Борис Хотимский
ПОЛЯНЕ
Роман-легенда
Светлой памяти Татьяны Сергеевны
Бобковой-Хотимской, жены моей, друга
самого близкого, незаменимого
«И были три брата: один по имени Кий, другой — Щек и третий — Хорив, а сестра их была Лыбедь. Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне называется Щековица, а Хорив на третьей горе, которая прозвалась по нему Хоривицей. И построили городок во имя старшего своего брата, и назвали его Киев…
Некоторые же, не зная, говорят, что Кий был перевозчиком; был-де тогда у Киева перевоз с той стороны Днепра, отчего и говорили: „На перевоз на Киев“. Однако, если бы Кий был перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду. А между тем Кий этот княжил в роде своем, и ходил он к царю, — не знаем только, к какому царю, но только знаем, что великие почести воздал ему, как говорят, тот царь, при котором он приходил. Когда же он возвращался, пришел он на Дунай, и облюбовал место, и срубил небольшой город, и хотел обосноваться в нем со своим родом, но не дали ему близживущие. Так и доныне называют придунайские жители городище то — Киевец. Кий же, вернувшись в свой город, тут и умер…
И по смерти братьев этих потомство их стало держать княжение у полян…»
«Автор хочет только, не умаляя значения истории,
утвердить значение легенды».
Предисловие
Автобус Львовского автозавода, похожий на сухопутный катер, вывез нас из Бориспольского аэропорта. Вдоль шоссе, покрытого серым и розовым асфальтом, с зеленым газоном посредине и яркими указателями по краям, плотно сияли, будто в почетном карауле, сосны с рыжими, как беличий цех, стволами. Давно знакомые сосны. Повзрослевшие теперь… Здесь в сорок первом, в тогда еще пахучем соснячке, я унизительно отлеживался, носом в опавшую хвою, слушая хор певших на чужой лад моторов, зачем-то считая приближающиеся разрывы… следующий — мой?.. Тяжелый автобус, минуя светлые многоэтажные новостройки, скатился, тормозя и напрягаясь, к Днепру, к широкому въезду на мост.
Кручи, зелено-желтые, вставали все ближе и все выше, вставали из неизмеримой глуби веков — и вот они уже не впереди, а вокруг, по сторонам, сверху, всюду, в моих глазах и в моей душе, сплошь! И в какой-то миг, на повороте перед подъемом, видны стали издали три легендарные горы над Днепром Славутичем. И не видна была четвертая… Или все были заслонены отсюда, а мне почудилось, будто вижу?..
Вон видно Старокиевскую, или Андреевскую, гору, отделенную Андреевским спуском — в прошлом Боричевым увозом, то есть подъемом. Над зеленым склоном — нарядно-голубое чудо зодчества — Андреевский храм, детище усыновленного Россией талантливого итальянца Бартоломео Растрелли. Неподалеку, как будто дворец на горе, высится сдержанно-величавое здание Исторического музея. В незапамятные времена на том месте выросла первая Киевская крепость, построенная, если верить летописной легенде, тремя братьями…
За Старокиевской — через давно засыпанный овраг, где текла Киянка, что впадала в речку Глубочицу (ныне на ее месте Глубочицкая улица), а та в свою очередь втекала в Почайну, приток Днепра, — Замковая гора. Или Киселевка. Или Фроловка. В разные века по-разному называли ее. На той горе, возможно, и был поначалу двор князя Кия, прежде чем перебрался он в просторную крепость. А кое-кто считает, что Замковая гора и есть Хоривица, хотя такое название до наших дней не дошло — имя Хорива, единственное из имен трех братьев, затерялось в лабиринте давней истории. Иные же полагают, что Хоривицей были так называемые Иорданские высоты, или Лысая гора, которая подальше от Днепра и с берега не видна. Где же все-таки «сидел» Хорив? Пока неясно. Да и был ли он?..
А еще дальше — за горой Замковой, как раз заслоняя собой гору Лысую, — Щековица… Когда-то меж Лысой горой и Щековицей, на которой был двор княжьего брата Щека, протекал в овраге ручей Юрковицкий, теперь же там Нижнеюрковская улица…
Сколько нелегких столетий! Сколько событий, незабываемых и позабытых, столько поколений, сколько людей, умерших и народившихся! Не считая тех бессчетных лет и веков, когда ни единого храма на приднепровских горах еще не высилось, а народ уже жил. Давно жил…
Как долго я вспоминаю все это и рассуждаю о вспомянутом. А ведь увиделись тогда те три горы буквально на мгновение…
Часть I
СИЛЬНЕЙШИМ БЫТЬ
1. Раб
До заката было неблизко. Облака-лебеди плыли не спеша по высокой голубизне, белое и голубое отражалось в неторопливых водах широкого Истра[1].
А люди на правом берегу торопились. Добить тех, кто сдуру все еще сопротивлялся. Разобраться с богатой добычей — взять с собой лишь самое легкое и ценное, остальное же утопить в реке. Перегнать вплавь на левобережье побольше захваченных коней, быков и овец, остальных же порубить на месте. Сжечь уцелевшие строения, сады и виноградники. Согнать в одну кучу полон — отобрать тех, кто попригоднее в хозяйстве либо на продажу, прочих всех прикончить. И успеть до сумерек убраться на левый берег, за Истр, который перешли сегодня на плотах еще до утренней зари, в тумане. Сейчас тумана как не бывало — солнце веселилось с недосягаемой высоты, сверкало на шеломах уцелевших и павших, на украшениях конского убранства, слепило поднятые к нему глаза, дерзко посмевшие взглянуть в его добела раскаленный лик. Здесь, на Истре, осень — как на Днепре лето: жара…
На побуревшую, побитую копытами траву свалилось коричневое, будто из обожженной глины, тело Раба. Кровь выбилась из черно-серебряной густоты волос и потекла обгоняющими друг дружку яркими струйками — по глиняно-коричневой коже, на бурую траву.
Он не родился рабом. На далекой отсюда своей земле он знал свободу. А что такое свобода? Богатство? Нет. Может быть рабом своего богатства. Так что же это — свобода? Не знать удержу своим прихотям? Нет. Можно быть рабом своих прихотей. Быть свободным — значит быть самому себе хозяином, хорошим хозяином, бережливым и щедрым, добрым и строгим. Таким он был когда-то на своей земле, далеко отсюда.
То была горячая и суровая земля, вся в морщинах и трещинах, как кожа старика. Лишь узкая полоска, отвоеванная у пустыни нескончаемым трудом бессчетных поколений, отвоеванная с помощью единственной в том краю реки — меньше здешних разливистых рек, — лишь эта полоска дарила немногие злаки и всяческие плоды — пламенно-рыжие и матово-фиолетовые, как ясное ночное небо.
Ни он, ни его предки не были, однако, земледельцами. Их род с незапамятных времен пас низкорослый скот в невысоких горах. И — чего не натворишь, покуда молод и не обременился семьей! — там, в горных пещерах, собирал он друзей, таких же молодых и независимых, и жили они как братья, деля меж собой поровну вино и хлеб, одежду и оружие. Готовились подняться — в который раз! — против Второго Рима[2], восточного. Как поднимались когда-то их прадеды против Рима Первого, западного. Сколько их было, таких восстаний, и все — тщетно… Тщетно ли? Кто знает, не восставали бы предки поколение за поколением — сбереглась бы у потомков непримиримость к какой бы то ни было несправедливости? Нет, ничем не истребить ее теперь, эту непримиримость, унаследованную от славных прадедов! Она может затаиться, выждать, долго и терпеливо ждать своего часа, но рано или поздно она проявится — не у отцов и сыновей, так у внуков и правнуков… И вот снова проявилась. И снова — тщетно…
Восточные римляне почему-то не распяли вниз головой и не четвертовали молодого вождя повстанцев, не скормили львам-людоедам и не залили глотку расплавленным свинцом. Вероятно, в порыве великодушной снисходительности (сильные мира сего иногда позволяют себе такую роскошь) они даровали ему жизнь — на время. Но взамен отняли свободу — навсегда. Сделали рабом.
Быть может, потому еще пощадили, что проведали о его умениях. Возглавлявший повстанцев пастух знал не только своих коз и овец, но еще знал столько разных языков, сколько пальцев на руке. И при всем при том умел также врачевать раны и ухаживать за лошадьми. Он был ценным рабом, а восточные римляне знали толк в ценах и умели не упускать своей выгоды.
Потомки западных римлян к тому времени давно выродились и были покорены свирепыми готами. А эти, восточные… В их жилах текла греческая кровь, смешанная с кровью многих прочих народов; они говорили и писали теперь не столько по-латыни, сколько по-гречески, и не Рим был теперь их главным городом. Но все их законы и указы звучали только на латинском языке, и они гордо называли себя римлянами, а всю свою империю и ее столицу — Вторым Римом.
Раб был продан немолодому Хозяину, возглавлявшему гарнизон одной из пограничных цитаделей на правом берегу Истра. Крепость эта то и дело отбивалась от участившихся нашествий славинов и антов[3], родственных меж собой и говоривших на почти одинаковом языке. Гарнизон получил подкрепление. Хозяин начал предпринимать встречные вылазки и велел Рабу овладеть еще и тем нелегким языком, после чего всегда брал его с собой в сражения — для переговоров с противником и допроса пленных. Однако никакого оружия Рабу не доверили. Было бы у него сегодня хоть какое-нибудь оружие! Как это тяжко и унизительно — погибать без возможности защищаться…
Хозяин не обижал своего столь ценного раба, даже оберегал всячески (до нынешнего дня, когда и самого себя не уберег!) и никому не продавал, хотя деньги ему за такую живую ценность предлагались немалые и не раз. Даже позволил Рабу жениться на приглянувшейся рабыне-гречанке, которую разоренный и затравленный имперскими чиновниками земледелец продал в рабство еще подростком — в счет недоимок. Она тоже неотлучно находилась при Хозяине, поскольку умела готовить вкусные блюда, а тот, как и многие его соотечественники, был изрядным чревоугодником. Не желая отказывать себе в любимейшем из удовольствий, он не оставил повариху в цитадели даже на сей раз, хотя она вот-вот должна была родить.
Кого родить? Раба или рабыню? Где она сейчас, жива ли? Удалось ли ей спастись? Не дай бог — плен. Беспощадные анты и славины не пощадят беременную — какой, мол, от нее прок…
О ней, о жене своей, и подумал первым делом Раб, когда очнулся и увидел перед глазами бурую траву, забрызганную кровью, своею собственной кровью, когда-то свободной, а ныне рабской…
Брызги на траве стали быстро расти, будто приближаясь, превращались во множество красных светил, прозрачных и заслоняющих друг друга, покуда все не застлало сплошь прозрачно-красным, огромным и так тоненько звенящим. Нарастала, вместе с красным и звенящим, нестерпимая боль в глазах и ушах, накатывала непривычная, пугающая дурнота… Затем не стало ни боли, ни краски, ни звука.
2. Рекс
Рекс — предводитель полянской дружины антов — ликовал. Победа! Большой полон, богатая добыча. Радость безмерная! Запрокинув над собой турий рог на цепочке, с узорчатым серебром по краю, заглотнул без передыху все вино из него. Добытое у ромеев, багряное и густое, как тихая кровь из взрезанной руки. Кислятина! Свой мед вкуснее — не сравнить. Да жаль, из взятого с собой в поход нисколько не осталось. Коли будет на то воля богов, вернется Рекс на Днепр, к родным Гóрам, — уж там не одна вместительная посудина из облитой глины, пузатая да широкогорлая, полная меду, ждет его…
Теперь он не жалел, что примирился с соседними антами — росичами, северянами, древлянами и прочими. Иные же, помельче, давно уже считали себя полянами и называли так же, эти все с ним пошли на Истр. К ним примкнули спустившиеся к Горам по рекам из полуночных лесов дреговичи и кривичи, радимичи и вятичи… Много племен пошло в этот поход. Иные, не имея достаточно челнов и коней, на полпути отстали и сели на свободных землях, прельщенные их плодородностью. Зато уже в степной полосе прибавились дружины дулебов, уличей и тиверцев. А подойдя к болотистому устью Истра и поднявшись по левому берегу, соединились со множеством славинских племен, которые не первый год уже подходят к Истру из горных лесов, из лесных топей, оседают целыми родами на левом побережье и все настойчивее, все чаще переходят на правый берег, разоряя пограничные ромейские земли. Набеги эти славины нередко затевают вместе с антами. Так было и на сей раз. Славный поход, славный набег! Нет, Рекс не жалел, он был доволен.
Вспомнил, как перед рассветом, оставив вытащенные на песок челны и упрятав в кустах левобережья походные возы, переправились на плотах и просто вплавь через Истр, углубились тотчас, на ходу просыхая, в правобережные земли и к началу дня достигли великой крепости. Стены — как обрывы на Полянских Горах, крутые, высокие. Десять башен вдоль стен стоят — девять четырехугольных и одна круглая, к верху сужающаяся. По двум углам — спаренные, по другим двум углам — одинокие, но те два угла на речку выходят, которая в Истр втекает. К одной угловой башне — мост через речку, а на мосту был пост ромейский, но славины еще ночью подобрались и вырезали его весь. По бокам от круглой башни — двое небольших ворот, прямо в стенах, к ним две дороги проложены. И еще дорога, пошире, входит в крепость через ворота головной башни, что высится по другую сторону от речки. Внутри крепости все вошедшие в нее дороги продолжаются, пока не встретятся, а по сторонам от них — дома светлокаменные, крыши двускатные под рыжей черепицей, одни повыше, другие пониже. На самом высоком, выше головной башни, крест виден, там ромеи своему богу молятся. Иные дома не сами по себе стоят, а тесно, один к одному впритык, окружая свободную площадь. Будто вторая крепость внутри получается, подступись попробуй. На площадях повсюду — шатры ромейские, двускатные и конусом. Возле конюшен все уставлено повозками и боевыми двуколками, дышлами в небо. Тут и там ромеи строем ходят, копья держат ровно, не как-нибудь. Каковы-то они в бою окажутся, в сече лютой?..
Славины решили подойти со стороны круглой башни — там все же двое ворот в стене, в случае чего легче будет пробиться. Анты, в их числе и поляне Рекса, укрыли себя и коней по другую сторону крепости, за развалинами построек, сгоревших еще в прежний набег — одни только каменные стены да обезглавленные мраморные столбы остались…
Не счесть подошедших к крепости славинов, детей многих братских племен, обитающих на полночь от Истра и говорящих единой речью, понятной каждому анту. Одни после набега возвратятся восвояси, в покрытые тесным лесом скалы, прорезанные туманными ущельями, на заросшие склоны пологих холмов и в сырые долины. Другие попытаются осесть и закрепиться здесь, на левобережье, где после прежних набегов иные, пошустрее, успели обзавестись хозяйством, женами да младенцами в кое-как устроенных полуземлянках-мазанках. Строиться надолго и основательно смысла мало: здесь не лес, где укрыться можно, — здесь то ромейское войско потревожит, а чаще — гунны с восхода или готы с заката, теми же ромеями натравленные. Сегодня, однако, сами славины — вместе с боевыми друзьями братьями антами — вознамерились потормошить да попотрошить ромеев. Для того и переправились через Истр.
Где ложбинкой, где за бугорком, вжимаясь в остывшую за ночь росистую траву, продвигая перед собой выдранные кусты, подползли пешие славины к стенам крепости. И — по знаку своих вожаков — появились у самых стен внезапно, разом, будто из глубин земли выскочили. Тут же достали стрелами сколько-то раззяв-ромеев, не успевших укрыться за зубцами стен. Но с круглой башни и с той угловой, которая слева у моста через речку, — отовсюду сыпанули по славинским головам ответными стрелами, а также камнями. И не одна голова, в темно-русых долгих кудрях либо обрито-чубатая, улеглась в траву и пыль тут же, перед стенами.