Единое вероучение в сфере духовной и единое законодательство в сфере светской. Потому что чем сложнее общество, тем важнее роль государства, тем совершеннее должны быть его законы, тем неукоснительнее должны они соблюдаться. В этом Император был глубоко убежден. Причем не ограничился одной лишь собственной убежденностью. Грош цена самому прекрасному убеждению, если оно не претворяется в действие! Он совершил, казалось бы, невозможное. Благодарение всевышнему, поддержавшему своего смертного слугу в небывалом дерзании! В течение всего лишь одного года созданная Императором правительственная комиссия устранила все недоработки и противоречия в прежних законах, придала им ясность изложения и свела воедино, присвоив новому кодексу имя Императора. А год спустя создается новая комиссия и в течение каких-нибудь трех лет собирает, изучает и сводит воедино все древнее законодательство за минувшее полуторатысячелетие, введя таким образом мутные воды древнейших источников в прозрачное озеро современных знаний. Из двух тысяч древнейших книг были выписаны три миллиона строк, переведены на латынь и доведены до ста пятидесяти строк нового свода законов. Разумеется, не всякому по плечу такое обилие мудрости, а государству требуются все новые и новые юристы. Поэтому на основе пятидесятикнижия — результата титанической работы комиссий — создается краткий учебник права для более широкого пользования. А новые указы и постановления также надо будет свести воедино…
Да, в едином государстве — в его империи, Втором Риме — должна быть единая духовная и светская власть, должны быть единая вера и единый закон!
Размышляя о свершенном и содеянном, Император невольно содрогался от ощущения всей меры возложенной на него богом исторической миссии. Возможно ли уснуть при таком ощущении? Кто из предшественников императора был удостоен свершить подобное и в такой мере?
Когда льстецы-придворные или экзальтированные глупцы и наемные крикуны в толпе вопили свои приветствия и превозносили его заслуги, — это было, разумеется, приятно. Чего уж там скрывать от самого себя! Даже коню приятнее, когда его оглаживают по шерсти, а не против. Тем более — Императору, которого уместнее сравнить не с конем, а со всадником… Он не был склонен преуменьшать собственные способности и заслуги, сам знал себе цену, но не был настолько наивен, чтобы неразборчиво верить в абсолютную искренность всех слышимых славословий.
Бесспорно, многие цифровые свидетельства его силы, его достижений и заслуг выглядели более чем внушительно. Однако существовали и другие свидетельства. К тому же император понимал, что не все измеряется цифрами.
Референдарии докладывали, а те, кого Император желал и успевал принять лично, рассказывали, что творится в провинциях, как обнаглели чиновники и как растут недоимки. Сборщики податей в Египте вообще умудрились все заграбастать себе и ничего не сдать государству. Одни разоренные земледельцы становились зависимыми от господ колоннами, почти теми же рабами. Другие — массами бежали в города. Села приходили в запустение, а в городах безудержно росли преступность и эпидемии. И если от преступников в первую очередь страдали беззащитные бедняки, то от эпидемий не был защищен никто. Даже сам Император испытал на себе, что такое чума… Роскошь одних и нищета всех прочих росли из года в год, неразлучные меж собой, как рождение и смерть. Куда и к чему придет Второй Рим, если так будет продолжаться?
Император знал, что — вопреки всем его неустанным стараниям и всевозможным принятым мерам — в государстве с каждым годом все ощутимее дают себя знать безудержно растущие алчность и продажность должностных лиц на всех уровнях, столь пагубные для любого государства. И пускай бы уж златолюбие одолевало только таких, как Первый Полководец — земляк и товарищ юных лет Императора. Или таких, как комит священных щедрот — разжиревший чревоугодник и развратник. Эти баловни хоть знали свое дело, от них был прок. Большинство же проявляло тем большую алчность, чем меньше проявлялись их способности. Вместе с тем Император опасался и другой альтернативы, вполне реальной в условиях Второго Рима: либо толковые корыстолюбцы, либо бескорыстная бестолочь. Где же выход из порочного круга?
Опереться на народ, на какую-либо политическую партию? Но что такое народ? Кто это? Лучшие представители страны, вырождающиеся патриции или скотоподобный плебс?
Политические партии… Каждая из них, будь то прасины или венеты, при всем своем провозглашаемом единстве весьма неоднородна: как и всюду, в каждой из партий имеется своя группа козлов-предводителей и бездумная масса овец-ведомых. Эти партии вечно грызутся между собой, и — что уж греха таить! — Император всячески способствовал этой грызне. Золотом, интригами, как угодно. Иначе, объединившись меж собой, вчерашние политические конкуренты завтра вцепятся в глотку священной императорской особы. Как это едва не произошло во время того восстания на Ипподроме…
Император поежился и еще плотнее запахнулся в плащ. Остановился, чтобы совладать со сбившимся дыханием.
О, никогда не забыть ему того восстания! Тогда он, собрав все свое самообладание и невероятным усилием воли подавив свою гордость, вышел на трибуну с Библией в руке. Обратившись через горластого глашатая к безумствующей толпе, он принял на одного себя всю ответственность за все причины ее недовольства и торжественно обещал наказать всех виновных, простить всех взбунтовавшихся, впредь прислушиваться к голосу народа… А ведь мог бы найти козла отпущения и бросить его толпе, как бросают кость сорвавшемуся с цепи псу! Императору никогда не забыть эти тысячи разъяренных глаз под низкими лбами, не забыть этих оскаленных ртов на заросших физиономиях, остервенело орущих грубые оскорбления. Вот оно, лицо так называемого народа! Дикие звери!.. Они рвались во дворец, обуреваемые примитивной жаждой крови и разрушений. Еще бы: разрушать — не строить! Их подстрекали и распаляли политические вожаки — безответственные авантюристы и бесстыжие демагоги. Они вопили о попранной справедливости, в которой ничего не смыслили. Звери, звери!..
Положение было невообразимо критическим, даже спитарии готовы были вот-вот дрогнуть. Императору предложили спастись бегством, и он чуть было не согласился на это позорное предложение. И тогда-то вмешалась Императрица. Она — дочь надзирателя цирковых медведей и сама в прошлом циркачка — проявила в тот роковой час больше благородного мужества и достоинства, чем все окружавшие их представители лучших родов империи. Она заявила, что считает императорскую мантию лучшим саваном и не намерена покидать дворца, предпочитая достойную смерть недостойному спасению. Никогда еще не казалась она ему такой прекрасной, как в те решающие мгновения. Никогда еще он не обожал ее столь безудержно и страстно, никогда не гордился ею столь беспредельно. Кто знает, чем бы все кончилось тогда, если бы не самообладание Императрицы, если бы не удалось затем с помощью золота подкупить и расколоть вожаков восстания и если бы не Первый Полководец со своими гвардейцами и федератами…
Вот она, истинная — не на словах! — «признательность народа», того самого народа, ради блага которого Император не позволяет себе даже ночью отдохнуть от непрестанных забот и трудов!
Так что же? Неужели тысячелетиями существовавшая и развивавшаяся система — рабовладельческое государство — изживает себя? И назрела необходимость иной, новой системы? Но — какой? Без труда рабов не возникло бы ни одно чудо света — от египетских пирамид до воздвигнутого в Константинополе храма Премудрости Божией. Не росли бы города, не процветали искусства. Империя и ее столица не опоясались бы небывалыми по масштабам оборонительными сооружениями. Кто бы изготовлял в государственных мастерских необходимое количество оружия и одежды для армии и двора, кто бы ворочал длинными веслами на гребных судах — катаргах? И все же система явно переживала самое себя. Как же поступать ему, главе крупнейшего рабовладельческого государства современности?
Он пытался что-то сделать. Ввел постоянные рыночные цены на рабов — в зависимости от их обученности. Ввел пошлину за ввоз раба в пределы империи — одну десятую себестоимости. Что дали все эти продуманные меры? Ничего! Кроме роста контрабандной работорговли…
Он издал постановление о предоставлении свободы рабу, вступившему в ряды армии — разумеется, с согласия своего господина. Решило это хоть одну сотую всей проблемы? Нисколько! Укрепило это армию? Если бы!..
Что же получается? От Императора ничего уже не зависит? Так не бросить ли поводья, доверившись коню божьей воли? Но нет! Император не привык бросать поводья. Он привык ощущать пальцами степень их натяжения и через их посредство передавать коню свою волю. Пока в глазах его есть способность видеть, а разум не устал осмысливать увиденное, пока в руке его есть сила править — он будет править! Будет упорно нести возложенный на него богом тяжкий крест великой миссии — радеть о величии и процветании, о силе и безопасности Второго Рима, оплота православного христианства.
Второй Рим — в отличие от Рима Первого — будет стоять и развиваться вечно! Невзирая ни на что! Император убеждал в этом всех своих подданных, но прежде всего — самого себя.
Проходя мимо увитой плющом мраморной ротонды, он заметил замершего у колонны спитария. Ласково кивнул ему и проследовал дальше.
Пока его окружают верные спитарии, личная безопасность обеспечена. Но безопасность всей империи год от года тревожила его все больше. На всю империю, на все ее границы спитариев не хватит.
С персами — самым грозным восточным соседом — то и дело, после заключения очередного «вечного мира», приходится снова и снова воевать. Неспокойно в Палестине, в Северной Африке и других провинциях. Вдоль северных берегов Понта Евксинского кочуют, то и дело нападая на прибрежные имперские города-порты и колонии, два сильнейших племени, оставшихся со времени гуннского нашествия, — утургуры и кутургуры. С помощью казенного золота и таврических готов-христиан Императору, похоже, удается стравить меж собой и тех и других, как боевых петухов на рыночной площади. Но где гарантия, что — в отличие от глупых птиц — все эти не столь уж глупые, хотя и дикие, кочевники не найдут в один прекрасный день общего языка (впрочем, язык у них и так общий!), не объединятся и не ударят сообща по северо-восточным границам империи? Где, кстати, судя по последним донесениям купцов и монахов-миссионеров, собирается новая грозовая туча: неисчислимая абарская[42] орда, способная превзойти силой и сарматов, и гуннов, и всех прочих своих предшественников.
На западе даже Первому Полководцу никак не удается одолеть вытесненных на Апеннины и закрепившихся там остготов; от древнего Первого Рима, бесконечно переходящего из рук в руки, осталась груда безлюдных развалин. А еще западнее — в далекой Галлии — могучее государство франков, которое он предпочитал не задевать. Лишь бы оно не вмешивалось в его дела. В данном случае недостаточно надежный союзник предпочтительнее слишком опасного противника.
И наконец, не давали покоя год от года учащающиеся и нарастающие вторжения через Истр необратимо набирающих силу склавинов[43] и их восточных сородичей антов. Сколько раз, иногда даже в союзе с гуннами, переходили они Истр и разоряли балканские провинции! Временами казалось, что его полководцы раз и навсегда отбили у этих варваров охоту посягать на границы империи. Счастливым был период, когда Господь послал ему небывалого слугу — антского вождя, принявшего христианство и перешедшего вместе со своим войском на сторону империи. Лучше кого бы то ни было зная нрав и повадки своих соплеменников, он сумел решительно отбросить их за Истр, после чего Император присвоил себе к разным прочим титулам еще и титул «Антский». Однако в одном из сражений тот незаменимый союзник был ранен, пленен и погиб. Где бы найти теперь такого же?..
До слуха Императора все чаще доходило имя некого Кия — одного из антских князей, угнездившегося в Самбатасе[44] на Борисфене[45] и оттуда во главе своих дружин не раз нападавшего на империю — в союзе с другими антами и склавинами. Пока о нем было известно лишь то, что племя его в культурном и военном отношении доминирует над соседями, что войско его отличается редкой дисциплиной и неплохо вооружено, а сам князь — не только опытный полководец, но и дальновидный политик. Правда, он нередко воюет с соседями-сородичами, видно стремясь подчинить их себе. И вот — благодарение господу! — повздорил со склавинами. Это было тогда неплохо придумано с письмом склавинскому князю от безымянного обиженного римлянина о якобы отбитых антами подарках. Главное в таких делах — учитывать характер и психологию варварских князей. Быть может, именно из-за неурядицы между антами и склавинами на Истре наступило относительное затишье. Надолго ли? Давно ли там покоя не было от ежегодных набегов…
Император устал шагать и присел на мраморную скамью. Стало еще прохладнее, даже сквозь плащ ощущался холод мрамора. Тогда он снова встал, зевнул сдержанно и подумал, что пора прекратить явно затянувшуюся прогулку и вернуться в покои. Не торопясь особо, он направился к дворцу. И вдруг остановился. А что, если?..
А что, если сделать еще одного антского вождя своим союзником? У Императора уже есть опыт подобных предприятий. Сам уроженец Македонии, он неплохо владеет склавинским языком, который столь сходен с антским. Он сам поведет переговоры и, с божьей помощью, сумеет приручить этого Кия. Подробности выяснятся и определятся при более близком знакомстве.
Так или иначе, пусть анты сами защищают империю от склавинов, как защищают ее гунны-утургуры от гуннов-кутургуров. А заодно те же анты пригодятся и против абар, которые могут ведь дойти и до Борисфена…
Надо будет незамедлительно отправить к Кию послов-торговцев — пусть отвезут князю подарки и приглашение посетить Константинополь. Они же и добудут там, в Самбатасе, недостающие более подробные сведения об этом антском племени и его вожде. Alea jakta est![46] Принято конкретное решение — завтра же Император начнет претворять его в жизнь. Ergo[47], ночная прогулка оказалась небесплодной. Как благодарен он Всевышнему за эту бессонную ночь и эту осенившую его идею!
Подумав о Всевышнем, Император — прежде чем снова двинуться к своим покоям — поднял голову. Там, над ним, невесомо нависал ажурный свод: сдвоенные ряды мелких листочков акации прихотливо пересекались под разными углами, образуя полупрозрачные темные узоры на светлеющем фоне предутреннего неба.
14. Белый волхв
Хорив любил порой охотиться один, без товарищей и даже без собак. Когда ты один — в лесу ли, в поле ли — никто не мешает тебе любоваться облаками в небе, цветами в травах и метеликами[48] на цветах, слушать нежный посвист иволги и непонятный шепот листьев высоко в деревьях, усердное постукиванье дятла по сухой вершине сосны и жалобный писк невидимых птенцов в дупле. Никто не отвлекает тебя от дум, от молчаливой и столь необходимой человеку беседы с самим собой.
Разве что, как сейчас вот, прервется бег твоей мысли двумя увиденными косулями, которые сами прервали свой бег и остановились на дне яра у лесного ручья — напиться. Одна пьет — другая осторожно озирается.
Заприметив косуль, Хорив тотчас становится другим — теперь он не любуется цветами, не слушает птиц, не размышляет о том да о сем. Теперь он — как в бою: не останавливая коня, только чуть придержав, срывает с плеча через голову рогатый антский лук, вмиг выдергивает из колчана и накладывает стрелу, натягивает до упора тетиву и тут же, не медля, отпускает. Лети, стрела, куда глаз да рука послали! А косули уже почуяли беду, обе перестали пить, подняли темноносые глазастые мордочки, тревожно наставив уши. Одна метнулась в кусты, другая не успела. Лишь подпрыгнула на месте и тут же свалилась, обломив вонзившуюся в шею стрелу, забила быстро-быстро тонкими ногами… И утихла, уже не видя остановленными открытыми глазами, как подошел спешившийся охотник и вытащил блеснувший нож — добить…