неизвестно для какой цели, рытье нашими руками огромного котлована в низинке за баней, вызвавшее невольные подозрения об его истинном назначении.
— Для себя роем — не иначе! — принялись предрекать некоторые, и их предположения были не лишены основания, становилось ясным, что мы несомненно стоим на пороге между жизнью и смертью.
Эвакуация
Эхо событий докатилось наконец и до нас, и все произошло даже куда скорей, чем мы того ожидали. Не успела ночь опуститься на лагерь, едва зажглись первые робкие звезды и сон только овладел нами, как длинный знакомый свист внезапно поднял всех на ноги.
— Подъем! Подъем! Выходи строиться! — демонами заметались по лагерю полицаи, поднимая палатки.
Молниеносно выветриваются остатки сна.
— Неспроста ночью подняли, — ползет зловещий панический шепот. — Выстроят вот сейчас на плацу и положат всех из автоматов. Порешить нас в груде — им раз плюнуть, за минуту управятся.
— А что, очень даже просто, — вторит ему другой. — Ямку-то за баней не зря копали, места в ней, кажись, всем хватит, еще останется.
Теперь, когда столь близок час мира и освобождения, подобный нелепый конец представлялся всем поистине жестокой и злой насмешкой, бессмысленной и дикой, как и все пережитое за эти чудовищные годы. Но кошмарные слухи о жутких массовых расправах злобствующих гитлеровцев над беззащитными пленными все чаще и чаще напоминают нам об ожидающей нас неизбежной участи, не оставляя на этот счет никаких сомнений. Готовую вот-вот вспыхнуть панику безуспешно пытается притушить рассудительный Полковник.
— Да заткнитесь вы там, кликуши! — решительно обрывает он невидимых паникеров и, уже обращаясь ко всем, увещевает: — Спокойно, мужики, без паники! Мало ли какая еще блажь фрицам в голову ударила, не впервой уж, кажется, и пора бы уже нам привыкнуть к этому. Может, ничего страшного-то и нет, а мы паникуем. Ну, подумайте сами: зачем бы это им понадобилось подымать весь лагерь, могли бы ведь и в палатках нас прикончить? Это даже еще и проще для них, молчком-то, сонных. Образумьтесь же и возьмите себя в руки!
На этот раз Полковника мало кто слушается. В размышлениях о том, что предпринять на случай кровавой расправы, мечется в темноте весь лагерь. Одна за другой пустеют палатки. Люди украдкой покидают их и, пользуясь темнотой, расползаются по всему лагерю. Некоторые по наивности залезают под нары. Тяга к жизни, несмотря на все пережитые смертные муки, на этот раз берет верх над придвинувшейся вплотную смертью.
— Глупые, — решаю я, — не так-то уж трудно вас тут обнаружить. Как ни хитри — от смерти не спрячешься. Куда ни хоронись — за проволоку хода нет, а в лагере смерть вас повсюду найдет.
По шороху и прерывистому дыханию в темноте я догадываюсь, что не один в палатке.
— Чего не выходите, али плетей ждете? — спрашиваю я, пытаясь опознать присутствующих.
— Торопиться-то, кажется, ни к чему, а к плетям уже попривыкли, — слышится из темноты глуховатый голос Полковника. — Сам-то вот тоже отсиживаешься.
— Есть еще кто с тобой?
— Да, кажись, Колдун здесь, Папа Римский, Павло вот не слышно будто. Сидим да решаем, что делать? А ну как и в самом деле что неладное гады замыслили? Они ведь, как известно, на все способны.
— Да, подумать-то есть о чем!
В замешательстве мы не спешим выходить наружу: там ли, здесь ли — конец один. Так не все ль равно, где смерть встретить?
А ночь окончательно овладела лагерем. В небесах над головой пылают мириады необычно ярких сегодня звезд. Из-под пригорка слышится привычный неумолчный говорок безымянного ручья.
Непредвиденная задержка, видимо, выводит немцев из терпения. Снова носятся по лагерю взбешенные полицаи, руганью, угрозами, а где и плетью выгоняя на плац притаившихся в палатках. Один за другим выползаем мы из своих убежищ наружу и, полные самых мрачных предчувствий, выстраиваемся на плацу. Ожидая появления немцев, мы настороженно следим за суетней у их палаток за проволокой. Там слышится беготня и мелькают огоньки карманных фонариков. Невольно я пытаюсь представить себе картину ожидаемой нас расправы.
…Сейчас заскрипят ворота. Вооруженные карабинами и автоматами немцы волчьим выводком втянутся ночью в лагерь, где так покорно и безропотно ожидаем их мы. Примкнутыми тесаками и прикладами они сгонят нас в низинку за баней и с привычным хладнокровием приступят к уничтожению. Истекающих кровью и подающих еще признаки жизни они прикончат тесаками. Глубокая яма, неведомо для чего выкопанная на днях нашими же руками, не что иное, как наша братская могила. Она достаточно велика, чтобы вместить всех. Ночь скроет злодейские следы. Прежде чем взойдет солнце, все будет покончено, и ни одна душа, кроме самих палачей, не будет знать о случившемся. Лагерь в глухом финском лесу бесследно исчезнет столь же внезапно, как некогда и появился…
От рисуемого обострившимся воображением кошмара меня отвлекает появление полицаев. Суетясь и сквернословя, они обегают ряды, как сторожевые овчарки овечье стадо, по несколько раз пересчитывая людей, добрая половина которых продолжает отсутствовать. Не так-то просто обнаружить их сейчас ночью и согнать в строй.
Скрипят ворота. Слышатся шаги и, словно светляки, порхают в темноте огоньки карманных фонариков. Затаив дыхание, мы ожидаем приближения немцев. Появляется комендант с переводчиком и несколькими унтерами. Их немногочисленная группа и отсутствие конвоя несколько успокаивают нас. Переводчик, переговорив с Тряпочником, объявляет:
— Ровно через час со всем барахлом все должны снова быть на этом же месте и ожидать дальнейших распоряжений. Для работы вне лагеря старшему полицаю сейчас же отобрать и выделить пятьдесят самых здоровых и сильных людей. По готовности — доложить!
Полиция тут же приступает к отбору. Охотников в набираемую команду на этот раз находится мало. Предчувствие дурного не покидает нас. Мы во всем теперь усматриваем некую ловушку.
— Под видом работ отведут подальше в лес, перестреляют и за другими вернутся, — мерещится каждому. — Оно даже и удобней так-то, молчком, да без шума и огласки. Зараз со здоровыми управятся, а со слабыми легче легкого. Это же яснее ясного!
— А я говорю — пойдешь! — ревет один из полицаев, наткнувшись на неожиданное неповиновение. — За саботаж у немцев, сам знаешь, что бывает. Так что — не дури и становись немедля в строй, покуль не поздно! По-хорошему тебе говорю.
— Не пойду! Что хочешь со мной делай, не пойду! Кому охота жизни-то лишаться!
— Ничего не пойму! — недоумевает полицай. — Боятся все чего, что ли?
— Будешь бояться! — раздаются многочисленные голоса. — Смерть-то, известно, каждому страшна, хоть и полуживому. А жизнь-то — она одна у каждого, другой-то уж не будет.
Оглушительный хохот полицая действует на всех самым отрезвляющим образом.
— Поискать таких дураков надо! — истошно ржет он, захлебываясь от хохота, и, только придя в себя, поясняет: — Та сдурили вы чи що? Яка така смирть? Оце дурни так дурни! Их грузить продукты ведут, а они о смерти балакают. Утром выезжаем всем лагерем отседова, вот грузить вагоны и требуетесь. А на погрузке, глядишь, еще и нажретесь вволю. Разумеете вы это, я вас спрашиваю?!
Озадаченный строптивец нерешительно топчется на месте. Страх владеет им, но искушение утолить вечно сосущий голод берет в нем верх, и он робко выходит из строя и занимает место в набираемой команде. Следуя его примеру, один за другим присоединяются к нему остальные. Уяснив, что ничего угрожающего нет, вылезают из своих нор и занимают места в строю и все прятавшиеся до этого.
Как ни подготовлены мы были ко всему, сообщение о выезде застало нас явно врасплох, и нам трудно примириться с мыслью о перемене места. Не так-то легко и просто расстаться с обжитыми местами, с уже ставшей привычной обстановкой, какой бы горестной она ни была. Да и кто его знает, что еще уготовано нам в дальнейшем? Быть может, все пережитое и выстраданное здесь покажется нам после благодатью. Из опыта мы знаем, что на лучшее рассчитывать не приходится.
Сборы наши невелики. Все имущество наше ограничивается жалкими обрывками одеял, ложкой с котелком, а то и просто банкой, и латаной-перелатаной одежонкой, не считая той, что на нас самих. Не проходит часа, как мы снова выстраиваемся на плацу, на этот раз в полном составе. Пересчитав нас, полицаи успокаиваются.
— Можно сидеть! С мест не расходиться! — милостиво разрешают они.
Разбившись на группы, мы располагаемся на утоптанной земле и горячо обсуждаем надвинувшиеся перемены, пытаясь предугадать свое будущее. Каково-то оно будет? Оживление у немцев по-прежнему не стихает. Они суетливо вытаскивают из палаток имущество, поспешно приводят в порядок оружие и снаряжение, упаковывают и подгоняют ранцы. Наше внимание неожиданно привлекают огромные костры за проволокой.
— Не иначе как жгут все, чтобы противнику не досталось, — догадывается Полковник. — Знаем мы это — самим доводилось. Дело, как видно, нешуточное, коли вот даже все палить начали. Поперли все-таки, выходит, живодеров, раз бежать собираются.
Когда в лагере появляются возвратившиеся с погрузки, мы обступаем их, наперебой засыпая вопросами:
— Ну, как оно там? Где были? Делали что? Что нового узнали?
— Склады от всего опорожняли да к дороге подвозили, — жадно давясь нахватанным хлебом, лаконично отвечают они. — Хлебом да продуктами несколько вагонов набили, одежи и обуви вагон набрался, да вот еще инструмента тоже.
— Обувь и одежа — это еще туда-сюда. А вот на черта им еще инструмент понадобился? — недоумевает Полковник. — Никак думают еще, что ли, где дорогу строить?
Окончательно успокоившись, мы расходимся по своим местам.
— Ясно, что это эвакуация. В этом теперь нет ни малейшего сомнения, — размышляем мы. — Покидая насиженные места, немцы попросту перегоняют куда-то пленных, и ничего пока страшного при этом нам не угрожает. По чьему-то вражьему велению мы все-таки избежали на этот раз явно подготовленной для нас ямы.
С первыми лучами солнца в лагере появляется Тряпочник. Нас выстраивают и неоднократно пересчитывают. Немцы за проволокой также выстраиваются. В походной форме, навьюченные ранцами, с прикрепленными к ним касками, они всем своим видом смахивают на вьючных ослов.
— Ишаки дрессированные! — острит Павло. — Только и отличия, что породы другой — арийской.
Подается команда к выходу. Щелкая колодками и побрякивая котелками и банками, мы трогаемся с места. Сразу же по выходе из ворот нас окружают усиленным конвоем. Оцепленные охраной, мы плетемся по знакомой нам лесной дороге, в последний раз оглядываясь на покидаемый нами лагерь.
— Сколько же все-таки в нем выстрадано, чего только не пережито, как изуродована и искалечена жизнь! — горестно думаем мы и, удрученные воспоминаниями, тщетно пытаемся отогнать тягостные думы. — Стоит о чем сожалеть да печалиться! Радоваться надо, что избавились от этих гиблых мест, из дыры этой клятой повылезли, и о том думать, что нас впереди ожидает, а не на кладбище это оглядываться. Хуже-то его все равно не будет. Может, и посветит еще нам где солнце.
Но нет, не вытравить из памяти горького осадка, и тщетны усилия избавиться от горестных воспоминаний. Заросшие травой жалкие холмики по обочинам дороги, эти безмолвные свидетели пережитой здесь трагедии, напоминают нам о суровой и жестокой действительности, об оставляемых здесь навеки товарищах.
— Как же мало осталось нас, выживших, и как много здесь этих безымянных могил! И так по всей трассе, — эта мысль буквально преследует каждого из нас. — Даже представить страшно, что здесь было и что здесь сделали с нами немцы. Такого и по гроб не забудешь!
Дойдя до поворота, мы еще раз оглядываемся назад и неожиданно замечаем над лесом огромные клубы черного дыма.
— Не лагерь ли горит? Заронили что при уходе? — недоумеваем мы, невольно сбивая шаг.
Не придавая этому зрелищу особого значения и нимало не беспокоясь, конвоиры продолжают подгонять нас.
— Похоже, сами подожгли, — решает Полковник, — потому и не беспокоятся. Им он больше не нужен — вот и жгут. Интересно бы все-таки узнать, что же такое происходит, почему они бросили и подожгли лагерь и куда это нас еще погонят? Вот бы разнюхать обо всем этом!