Анна Кардашова
ОДИННАДЦАТЬ СЛУЧАЕВ…
Повесть
1
Мальчишка с разбитой коленкой
Сегодня у меня темно и тихо. Сижу у телевизора, жду передачи. Пока что смотрю в окно. Внизу, на дне улицы, движутся люди, пробираются машины, здесь, наверху, — город крыш. Он широко раскинулся, неровный — то выше, то ниже. И на всех крышах тонкая поросль антенн на фоне пустого предвечернего неба. Антенны связывают дома с пространством. Оно кажется пустым, а на самом деле чего-чего только в нем нет!
Невидимые волны входят в дома, и в комнатах наливаются светом выпуклые стекла телевизоров. Темные фигуры людей садятся перед ними и смотрят. Смотрите, смотрите, вам, наверное, будет интересно. И мне интересно, что вы познакомитесь с моим братом. Не познакомитесь, конечно. Просто увидите лицо человека, который кое-что сделал.
Я знаю, другие, может быть, сделали гораздо больше, но о них я ничего не смогу рассказать, а вот о своем брате — попробую.
Идет передача. Гигантские чаны, оплетенные трубами, приборы, приборы… А вот на экране зароились и заплясали шарики-молекулы. Сперва они безответственно резвились, потом начали сцепляться друг с другом и пошли, пошли хороводом.
Наконец самое главное: на экране — лебедка со стальным тросом. Он ровно срезан на конце. Срез диаметром с пятак.
Автомобиль «Волга» обвязан таким же тросом, один конец его так же срезан.
Крупно — руки совмещают смазанные клеем срезы. Склеенный трос натягивается, натягивается, автомобиль отрывается от земли, пассажиры «Волги» улыбаются.
Цирк? Чудо? Нет, химия.
Теперь на экране три человека. Мой брат вот этот, справа. Странно видеть его на экране. Он даже и не очень похож. Морщины какие-то вдоль щек, я их не помню. А улыбка его, мальчишеская, с закрытым ртом, довольная — сделали! Получилось!
Телевизор погас. И снова тихо и темно. Только белеет пятнышко на фотографии, которую я держу в руке. Это белая повязка на коленке моего брата. У окна светлее, я смотрю на старую фотографию: дети сидят на заборе. Девочка, загорелая, в белом платье, в белой панамке, вцепилась темными пальцами в столбик. Неужели это я? Рядом мальчик постарше, в полосатой фуфайке, коротких штанах, коленка завязана. Круглое курносое лицо, совсем не похожее на длинное, суховатое, которое я только что видела на экране. А улыбка та же — с закрытым ртом.
Почему завязана коленка? Вот почему. Взрослые футболисты не принимали брата в игру — мал. А он все-таки добился своего, заменил игрока на поле. Играл отчаянно, бешено, себя не щадил, в свалке ему выбили коленную чашечку, белый шрам остался навсегда.
Кстати, когда знакомят с человеком, называют его имя — Ариан.
Когда родился брат, маме только что исполнилось восемнадцать лет. Она была романтической, книжной девочкой. У нее родился ребенок! Это было чудо! У всех кругом рождались дети, но ведь этот младенец родился у нее!
«Спи, младенец мой прекрасный!» — напевала она ему. Не может быть, чтобы прекрасного младенца звали Петей или Васей! У ее сына не может быть простого имени. Нужно, чтобы оно звучало, как музыка, чтобы в нем слышалось пение ангелов! Мама листала святцы: Аввакум, Амвросий, Ардальон… Ариан! Вот имя!.. Гервасий, Диодор, Кандид — это все грубо. Лучшего имени, чем Ариан, мама не нашла.
А «прекрасный» младенец, красненький, потный, сердито сжав заплывшие веки и разинув огромный рот, неистово орал и с силой выдирал из пеленок сжатые кулаки. Это был комочек живой жизни на земле, готовый ко всяческой борьбе и драке.
Когда брат вырос, его звучное имя стало доставлять ему неприятности. В одной компании, например, его прозвали Ариадной. Разве не обидно? В другой называли «наш Арианчик». Тоже мерзко. Каждый новый человек заставлял настораживаться — начнутся расспросы: «Как? Адриан? Андриан?» И нужно сквозь зубы отчеканить — А-ри-ан! Каждый раз надо было пробивать какую-то стенку, и он выработал этакую защитную нагловатость. Да, Ариан, ну и что?
Очень боялся идти в школу. Но там как раз все обошлось. Классный руководитель ровным, спокойным голосом читал подряд имена и фамилии: Васильев Петр, Голяшкин Авенир (вот, оказывается, какие есть), Воскресенский Диодор… И его имя прозвучало здесь запросто. На футболе — тоже ничего. Футболистам некогда разбираться, как кого зовут. «Арька! Давай! Давай! — надсаживались они. — Арюха! Дуй в ворота!» — И разбили ему коленку.
А что же было в этот длинный промежуток от завязанной коленки на фотографии до взрослого лица на экране?
Много чего было. Всего я не запомнила, да и не все было при мне. Запомнила, пожалуй, случаев одиннадцать… Так обычно говорил мой брат. Никогда не скажет: «Просыпался ночью раз десять-пятнадцать», а всегда: «…раз одиннадцать-четырнадцать».
Что ж, случаев одиннадцать из жизни моего брата я, может быть, припомню, а то и все четырнадцать, да еще он сам мне кое-что рассказывал…
Разглядываю фотографию. А что думает о химии мальчишка с разбитой коленкой? Ничего. Он химию не любит, не понимает, не учит. На химию его натолкнул учитель Николай Александрович. Это был хороший учитель, и он привил ребенку интерес к важной науке? Наоборот. Это не был хороший учитель. Он не привил ребенку интереса к важной науке.
2
Старикашка Николай Александрович
Начинался старикашка с масленой лысины, окруженной седоватыми волосиками. Лицо его было постоянно раздвинуто широчайшей улыбкой. Редкие зубы всегда на виду. А за ними — черно, и кажется, что у старикашки полон рот яду.
— По учебнику, — говорил он тихенько, — выучите от сих до сих, а не выучите, неуд поставлю, а с неудом в следующий класс не перейдете, уж я позабочусь…
Вместо глаз у Николая Александровича были черные дырки с ядом, прикрытые сморщенными мешочками.
Нос мы пропускаем, он существенного значения не имел.
На покатых плечах старикашки всегда висело что-нибудь засаленное — блуза вроде балахона или пальто вроде балахона.
«Пяты» старикашки помещались в стоптанных задниках башмаков с напущенной на них бахромой брюк.
Учитель химии Николай Александрович химию не любил и не знал. Уроки он заполнял чем попало.
Когда он рассказывал о жизни лягушек, брату казалось, что головастики так и прыгают из его рта на учительский стол. Рассказывал старикашка о египетских пирамидах, о сфинксах, об африканских попугаях, обо всем, что ему удалось нахватать за свою длинную жизнь. А иногда вдруг надевал очки и начинал хлопотливо скрипеть мелом по доске, заглядывая в учебник химии.
Мой брат идет по улице и неодобрительно смотрит на большие почки молодых тополей, словно облитые густым желтым жиром. Свернутые листья изо всех сил стараются выдраться на волю.
— Старайтесь, старайтесь! — хмуро говорит им мальчишка. — Я вам выдерусь, я вам развернусь!
Это он так говорит, чтобы отвести душу. Что тут можно поделать? Весна все равно идет, зачеты все равно надвигаются. Он не любит весну. А как ее любить, если нельзя бродить по улицам оглушенному весенним ветром, с пятнами весеннего солнца, плавающими в глазах, нельзя гонять мяч по влажному еще двору до потери сил? Весна со всеми своими соблазнами идет мимо, а тебе приходится торчать над учебниками.
Значит, так. Русский должен пройти. Классиков он читал. Сочинение надо написать как можно короче — чем меньше слов, тем меньше ошибок. А как быть с запятыми? Никак — ставить одни точки. «Онегин был ученый малый». Точка. «Он был педант». Точка. Если захотеть, все можно написать с одними точками.
История, можно считать, у него в кармане. Историк, хотя и остался от прошлого времени, — молодец. Знает, что учебники трудно достать, и на уроках рассказывает медленно, с остановками, так что все можно за ним записать.
Обществоведение — это Колька Тимохин. С ним просто. Иногда он и сам чего-нибудь не знает, но не стесняется.
— Это, — говорит, — я подчитаю, братцы, вместе разберемся.
К нему можно домой прийти, в общежитие, во всех его книгах покопаться, а потом ему же в классе такое выдать, что шерсть на его коровьей куртке дыбом встанет. Тимохин своей рыжей с белыми пятнами куртки никогда не снимает, и коровий хребет топорщится у него на спине, и пахнет от него кисловатым, деревенским, и похож он на пастуха. Колька учится на рабфаке, и то, что там узнает, по свежему следу рассказывает в школе. И сам удивляется и хохочет, и все у него хорошо запоминаешь.
«Филин» — физик Филипп Филиппович — хороший старик и очень похож на доброго филина: глаза большие и сам весь зарос какой-то мягкой шерсткой. И говорит мягко: «Вота оплатает текучестью».
У него можно совсем не учить — все равно ответишь. Сам подскажет. А что у него делается на уроках! И жалко его, и даже крикнешь — тише! Но кругом так весело и шумно, что поневоле начинаешь или крышкой парты хлопать, или петь что-нибудь… Надо бы как-нибудь выучить физику, порадовать старика, да все руки не доходят.
А вот что делать с проклятой химией? Николай Александрович велит выучить «от сих до сих» по учебнику. А где взять учебник? Можно, конечно, втридорога купить на рынке. У брата даже кое-какие сбережения водятся. Трамвайные деньги — ходил пешком. От завтраков деньги — ел один хлеб. Бабушка подарила на день рожденья. Он копит на альбом для марок и тратиться на такую дрянь, как учебник химии, для такого червивого шлюпика, как Николай Александрович, вовсе не собирается.
Вон по той стороне бежит Витька Подсосков. В пиджачке. Этому ни на что не надо копить. Все есть. Книга по химии есть. Альбом для марок есть. Белая булка в кармане есть.
Можно бы, конечно, попросить «Химию» вечера на два, только рожа у Витьки уж очень поганая. Он даже идет как-то противно — на каждой ноге приседает и выбрасывает ноги в стороны, как клоун, — вот и я!
Так и дошли до школы по разным сторонам улицы Витька Подсосков и брат.
Последний урок был химия. Николай Александрович явился разряженный, в светлом балахоне и с бантом, как у артистов. Он очень спешил.
— Следующий урок — зачет, — сказал он. — Внимательно прочтите весь курс по учебнику. Опыты тоже буду спрашивать.
— А как же? — закричали с мест. — Мы не делали!
Николай Александрович радостно растянул рот до ушей.
— У нас в советской школе аппаратуры нет, и опыты делать мы не имеем возможности… — Он похихикал. — Так что опыты будете рисовать на доске. Учтите, кто не нарисует, зачета не получит.
Когда старикашка ушел, не все побежали домой. Остались те, у кого не было учебников.
Толстая Маня Нейман сидела за партой, обхватив голову руками, и раскачивалась, и ныла: «Ой, что я буду делать, ой, папа меня отхлестает!»
— Ну, несправедливо! — говорил Юра Орлов. — Он же нас не учит. А спрашивает. Зачем нам тогда учитель?
— И ведь радуется! — крикнул брат. — Радуется, что нам трудно! «У нас в советской школе аппаратуры нет»! Пирамида гнилозубая! А знаете что? Устроим забастовку!
Маня со страхом поглядела на брата:
— Зачем забастовку?
— Ну, чтобы добиваться! Вот как рабочие при капиталистах!
— А чего добиваться? — спросил Юра.
— Чтобы старикашку убрали! Он саботажник, он не хочет при Советской власти работать! В школе мы хозяева! Он нам не нужен! Мы не будем на зачете отвечать химию, будем рассказывать про египетские пирамиды! Он нам про пирамиды, и мы ему про пирамиды! — кричал брат, стуча кулаком по парте.
— А я про лягушек расскажу! — Маня развеселилась.
— Не так надо сделать, — сказал разумный Володя Крахмальников. — Надо собрать ученический комитет, вынести решение и с ним пойти к директору.
— Ну и получится, что мы жалуемся. А мы устроим на зачете хорошенькое представление, и всем станет ясно, какой работничек старикашка. Ну, как?
Все, кроме Володи, сказали: согласны. Но как-то тихо, неуверенно. Сгоряча брат не обратил на это внимания, показалось, что все идет хорошо.
По дороге домой он остыл и стал думать, как это получится.
Юрка Орлов. Да разве он на зачете, при директоре, при чужих учителях, станет рассказывать о сфинксах и попугаях?
Он встанет, курточку одернет, сглотнет и пробубнит, что у него нет книги.
А Манька? Схватится за голову и завопит: «Ой, я не виновата, ой, у меня нет книги!» Какие там лягушки! И другие ребята не посмеют. Представление может состояться при участии только одного актера — его самого. Что же будет дальше? Вот что. Вызовут к директору. Все встанут жалкой кучкой у дверей кабинета. А директор (он муж бывшей начальницы бывшей гимназии) как начнет хлопать своим большим ртом под серыми усами, голос как из бочки, и выяснится, что зачеты нам отложат, а книжки освободятся, и мы их получим. Значит, все кончится хорошо? Нет, нехорошо, потому, что гнилозубый старикашка и на следующий год будет нам вкручивать насчет пирамид и лягушек!
Брат шел по переулку, солнце било его по глазам, мешало все обдумать. Но вот гулко хлопнула дверь, он в полутьме и каменной прохладе подъезда. Он постоял немного. Старикашка — это старый мир. Надо бороться против старикашки. Но какая же это борьба — заявить, что ты ничего не знаешь? Это слишком просто. Это не для него. Что ж, он встанет, как баран: «У меня книжки нет, я ничего не знаю!» А достоинство? Он должен быть выше старикашки и уж, во всяком случае, на равных! Так вот: он во что бы то ни стало достанет «Химию». Прочтет ее от корки до корки. Начнет разводить турусы на колесах насчет пирамид и вдруг… ввернет что-нибудь такое, чего и старикашка не знает.
Да. Вот так. Это будет шикарно.
Брат взбежал на второй этаж веселый и уверенный.
Когда он на другой день пришел в класс, там сидел один Витька Подсосков. У Витьки было много хороших вещей, и он весело ими пользовался. То достанет хорошенькую ручку, то ножичек, и вертит на глазах у всех, и поглядывает — что, нравится? А в руки никому не дает. Если и даст ножик очинить карандаш, то возьмет за это скрепку или марку. Свои роскошные многослойные бутерброды он разъедал медленно, со смаком, поглядывая по сторонам. И все отворачивались. Сейчас Витька копался в своей сумке. На крышке парты лежала «Химия». Брат с ходу, не подумав, сказал: «Дашь на два вечера?»
Витька поднял голову и быстро положил свою лапу на книжку. Он даже засопел от счастья. Такой малый, который ни перед кем не унижается, попросил у него книжку. Теперь он у Витьки в лапе. В той самой, которая лежит на книжке. Что бы с него взять? Нет, его унизить надо! Если что-нибудь с него спросить, он швырнет, возьмет книгу и опять будет выше Витьки. Витька даже задвигался на парте, так ему захотелось выдумать поскорее какое-нибудь унижение.
— Ну, дашь? — Брат чувствовал, что добра тут не будет.
— Погляжу еще! — сказал Витька немного испуганно и радостно. Он еще ничего не придумал, но уж очень его веселило такое положение! Хотелось потянуть. — А я ее Гуньке обещал!
Брат скрипнул зубами — Гуньке! Этому разине, второгоднику, который никогда ничего не учит. Да и учил бы — все равно башка не принимает, дело к выключке идет.
— Врешь, не обещал!
— Ну ладно! — Витька махнул свободной рукой и добродушно засмеялся. — Гунька обойдется!
Брат протянул руку — ну?
Витька вдруг спрятал книгу в парту, достал тетрадку, вырвал листок и, деловито нахмурившись, стал писать голубенькой ручкой. Потом протянул брату листок.
— Подпишешь — получишь книгу!
Протянул и тут же понял — пережал, не додумал, сплоховал Витька.
«Я, нижеподписавшийся, — прочел брат, — обязуюсь до конца года ходить всегда и всюду с Виктором Подсосковым и выполнять все его приказания…»