И, когда ты, мальчик, ступишь в первый раз на палубу своего, своего собственного, — судна, я пошлю тебе „оттуда“ свое благословение…»
Я был очень привязан к своему отцу. Смерть его сильно подействовала на меня. Ведь у меня больше никого не было. Два года проплавал я еще. Был в дальнем плавании. Потом, вернувшись в Ригу, пошел к адвокату. Я хотел знать, сколько денег оставил мне покойный отец. До тех пор я не справлялся. Оказалось, что деньги, положенные отцом в английский государственный банк, несли проценты, и, если я прибавлю деньги, скопленные мною за два года — не хватает немногого, чтобы осуществилась моя мечта — мечта моего отца!
Еще два года плавания, твердого отказа от всего, что дают чужие города… Товарищи подсмеивались надо мной, считали меня чудаком… Они же не знали о моей мечте!
И вот, три года тому назад, у меня была нужная сумма!
Во всех больших портах начал справляться я, кто хочет продать… И вот, в Либаве один разорившийся предприниматель предложил мне купить свою шхуну «Церера»… Я купил ее — и даже дешевле, чем предполагал!
Отец завещал мне: «Покупай надежное». Я не исполнил его совета. Судно нельзя было назвать надежным. Впрочем, что же нужно для каботажного плавания?
Много надо было переделать на нем… Ну, всего нельзя было сделать сразу… Ремонт поглотил остатки моего капитала. Я сделал даже — первый раз в жизни — долги… И вот, чтобы погасить их, я совершил поступок… Его можно, конечно, назвать бесчестным, хотя, вернее — незаконным. Я согласился провезти четырех пассажиров, хотя знал наверное, что они везут контрабанду… В Эстонию… Они обещали хорошо заплатить… А векселя ведь не ждут… И еще второе… Принимая пассажиров, я должен был позаботиться об их безопасности. А что у нас было? Одна жалкая шлюпчонка, ветхая, ненадежная, мало спасательных кругов, а пояса какие-то дрянные… Когда мы вышли, ничто не предвещало бури. Она налетела как то внезапно…
И еще я сделал то, чего никогда не простил бы мне покойный отец: переменил название судна.
Каждый моряк знает, что нельзя, нельзя делать этого! На верную гибель обречен корабль, меняющий свое имя!
Мне не нравилось «Церера». Ну, к чему мне Церера — богиня крестьян? Я — моряк. Подумал о «Нептуне». Но потом осенило меня: «Амур»! Амур — это любовь. А моя любовь — море… Кроме моря, я не любил никого.
И в роковую минуту назвал я свое судно «Амур».
«Он погиб в непроглядную, бурную ночь…» И в эту страшную ночь понял я, какое преступление совершил, не позаботясь в достаточной мере о спасательных средствах. Шлюпка дала течь. Пояса никуда не годились. Спасательных кругов было только три… Девять матросов и четыре спекулянта нашли смерть в морских волнах… и вблизи берега!
Мы дошли уже почти до Белой горки. Так называют в В. высокую дюну, отошедшую как-то вглубь. Очень высокая, она видна издалека. Со стороны моря вырос на ней густой лес, на других склонах растительности нет. И светится она далеко, даже в темноте, своим белым песком.
— Здесь, — сказал капитан, — лежали они… все тринадцать… Выбросило их море… люди взяли… предали христианскому погребению…
Мне показалось, что в голосе капитана проскользнула какая-то завистливая нотка…
Он остановился, снял шапку и погрузился в молитву. Я молча последовал его примеру. Окончив молитву, капитан преклонил на минуту колени, потом быстро пошел назад. Я следовал за ним.
— Погибли вблизи берега, — повторил капитан. — Я понял, что они не спасутся. О, что я испытал в ту ночь, когда гибло мое судно, мой «Амур», моя любовь! Что осталось мне еще в жизни? Отец копил всю жизнь, отказывая себе во всем… Он жил этой мечтой… я тоже… И вот… в первый же рейс… Я посмотрел еще раз на море… мое море, которое я одно любил в жизни… Оно захлестнуло шлюпку, давшую течь… Люди в темноте боролись в волнах за свою жизнь. Я знал, что напрасно… А берег был так недалеко… Бушевало море в полной тьме. Высокие волны перебегали по палубе, унося наш «Амур», потерявший руль, к неведомой цели. Посмотрел на море в последний раз. Потом вошел в свою каюту. Запер за собой дверь. Открыл иллюминатор и выбросил ключ… Волны хлынули в каюту, холодные… соленые…
Капитан замолк. Я не решался прервать его молчания — до того жуток был его странный рассказ: «Закрыл дверь каюты. Волны хлынули в окно». Но как же он спасся? Почему никто не знает о его спасении? Как он идет здесь, рядом со мной?
Тучи скрыли последние звезды. Ночь стояла совсем черная. Только там, на юго-западе, вспыхивал лентой проблесковый огонь маяка.
Внезапно в темном море еще огни. Огни проходящего судна: зеленый, красный… Куда оно идет? Я знал, что там, на горизонте, иногда видны проходящие буксирики, которые тащат плоты. Но откуда взяться буксиру ночью? И потом… Нет, ведь пароходы несут три огня — белый, зеленый и красный — а два — парусники! Значит, какой-то парусник в море. И держит курс прямо к берегу! Зачем? Ведь здесь же мелко? Куда он? Куда?
Я хотел спросить капитана — не мог. Он также не сводил глаз с этих внезапно появившихся огней… И теперь мне показалось, что огни — вовсе не двигаются… Да, да, они на месте… У самого берега… Но ведь стоящее на якоре судно не несет никаких огней, кроме белого… Как же… И внезапно я понял: огни были зажжены на «Амуре»!
Мы подходили. «Амур» стоял к берегу не кормой. Стоял носом, и жутко горели на нем отличительные огни…
Каких-нибудь сто шагов отделяли нас от «Амура», когда судно начало медленно поворачиваться. Теперь оно стояло к берегу бакбортом. Горел только один красный бортовой огонь. Жуткий кровожадный глаз…
— Красный!! — с ужасом воскликнул капитан. — Три года прошло… Значит — еще и еще!!
Такая тоска, такой нечеловеческий ужас звучал в голосе капитана, что мучительно-жуткое чувство пронзило меня насквозь.
Он пошел вперед. Просто бежал. Как будто бы хотел уйти от красного глаза. Но не поравнялись мы еще с «Амуром», как огонь как-то сверкнул, как бывает с выгорающей электрической лампочкой — и погас. «Амур» лежал перед нами мрачный, забытый… К берегу кормой… И дощечки не было видно в темноте…
Неужели мы бродили с капитаном всю ночь? — Там, за лесом, светлело…
— Не забудьте, что я остался в каюте! — как-то странно сказал капитан. — Не забудьте!
Я оглянулся в последний раз на темные очертания «Амура»… Да, но где же капитан?
Его не было ни около меня, ни впереди, ни сзади. Пустым лежал предо мной берег в свете занимающегося дня.
Тихо плескались волны.
— «Не забудьте, что я остался в каюте», — целый день не давали мне покоя эти слова.
Я не знаю, я не хочу знать, что мне думать о вчерашней ночи. Я не хочу думать о ней, но иду к «Амуру». Зачем?
— «Не забудьте, что я остался в каюте»!
Сегодня море бурно. В полдень налетела северная буря, и все продолжает усиливаться. Северная, холодная. И все же, подойдя к «Амуру», я почувствовал, что взойду на судно. На мне высокие сапоги и дождевой плащ. Я должен увидеть каюту капитана Брауна. Должен!!
Но волны были так высоки, так сбивали с ног, что я не был в состоянии добраться до палубы. А если даже и доберусь — как попаду в каюту, когда внутри вода? Волны толкали меня прочь, волны гнали меня от мертвого судна…
Не пускали меня на «Амур»!
Следующее лето я не жил в В. В апреле я тяжело заболел, два месяца пролежал в больнице, а потом доктора послали меня еще в санаторию. Но как же мог я хоть один год не побывать в В.? Ну, хоть бы несколько недель! Я поехал туда в конце сентября.
Я давно не был в лесу. То, что было около санатории, с трудом можно было назвать лесом. Да там мне и не разрешали много гулять. Поэтому, отправляясь в В., я вылез одной остановкой раньше и пошел дальше пешком. С версту через деревню, потом мимо кладбища, потом — лес. И дальше вся дорога лесом…
Живописное кладбище, расположенное на горе. С него — чудесный вид: на реку, на море. Здесь спят вечным сном старые моряки, проведшие остаток дней своих на суше. Из последнего дома их видно море… Многие, многие моряки родом из этой деревни.
Весной превращается кладбище в рощу цветущей сирени. Летом утопает в цветах. Одна могилка спорит с другой красотой своего убранства.
Давно не был я здесь. Зашел пройтись по тихим дорожкам, посидеть на скамеечке — отвык ходить после тяжелой болезни. Красиво здесь даже в сентябре; на всех могилках — астры и настурции, всех цветов: желтые, алые, красные, вишневого цвета. И среди этих украшенных могил, ближе к забору — одна… Ни цветочка, ни венка. Только один — на простом деревянном кресте — дешевый, засохший… А могилка — совсем свежая… Видно, что похоронили недавно. Я подошел ближе к простому, некрашеному кресту. Кто покоится здесь, забытый всеми?
Капитан шхуны «Амур»
Александр Браун.
Род. 5 мая 1897, сконч. 8 октября 1930 г.
Я остановился, пораженный.
Когда же и кто его похоронил? Почему никто мне не говорил об этом? И похоронен-то он как — у самой ограды, как в прежнее время хоронили самоубийц! Я долго смотрел на заброшенную могилу, потом сотворил молитву и пошел задумчиво дальше.
Дня через два, уже в В., я зашел к своему приятелю, полицейскому, и завел разговор про капитана Брауна.
— Это такая история, — сказал он, и я заметил, что разговор был ему не особенно приятен. — С месяц назад, а может быть, меньше — недели три — приехали сюда два моряка. Они справлялись, как и где погиб «Амур» и захотели его осмотреть, выяснить, нельзя ли еще что-нибудь спасти.
— Мы — товарищи покойного Брауна, — сказали они, — вместе с ним учились, встречались и потом. Хочется посмотреть, нельзя ли еще что-нибудь сделать с судном.
Четыре года никто не справлялся о нем, никто не интересовался… А судно портилось и портилось… Если нельзя ничего спасти — пусть возьмут хоть на дрова. Я позволил им осмотреть. Было воскресенье. Я был свободен. Погода прекрасная, совсем не осенняя. Я пошел с ними. Несколько дней дул сильный юго-восточный ветер. Море отошло. «Амур» стоял почти на суше. Они поднялись на палубу, тщательно осмотрели все, потом вошли и в каюту. Вход в нее был открыт — видно, дверь выломана давно. В глубине каюты была еще еле заметная дверь, засыпанная песком — очевидно, когда «Амур» бывал покрыт водою.
— Войдем и туда — смотреть, так смотреть.
Дверь была заперта, но была так ветха, что поддалась их усилиям. Они вошли. А когда вышли — один из них был страшно бледен, другой — серьезен.
— Войдите сюда, — сказал серьезный, а бледный прибавил:
— Как хорошо, что полиция с нами!
В каюте лежал труп — вернее — скелет в отрепьях… Если можно было еще сомневаться, что это — капитан, то обыск в карманах полуистлевшей одежды уничтожил последние сомнения. В кармане был паспорт и записки. Он покончил самоубийством.
— Но скажите, как же труп пролежал там целых четыре года? Неужели, когда море выбросило этот врак, не посмотрели, не осталось ли еще кого-нибудь на судне?
— Конечно, смотрели… Каюта не имела дверей, а что там, в глубине, еще каюта, мы даже не предполагали! Думали, так, какое-нибудь помещение, где хранят паруса или тросы… или просто кладовая… Дверца была заперта… Какое мы имели право ломать ее? Как могли мы предполагать…
Он запер каюту и покончил с собой. Как — этого, конечно, теперь установить уже было невозможно… Так и пролежал бедный капитан Браун в каюте четыре года без христианского погребения…
Полицейский замолчал.
— Ну, скажите, а на кладбище его похоронили как следует? Отпевали, то есть?
— У нас, лютеран, никому не отказывают в христианском погребении, — с достоинством ответил полицейский, — мы же не католики!
Дня три шел проливной дождь. Я сидел в своей комнате и злился. А потом началась буря. Деревья скрипели и плакали. Море выло. Ветер дул с юго-востока. Я не рискнул выходить на берег.
На следующий день к вечеру шторм немного стих. Я шел к «Амуру». Я не мог себе отказать в этом — было 8-е октября!
Идти было трудно. Ветер, буквально, сбивал меня с ног, гнал в воду. По небу мчались, в какой-то бешеной пляске, облака, открывая на миг то одно, то другое созвездие. Тысяча голосов сливалась в этой буре. Кто-то стонал, плакал, выл… И невыносимо жуткое ожидание чего-то было и в этой тьме, и в голосах бури…
Я не удивился ничуть, что капитан Браун стоял против «Амура». Я ждал его.
— Пойдем, — сказал он. И мы пошли к северо-востоку.
Молчали. Мне казалось, что он ждет чего-то. Поэтому я стал рассказывать, как в прошлом году я хотел попасть на «Амур» и как меня не пустило море.
— Еще время не вышло, — сказал капитан. Потом мы опять молчали.
Опять шли мы к тому месту, где лежали трупы погибших. И снова капитан погрузился в молитву. Он молился долго. Потом быстро обернулся к морю. Я знал, чего он ждал. Я ждал того же. На «Амуре» горели уже огни…
— Идем, идем! — торопил меня капитан, и мы шли, хотя ветер гнал нас в сторону.
Мы были уже близко, когда порыв ветра дернул «Амур». И — свершилось!
Красный огонь погас в темноте, и ярко и победно загорелся зеленый!
— «Боже, услышал Ты наши молитвы!» — прошептал слова морской песни капитан. — Боже, Боже, благодарю Тебя! Зеленый!!
И в голосе капитана слышался такой восторг, такая радость. Что-то такое, что слышишь в голосе глубоко верующих иереев, когда они говорят народу в Светлую ночь:
— Христос Воскресе!
Мы подошли к «Амуру». Капитан обернулся ко мне. Глаза его сияли. Лицо дышало каким-то благоговейным миром. Кивнул мне, как бы прощаясь. Потом взошел на палубу. Положил руку на штурвал. Какие-то легкие паруса спустились, как облака, на согнутые мачты. И «Амур», управляемый своим капитаном, понесся, подгоняемый боковым ветром.
И долго еще видел я на горизонте удаляющийся, — казалось, поднимающийся все выше — зеленый огонь.
Море шумело. Над морем и лесом носились какие-то голоса.
Капитан Браун летел в свое последнее плавание…
ВТОРОЙ ПО БЛЕСКУ
Jupiter — judex justus
Над морем туман.
Не только вода — дюны, лес, весь берег тонут в его густой пелене.
Словно молоко разлито по всему миру.
Нельзя понять — утро, вечер, день. Вообще нет времени.
Только один молочно-белый туман.
И во мгле этой доносятся с моря какие-то звуки. Гудки. Это пароход борется с туманом. И еще один звук, словно звон отдаленной кладбищенской церкви. Звук этот хорошо знаком обитателям побережья. Это гудит буй-ревун, сторожащий вход в Двину. Красный буй с толстой головкой. Карлик-головастик.
Мне кажется, я и сам ухожу в какой то туманный мир, скоро сам растворюсь, превращусь в туманный образ…
Может быть, в лесу нет такого тумана? Сворачиваю на узкую дорожку, ведущую в дюны. Ничего не видно, кроме дорожки под ногами. Потом выступает из тумана какая-то хижина. Таких много на берегу — рыбаки держат в них свои снаряды. Обнесена она длинными шестами, на которых развешивают для просушки невода. Хижина остается в тумане. Впереди вырисовываются теперь две корявые сосенки. Одна слева, другая впереди, высовывая из туманной пелены свои костлявые ветви-руки. И что-то жуткое в очертаниях этих черных деревьев, призрачно выступивших из тумана и вновь проглоченных им. Дорога, превратившись в тропинку, идет вниз. Там туман гуще и белее. Наверное — болото. Я повернул обратно.
Туман все гуще. Солнце, очевидно, уже зашло. Разве разберешь? Снова вынырнули из тумана корявые сосны. Хижина.
И вдруг, словно обгоняя меня, пронесся протяжный вой. Он родился где-то в лесу и унесся к морю. Я прислушался. И снова коснулся моего слуха этот странный звук. Что это? Животное? Птица? — Нет — это человеческий голос — стонущий и протяжный…