Отойдя от воронёной таблички, висевшей на стене сталинской многоэтажки, Павел пересёк окаймлённый чахлыми липами сквер с молчащим фонтаном и пошёл по тротуару вдоль Тверского бульвара, всматриваясь в таблички с номерами домов.
В конце кованой ограды сквера, соединявшей два желтых старинных здания, висела внушительная чёрная доска: «Литературный институт имени А. М. Горького». Сердце радостно ёкнуло, столько ждал он этой минуты – и вот. Видела бы Полина!
Кованая железная калитка оказалась открытой. А вот и «Приёмная комиссия»! Павел дернул дверь – закрыта. Ну разумеется, кто же начинает работу в такую рань? А вот и часы работы. Почти четыре часа до начала. И вокруг никого. Один Герцен за неплотной листвой лип и клёнов в невозмутимом одиночестве бодрствовал на пьедестале.
Павел направился вглубь сквера и, к радостному удивлению, обнаружил безмятежно спавшую на одной из скамеек родственную душу – светлые кудри трепал ветерок, на переносице след от очков, рот слегка приоткрыт, рядом облезлый чемодан.
Присев на край скамьи, Павел достал сигареты, закурил. Ему не терпелось поскорее познакомиться, но не будить же, в самом деле, бедолагу, вон как он сладко спит? Кончилась сигарета, за оградой сквера промчался автомобиль, затем ещё один и ещё, – кудрявый не шевелился.
И тогда Павел поднялся и, как можно громче шаркая, стал ходить туда и обратно. И добился-таки своего.
Кудрявый проснулся, потянулся, сел, протёр глаза, достал из грудного кармана пиджака очки, надел и без особого любопытства глянул на Павла.
От знакомства, правда, не уклонился, представившись с подчеркнутой официальностью: «Трофим Калиновский». Из дальнейшего разговора выяснилось, что пермяк, уроженец затерявшегося в глухих верховьях Камы посёлка для спецпереселенцев. Мать из семьи раскулаченных в начале тридцатых и тогда же сосланных, «с трудом, кстати, выжили», отец отбывал ссылку с сорок пятого, «как бывший в немецком плену», поженились в пятидесятом, когда у отца вышел срок, и он получил паспорт, а в пятьдесят первом родились они с сестрой – двойняшки. Отец с помощью шурина, начальника сплавной конторы, выбился из рабочих в мастера по сплаву.
Чем занимались?
Валили лес, возили на «Котиках» на берег, вязали в плоты и спускали по Каме. Посёлок сначала состоял из бараков, но в начале пятидесятых стали строить отдельные дома из бруса на две семьи, и они получили квартиру. При доме был огород, держали корову, свиней, кур. И местность живописнейшая. Небольшой деревянный клуб стоял на крутом юру, от которого ниспадал лихой спуск к заливным лугам между Весляной и Камой. Имелась начальная школа. Два класса Трофим в ней окончил. Потом дядю перевели в Сарапул, ну и они за ним.
Даже в этой замысловатой истории было между ними много общего: совхоз, где рос Павел, создали в начале тридцатых как подсобное хозяйство во время строительства Горьковского автогиганта и тоже состоял в основном из ссыльных, и в таких же, как у Трофима, вначале все ютились длинных бараках, и также появились потом деревянные дома, только на четырёх хозяев, но тоже с огородами, сараями, в которых держали и коров, и свиней, и кур.
И стихи оба стали писать со второго класса, только Павел лирические, а Трофим, как выразился, сатирические вирши в подражание «Крокодилу» – ужасно нравился ему этот журнал. С тех пор писал не переставая. В третьем классе даже сочинил роман про индейцев, объёмом с толстую школьную тетрадь, но был осмеян родителями и сжег тетрадь в печке. Классе в четвёртом задумал написать новую мировую историю и начал с «Истории земли онкилонов» с первобытно-общинного строя, никому не показывал, тешился в одиночку, дошёл до создания империи (в 5-й или 6-й тетради), наконец надоело, бросил, а в восьмом взялся за роман в стихах «Андрей Болконский», «онегинской строфой», десять глав выдал за полтора года – на этом писательское детство закончилось.
И первые публикации у обоих появились в городских газетах. У Трофима – в Чайковском, куда перебрались из Сарапула за два года до окончания школы. Писал и печатал фельетоны, стихи, очерки. Как и Павел, печатался в армейской газете. Дабы потрафить армейским вкусам, писал, как выразился, сознательный бред: «Граница видимой вселенной дрожит на кончике штыка!» Про часового в пургу.
До армии сунулся было в МГУ, но когда пришёл подавать документы, выяснилось, что для поступления на факультет журналистики нужна рекомендация от местной организации Союза журналистов, а он не знал. Но не столько это побудило тогда бежать из Москвы (можно было подать документы на другой факультет или в другой вуз), сколько общение с дочерью хозяев квартиры, куда его пристроили на время экзаменов через каких-то опять же дядиных знакомых. Из разговоров с ней Трофим с каждым днём всё больше и больше утверждался в мысли, какой же он всё-таки жалкий провинциал. Да ещё Москва эта давила. Испугался, в общем, он тогда Москвы, сбежал.
До призыва работал на Чайковском комбинате шёлковых тканей (КШТ) подсобником, а служить подфартило в шестидесяти километрах от Чайковского, в Сарапуле, где раньше жили. Формально числился в топографической части, на самом деле служил в секретном подразделении «под прикрытием». Начальство топографов к ним даже не совалось. Принимали зашифрованную информацию с пролетающих военных спутников, и этим, собственно, в последние полтора года занимался он один. В части было всего двадцать солдат, три офицера – майор, капитан и старлей, двое старшин, которые вскоре стали прапорщиками. Носили лычки связистов. Собственно, связью и занимались.
За разговорами не заметили, как подошло время. Сдав документы, отправились на троллейбусе в общежитие, на улицу Добролюбова. Оставив в комнате чемоданы, пошли прогуляться до останкинской вышки. Затем раздавили в забегаловке бутылочку красного вина, захватили в общагу ещё одну, затем сбегали ещё за одной. И к вечеру обоим казалось, что они знают друг друга вечность.
К экзаменам Трофим почти не готовился, а сдавал на одни пятёрки.
– А, – махал рукой, – проформа! Говорят, даже если на одни тройки сдашь – всё равно примут.
Но Павел завалился на первом экзамене, на сочинении.
– Что-то тут, брат, не то, – призадумался Трофим. – Кого наметили принять, обязательно на проходной балл выводят – так уж тут заведено. Не иначе, что-нибудь с творчеством. Ты что послал?
– Роман.
– Ты написал роман?
– А что?
– Тогда понятно.
– Чего тебе понятно?
– Знаешь, как тут рассуждают? Если абитуриент написал роман – значит он кто? – гра-фо-ман.
– Да он в пятьдесят четыре страницы всего.
– Тем более. Никакого представления о жанре. Писательское детство.
И ещё несколько человек сказали то же самое. Как бы то ни было, а документы надо было забрать. Пока шли экзамены, Павел этого делать не стал и то слонялся по городу, а то по пустому общежитию, и хотя дома ждала оставленная на произвол судьбы Полина, ему было стыдно показаться ей на глаза – и всё из-за хвастовства своего.
– Видишь? Читай! «Уважаемый Павел Борисович, сообщаем Вам об успешном прохождении творческого конкурса. Вступительные экзамены…» В общем, вызывают на экзамены. Ты подумай только куда-а? В Москву-у!
Полина опускала в судьбоносную бумагу глаза, будто не могла в это поверить, говорила:
– Неужели в Москву? Смотри не загордись.
Теперь, выходит, нечем гордиться, никакой, выходит, теперь он не писатель, а самый что ни на есть настоящий графоман.
По завершении вступительных экзаменов только Павел не стоял на ушах и в застолье был молчалив и невесел. Все, исключительно все вокруг него были гении, и только он один – графоман. И чтобы хоть как-то скрасить фиаско, уговорил Трофима погостить у него пару дней.
– А что, – не задумываясь, согласился тот, – хоть на Полину твою гляну, а то все уши прожужжал!
Разумеется, Полина произвела на Трофима впечатление.
– И ты, брат, ещё жалеешь о каком-то «лите»?
И всё-таки уже тогда Павел почувствовал, что за время его отсутствия что-то неладное произошло.
А затем начались ссоры.
Первый раз поссорились из-за Жанны Болотовой, артистки, вернее, из-за инопланетянки из фильма «Молчание доктора Ивенса», который в конце сентября смотрели в том самом «Салюте», куда ходили целоваться. После просмотра фильма, сидя на скамейке во дворе Полининого дома, совершенно не соображая, что несёт, Павел всё выплёскивал и выплёскивал свои впечатления вслух, пока Полина не встала и не ушла. Глупость несусветная, но едва помирились.
В другой раз Полина не пошла на концерт, в котором впервые принимал участие их только что организованный вокально-инструментальный ансамбль «Пульсары», в котором Павел играл на «клавишах».
– Конечно, – заявила с обидой, – тебе хорошо, у тебя ансамбль, тебе весело, а я сиди, значит, дома одна!
И даже не позволила себя обнять на прощанье.
Не встречались неделю, а помирились из-за вернувшегося со службы Дубова, которым Аркаша Полину тогда попрекал. И хотя были они с Полиной в ссоре, упрямо находясь в разных концах танцевального зала, Дубов сначала всё-таки подсел к Павлу.
– Только честно. Скажи: было у тебя с ней?
Уловив суть вопроса, Павел не задумываясь ответил:
– Нет.
И в эту минуту к ним подлетела Полина, схватила Павла за руку, потащила на улицу, и пока шли до дома, всю дорогу выплёскивала свои обиды. У калитки разоткровенничалась:
– Мама говорит, что я с тобой буду несчастной, а я несчастна только, когда ты меня не любишь. А что, любишь? Мама говорит, что нет… Да ты погоди, послушай… Говорю: «Ма-ам, с чего ты взяла?» – «Я, – говорит, – жизнь прожила – вижу. Он, говорит, одного себя любит».
А тут ещё, как назло, пришло письмо от Трофима.
Писал: «Недавно познакомился с лидером группы «Последний шанс» Романом Щёкиным. Пришёл во время перемены в «лит» и у первого попавшегося спросил, как ему познакомиться с поэтом. Первым попавшимся оказался Казанкин (который с нами в комнате тогда жил, помнишь?). Казанкин вызывает меня. Выхожу и вижу длиннющего, худущего, обросшего по плечи хиппаря с зачехлённой гитарой. Без тени смущения представившись, он заявил с ходу, что пишет рок-оперу и ему нужен текст. Я осторожно заметил, что никогда не пытался делать что-либо подобное. «Я тоже, – был ответ. – Давай попробуем… А для начала я покажу тебе свои песни». И потащил меня к себе, представил отцу, расчехлил гитару и стал петь – на стихи Левитанского, Блока, Есенина… Мне понравилось, и я согласился. Между делом Щёкин написал несколько песен на мои стихи, одна из которых в исполнении Аллы Иоффе уже звучит по радио, «Вальс о ночном дожде» называется. Случайно не слышал?.. Ну а опера для детей – «Мальчиш-Кибальчиш», Дом пионеров будет ставить. Договорились уже. Такие, брат, у меня дела… Ты как? Пишешь ли? Есть ли что новенького? И если есть, пришли. А вообще, встретиться бы, поговорить».
Приглашал на Новый год вместе с Полиной, и Щёкин, мол, будет. Уговаривал не вешать носа и готовить рукопись для поступления на следующий год, уверяя, что почти все, кто не прошёл за год до его поступления, поступили вместе с ним, лишь в конце, как бы между прочим, прибавив: «Кажется, брат, я сам того… И зовут её Машей».
По поводу творческого конкурса Павел принял к сведению, что относительно Нового года, так у них самих намечался новогодний бал. Однако стоило пересказать содержание письма Полине, она сразу же загорелась ехать и ни на какие уговоры уже не поддавалась, дошло до того, что категорично заявила:
– Или едем, или я знать тебя не хочу!
– Ну почему?
– Ты был в Москве, а я нет. Когда ещё представится случай?
– Полин, ты же понимаешь, что я не могу.
– И я сказала: только попробуй.
Но он всё-таки «попробовал». До последнего, правда, сомневался, тянул, ничего не отвечая Трофиму, а за три дня до Нового года сказал Полине, что будет играть.
– Ну-ну… – обронила она и удалилась темнее тучи.
А вокруг шла обычная предновогодняя суета: привезли, установили, украсили ели на площади у клуба, в танцевальном зале. Желающих попасть на Новогодний бал оказалось так много, что из-за пригласительных билетов вышел скандал: в кои-то веки бал, со столами, с шампанским, закусками, живой музыкой, где бы ещё и показать себя в праздничном наряде труженикам села? А Полина этого понимать не хотела!
Можно представить, что испытывал Павел всю новогоднюю ночь. И хотя знал неуступчивый Полинин характер, верить, что ушла, как пригрозила, в чужую компанию, не хотелось. Назло, поди, и сказала, а сама всю ночь у телевизора просидит.
Во втором часу ночи, с новогодним подарком, бутылкой шампанского под мышкой Павел шагал по знакомой до мелочей улице Достоевского. Морозный иней блестел на ветвях, кустах и штакетнике. Почти во всех окнах частных домов празднично горел свет. Во дворе одного из них плясала под баян весёлая толпа.
– Эй, красивенький, – крикнула ему вслед румяная молодка, – иди поцелую!
На подходе к дому Павел заметил, что окна темны, в том числе – и в угловой комнате, где частенько сиживали они с Полиной по вечерам. И всё равно не хотелось верить, что её нет дома. Ну, смотрела, успокаивал себя, телевизор, уснула, Клавдия Семёновна сунула под голову дочери подушку, выключила свет и легла сама.
Потопывая по крыльцу до мелочей знакомой веранды, Павел всё не мог решиться нажать кнопку звонка. А вдруг и впрямь Полины дома нет, и он подымет родителей. Хорошо, если откроет «тесть», как звал он про себя Полининого отчима Александра Егорыча, носившего, как и его отчим Василий Михалыч, вместе с матерью и сестрой другую, в отличие от них с Аркашей, фамилию, ну всё как у Полины, только у неё была старшая по отцу сестра Алла и младший по отчиму брат Гоша, и они с сестрой были Евграфовы, а все остальные в семье Шахровы, тогда как у Павла все, кроме них с братом, были Панкратовыми. В этом совпадении Павлу даже виделось некое знамение судьбы… Словом, хорошо, если откроет Егорыч, а если Клавдия Семёновна?
«А что если в окно постучать? – неожиданно пришло ему в голову. – А что, тогда и родителей будить не придётся».
Пристроив бутылку шампанского с подарком на скамейке, Павел через боковую калитку вошёл в сказочно одетый пушистым инеем вишнёвый сад и уже поднял руку к стеклу, когда до слуха долетел до боли знакомый смех. И тотчас пронзило:
«Неужели с Дубовым?»
Первое желание было – выйти и встать на пути безмолвным укором. Однако, подумав, решил всё-таки спрятаться и проследить, что будет дальше, до последнего момента, и тогда уже будет всё…
Уже за углом веранды Павел вспомнил, что забыл на скамейке подарок, дёрнулся было назад, да понял, что не успеть.
И в ту же минуту до него долетело:
– Постоим?
По голосу Павел сразу догадался, что это не Дубов. Тогда кто?
– Да я с ног валюсь, – был ответ. – Пока.
– А поцеловать?
– Перетопчешься!
Стукнула калитка, проскрипели торопливые шаги. Неожиданно замерли.
– Это ещё что за новости?
Скрываться дольше не имело смысла.
На скрип шагов Полина испуганно обернулась.
– Ты?!
Павел даже не представлял, что можно вот так, до жути, любить и ненавидеть одновременно!
Тягостное повисло в стылом воздухе молчание. Казалось, и нужно было сделать всего лишь шаг, и тотчас бы начались взаимные излияния в собственной неправоте, страстные, как после долгой разлуки, поцелуи, но, к сожалению, этого не произошло. Павел считал, что шаг этот должна была сделать Полина, она, очевидно, ждала его от него. А теперь в который раз за время разлуки Павел совершал его в воображении, страдая оттого, что уже ничего не вернуть. Ну всё как в одном из посвящённых ей стихотворений, каждая строка которого отзывалась сердечной мукой: