Острецов взвыл и закрыл лицо руками.
***
Спустя какое-то время легкому на язык режиссеру пришлось оправдываться, прежде всего перед собственной совестью, но ведь когда он рассказывал о конце Валечки Федоровны и даже передавал кое-какие красочные детали автокатастрофы, погубившей ее и Павлова, он искренне верил, что ни на йоту не уклоняется от правды. Он увлекся, только и всего. И все же... В итоге вышла чепуха: Острецов поверил ему и впал в отчаяние, не исключено, в некое опять же слабоумие, как если бы новость, преподнесенная им, беззаботным, им, поклонником Эсхила и любителем водевилей, травмировала несчастного не меньше, чем некогда натравленные на него церберы директора. Может быть, режиссеру это невдомек, но еще одним результатом его деятельности как вестника беды стало то, работа над мемуарами пошла у Острецова прахом. Бедняга, павший жертвой собственной доверчивости и, в значительной степени, слабохарактерности, зажил настоящим, а это настоящее если не разочаровывало окончательно, то и полезной бодрости отнюдь не внушало и представляло собой картину всеобъемлющей и неизбывной серости. Сливаться с этой картиной подразумевало одно: жить лишь бы жить. Подобное положение означало, что едва ли случится что-нибудь из ряда вон выходящее и всегда будет совершаться необходимость пробуждаться утром и неохотно вставать, завтракать с кофе и сигаретой, рассеяно смотреть в окно и томиться в ожидании минуты, когда совесть, мешающая вконец обернуться трутнем, позволит включить телевизор и послушать дельный рассказ о развлечениях и коварных замыслах сильных мира сего, отдаленных ураганах и наводнениях, разоблаченных взяточниках, погрязших в коррупции чиновниках, нарядах некой дивы, ведущем футболисте, забившем дивной красоты гол, глупых американцах, ракетно-бомбовых ударах, суровом и плодотворном продвижении на север, недоумениях на юге, где все заметнее ощущается выпадение из истории, некогда там яркой и единственной в своем роде, подарившей миру достижения, повествование о которых еще долго будет оказываться неисчерпаемым и никогда не наскучит людям доброй воли и светлого ума.
Радовали и вдохновляли, правда, прогулки, и, вслушиваясь в хрустящий под ногами снежок, Острецов знал, что не прочь слиться с городским пейзажем или затеряться с некоторой условностью в рассеянных там и сям уголках природы, но это лишь романтика и ни тому, ни другому не сбыться. Он так и будет до конца прогулки, и где бы при этом ни очутился, сознавать свою прочность, ощущать себя компактным веществом с надежной сердцевиной, с неистребимой сущностью. Следует оговорить, что на сей раз мы застаем этого господина в исключительно неопределенный для него момент, далеко не благоприятный в том отношении, чтобы мы вдруг, словно свалившись с неба, представ пресловутым богом из машины, отлично во всем разобрались. Он - безусловно отрезанный ломоть, человек не у дел и что-то вроде безработного, а в то же время едва ли не пенсионер и мелкий неудачливый предприниматель в одном лице. Все очень неясно, по крайней мере для нас, и в условиях этого несколько неожиданного тумана мы в общем-то с безмятежностью простаков оставляем за собой право не объяснять, как и почему попали в ситуацию неосведомленности, в Острецове же, а точнее, в его образе, спокойно наблюдать и изучать рывки, судороги и своего рода подвиги этакого свободного элемента, беспрепятственно блуждающей всюду тени.
Так вот, по внутренним его ощущениям, он вовсе не истаскан и куда как крепок на вид; он уверен, что встречные не без причины обращают на него внимание, они пристально и с зачатками восхищения в него всматриваются, эти встречные. Женщин взять, женщины хоть украдкой, корчась, как черви, в претенциозном порыве не выдать свои истинные намерения, а бросают на него заинтересованные взгляды, дивясь его молодцеватости и любуясь его благородной наружностью. Как мы только что выяснили и обрисовали, форма его существования весьма странна, особенно в социальном смысле, и многих, случись с ними подобное, она бы вывела из себя, заставила взбеситься, но сам Острецов находит ее сносной и по-своему удобной. С энтузиазмом он подвизался где-то курьером, но на службу выходит нерегулярно, с небрежностью совершенно легкомысленного и до смешного мало заботящегося о своем процветании человека. Мы должны понимать следующее: Острецов не одинок, т. е. ему подобных пруд пруди, и в то же время он, можно сказать, никто, следовательно, гораздо интереснее наблюдать, изучать и даже не без наукообразности исследовать, как воспринимают нашего героя окружающие и, если брать в целом и масштабно, как вообще развиваются события в окружающем его мире - события, в той или иной степени отмеченные и его участием или оказывающие на него некоторое влияние.
Парки, скверы, пустыри и какие-то исторические овраги в последнее время обрели ухоженность фантастическую, являющую как бы прообраз ожидающих лучших из нас на небесах угодий. В этих сподобившихся высшего благолепия местах Острецов влекся к клеткам, воображая, что томящиеся в неволе белки, фазаны и прочие представители фауны с особым нетерпением дожидаются его как человека, заключившего с ним негласный союз. Тайная суть и невиданная мощь этого союза откроются еще не скоро; но с каким триумфом откроются, с каким блеском. Белки вспрыгивали на сетку прямо перед носом Острецова, показывали свое нежное брюшко и таращили глаза в надежде на поживу или, занимаясь каким-то важным для них делом, поворачивались к нему задом, а фазаны порой и вовсе косились на него с презрением. Острецов умилялся. И что бы ни делали эти забавные и, конечно же, беззаконно, лишь на потеху праздношатающимся плененные существа, Острецову так или иначе представлялось, что совершается нечто таинственное, едва ли не мистерия, увлекающая его в брызжущий красками творческий мир, где он, может быть, внезапно приступит к интенсивному сочинению уголовных романов, накроет сущее завесой из тайн и сенсаций и завоюет немеркнущую славу.
Что именно уголовным романам следует отвести решающую роль, а всяческим тайнам и сенсациям дать полную волю, не подлежало сомнению, ибо что же еще могло упрочить умы, укрепить растекающийся в гниль мир, обеспечить этому последнему единство, представляющее собой плотное, несокрушимое и вытянутое ввысь, к небу, словно знаменитая вавилонская башня, сооружение. Чем было бы умственное состояние, не будь Эжена Сю с предложенным им грандиозным ассортиментом парижских тайн или Холмса с его небывалыми аналитическими возможностями? Разве не держится все на таких болтах и скрепах, как Борхес или, скажем, Умберто Эко? И не копошились бы мы до сих пор в унылых мелочах обыденности, когда б не расшевелил и не взбодрил нас злодей Гарин воздействиями своего ужасного гиперболоида? Что было бы с нами, если бы не Брешко-Брешковский? если бы не Сталлоне? не Фенимор Купер? Самое время спросить, не уподобились бы мы уже давно животным, разным там белкам и фазанам, когда б не вела нас в разумную даль путеводная звезда по имени Эркюль Пуаро? Действительно, самое время было, и Острецов не трепетал, спрашивая, напротив, с гордостью и даже не без одержимости смотрел смело в накрывающую мир ночь, - прекрасно, чудесно, но... вот уж и заветная плотность ощущается пальцами, несокрушимость словно практически уже под рукой, а и развеивается вдруг все в пустоту и жизнь предстает хламом. Жить не хочется, да и незачем, Валечки все равно уже не повидать, и романов никаких не напишешь. Хорошо бы уснуть и спать бесконечно долго, однако и сон есть не что иное, как проявление пессимизма.
Но повадился как отдушиной пользоваться Острецов тетушкой Глашей, хаживал к ней перед сном послушать рассказы о неведомых странах, а под занавес одного из этих чудесных вечеров как бы невзначай спросил, бывала ли она - хотя бы однажды - в театре.
Бывала. Правду сказать, это однажды только и случилось, да, такой вывод, похоже, напрашивается, если порыться в памяти. Зато тот случай она запомнила отлично, с невероятной отчетливостью. И благо еще, что не было повторения, не произошло больше ничего подобного. В антракте она покинула свое одинокое, а может быть, просто единственное в своем роде место в ложе и очутилась в длинном мрачном коридоре с высоким потолком и высокими окнами, ужаснувшими ее, поскольку были без стекол и даже без рам, а за ними виднелись мало-помалу рассыпающиеся в пыль, оборачивающиеся песком руины. Острецов медленно и как бы блаженно засыпал, а тетушка шептала ему в ухо:
- Спи, голубчик, спи, сон всегда хорош, это самое лучшее, что у тебя может быть...
Стало быть, Острецов нередко засыпал, а в словно бы должный час просыпался у своей тетушки, но это ничего не меняло в его жизни и никоим образом не вдвигало в область, где толпятся всевозможные передовики и продвинутые господа, его умственное состояние. Снова кофе, сигареты, хруст снега; а тут еще развезло этот самый снег, образуя слякоть. Тускло! Трактуя эту тусклость как апатию и энергично сражаясь с ней, Острецов видел, что существенным подспорьем ему в тяготах сражения может стать удовлетворение любознательности в вопросе о заслугах тетушки как путешественницы. Много лет и просто много рассказывает она о странах, где он побывает, как только получит наследство, но значит ли это, что обо всех этих странах она знает не понаслышке, и вообще, не выдумала ли она их?
Как же, она бывалая путешественница. У нее и удостоверяющая грамота есть, хранится в кованом сундуке, который тоже достойнейшим образом завещан и в небезызвестное уже время окажется в распоряжении столь замечательного, а может быть, и знаменитого в своем роде человека, как племянник Острецов. Однажды она попала за рубежи, иначе сказать, в заграницу, которая в те поры писалась, а пожалуй, и произносилась слитно как нечто единственное и, естественно, знаменитое в своем роде. Сойдя с поезда, спустилась в метро, волнуясь, не забыла ли в поезде взятый в дорогу чемоданчик с косметическими и спальными принадлежностями, с разнообразными атрибутами женственности, - о них племяннику знать не обязательно, и не о них будет его забота, когда он наконец отправится в свое волшебное путешествие. Что-то долго было не видать никакой работы метрополитена. Путешественница вопросительно взглянула на дыру туннеля, откуда должен был выскочить проворный поездок, а там - матка боска! екаламене! - а там песок сыплется на рельсы, заваливая путь собой вперемежку с мелкими камешками, с обломками еще недавно весьма красивого интерьера. Поездок же явился на линию противоположного направления, причем сразу стало ясно, что это последний транспорт, больше не будет, и народ с криками, с воплями, бросился туда как чумовой. Словно стадо взбесившихся бизонов и слонов понеслось, а бизоны и слоны, надо сказать, для тех краев обыкновенны и, судя по всему, не столь же непомерно величественны, как выглядели бы у нас. И еще вот тот поездок дергался, как какой-то червяк, которому наступили на башку или которого вообще напрочь кромсают, и как будто вскрикивал, слабенько, болезненно повизгивал. Как понять, что это такое в своем, как говорится, роде? Тетушка Глаша, а она тогда необыкновенно была собой хороша, элегантна, как нельзя лучше воспитана, тоже побежала, но перрон успел превратиться в какую-то дикую тропу среди ковыля и гранитных выступов, среди беспорядочно разбросанных кусков базальта и похожего на черный мусор пепла, и не мудрено, что наша незадачливая путешественница шлепнулась что твоя лепешка, опрокинулась на спину и встать уже не могла, а на нее сверху вдруг опустилась большая деревянная скамейка, балансировавшая до этого на верхней планке своей конструкции, куда сидящие обычно запрокидывают утомленную разными невзгодами и домыслами голову. Но Острецов не сидел, а лежал, проваливаясь в сон, и вот тогда-то он сполна осознал и ощутил весь ужас образовавшейся под медленно накрывающей его скамейкой тесноты. Мешанина досок, продольных и поперечных деревяшек достигала перехода в беспросветность, безусловно мучительного для бывшего мемуариста, он заворочался, забился, закричал не своим голосом.
- Ну-ну, - шепнула тетушка нежно, - не переживай так, просто спи.
Изживал он рискованный вояж не столь деликатно, как она, но она прощала, смотрела сквозь пальцы даже на то странное обстоятельство, что он, вопящий и барахтающийся в наговоренной ею тесноте, выглядит отвратительнее обгадившегося, красно-коричневого от натуги младенца.
***
А тут еще кто-то нагло уселся сверху, расположился на той проклятой скамейке. Острецов увидел массивные ноги в грязных ботинках на толстой основе, но эти подметки были последним обрывком уходящего сна, померкшим в процессе пробуждения и едва запомнившимся. Да и смысла запоминать его не было. Нечто впрямь важное заключалось не в подметках, а в определенно задраивавшейся скамейке и в предшествующем этому жуткому делу рассказе тетушки о посещении уходящей в песок загранице, как и в том, что так и не получил разъяснения вопрос, почему за высокими окнами вполне приличного театра оказалась безнадежная разруха. Острецов проснулся с убеждением, что с мемуарами действительно пора кончать, по крайней мере повременить, зато теперь им собран столь богатый житейский материал о всяких удивительных происшествиях и пограничных ситуациях, что есть резон и даже все возможные резоны, чтобы взяться за перо уже где-то в условиях описания современности, а не давних, едва ли не всеми забытых и ни в каких летописях не нужных событий. Даже издали представавший остро-драматическим характер предполагаемых описаний наводил на мысль о той надобности, чтобы перо попало в руку именно драматурга, а не просто художника слова без определенных занятий, т. е. не слишком-то определившегося в выборе жанра и видов творчества. И еще... Надо с особой силой, жестко уберегаться от нездорового состояния ума, от праздной и нелепой мысли, что коль ты немолод и близок к своему естественному концу, то и весь мир меркнет и начинает катиться в тартарары. Выпил чашечку кофе. Выкурил сигарету.
В описываемое время, почти тотчас же, как сложилась в голове картина цветущего и отнюдь не собирающегося погибать мироздания, приснился странный, даже подозрительно странный и вместе с тем на редкость увлекательный сон, и Острецов торопливо подался к Матюкову с намерением претворить упомянутый сон в пьесу с последующим преобразованием в спектакль. Указанное преобразование сделается уже не его, Острецова, но Матюкова режиссерской задачей.
И снова бродили между высокими, по-зимнему голыми деревьями парка Острецов и Матюков.
- Итак, имеется у меня новое сообщение для вас, - солидно начал режиссер.