2016
Приехав домой, узнал, что кот стал гипнотизёром. По крайней мере жена уверяет, что у неё в голове возникла мысль, что животных в морозы надо усиленно кормить, и она поняла, что это – не её мысль. Видимо, мороз резко обострил способности кота.
2013
Санкюлотские истории
В конце 1980-х я работал рабочим сцены в московском театре-студии имени Гнесиных. Таким образом я старался снискать себе средства к жизни – зарплаты младшего научного катастрофически не хватало, и я устроился в театр на 42 рубля в месяц. Планируемое увеличение моего бюджета чуть не в полтора раза вдохновляло и заставляло с особым тщанием выполнять мои театральные обязанности. Я был причастен искусству при деньгах и на ответственной работе.
Команда рабочих сцены была молодая, поскольку прежняя команда, состоявшая из пяти зрелого возраста мужчин и работавшая на этом месте лет десять, была полностью уволена, когда выяснилось, что весь реквизит пропит, а ставить декорации приходится актерам, ибо рабочие сцены всегда находятся в неодушевленном состоянии. Тогда главному режиссеру театра, бывшему клоуну (почти все главные режиссеры – бывшие клоуны. Что за профессия такая? Может, они и еще на какие начальственные посты годятся?) пришла в голову светлая мысль нанять вместо старых пьяниц молодых образованных ребят. Так мы в театре и появились. Уточнения в план главного внес завпост, наняв вместо пяти мужиков двоих студентов и меня. Для экономии средств. Только главному он почему-то все время говорил, что нас пятеро.
Одной из самых тяжелых работ было открывание и закрывание оркестровой ямы – она была перекрыта бревнами метра в четыре длиной, и их приходилось таскать туда-сюда. Особенно неприятно было, когда яма нашими усилиями раскрывалась – стоило неловко качнуться, и тот из рабочих, кто стоял с бревном в руках на узеньком бортике, отделяющем яму от зрительного зала, с тем же нелегким бревном летел внутрь, в путаницу пюпитров. Хрен бы с ними, со сломанными пюпитрами – искусство рабочего сцены заключалось в том, чтобы не оказаться при этом под бревном. Бревно крушило оркестровый реквизит в мелкие досочки, а кряхтящий рабочий выбирался из ямы, потирая синяки и ссадины. Счастье избавления от опасности обычно нарушал напарник, наблюдавший за всем этим с безопасного берега широкой сцены: «А ты подумал, как мы его оттуда доставать будем?»
Другим веселым участником наших работ был рояль «Беккер». Он был очень ценный, практически невосстановимый, и обращаться с ним стоило бережно. Он пребывал за кулисами почти все время, но иногда его следовало выкатывать на середину. Рабочих сцены было трое, и пока двое упражнялись в помеси кордебалета с тяжелой атлетикой, закрывая яму, третий должен был выкатить на середину рояль.
К сожалению, тот, кто должен был дирижировать нашим действом – заведующий постановкой, завпост, практически никогда не бывал свидетелем наших усилий. У него была масса других дел – кажется, он успешно вел торговлю билетами, зарабатывая на машину. В отсутствии руководства наша работа теряла слаженность. «Беккер» был тяжел и обладал чудовищной инерцией. Я елозил за ним, упирался в пол и стены, толкал, силясь сдвинуть его с места – он стоял, как прибитый. Наконец, то биясь в него с разгону плечом, то давя тылом, я сдвинул его с места. «Беккер» пошел. Я еще несколько раз толканул, он прибавил ходу, и я, повеселев, стал выруливать его к центру сцены.
Тут и выяснилось прискорбное обстоятельство, и даже два. Одно состояло в том, что мои ленивые коллеги не успели закрыть яму, аккурат посредине она была широко раскрыта, и они тащили к ней очередное бревно. Другое – об этом я уже упоминал – «Беккер» обладал чудовищной инерцией. Я тормозил его, как мог, но он продолжал мчаться вперед, громыхая на неровных досках сцены. Ребята заметались. Один крикнул, чтобы я лег «Беккеру» под колеса, однако я не последовал его совету. Я рекомендовал им положить поперек движения бревно. Однако слаженность действий оставляла желать лучшего: один из моих коллег по сцене бросил бревно и убежал за кулисы, второму бревно попало на ногу, он потерял интерес ко всему, сослепу кинулся под «Беккер», увидел его лаковый фасад, взвизгнул и отпрыгнул – уж чем он там прыгал, если ногой не мог шевелить еще два дня, я не знаю.
Я отцепился от «Беккера» лишь в самый последний момент. Я его тормозил, рулил и только что «тпру» не кричал. Игнорируя мои усилия и жалкий вес, «Беккер» величественно вырулил к раскрытой яме и со страшным грохотом обрушился в нее, дробя недобитые бревнами пюпитры.
Потом мы долго думали, как будем его оттуда доставать. Пришлось лезть на колосники, свешивать оттуда тали, звать все наличное мужское население, и под чутким руководством главного, который ритмично матерился, нам удалось вытащить «Беккера». Это действительно очень редкая, дорогая и незаменимая для музыканта штука. После падения в яму он, кажется, совсем не расстроился и ничего себе не сломал. Умели немцы делать. На нас рассчитывали, что ли?
Я называю это традицией.
2004
Написано много прекрасных театральных историй. Мне и думать нечего состязаться с ними, там – настоящие, классические театральные истории. Часто написаны литературно образованным человеком, завзятым театралом. Высокий стиль, ясный язык, старомодный изящный юмор. Знание истории театра, биографий великих актеров… Единственное, на что я надеюсь – на разницу точек зрения.
Есть авторы рассказов о театре, которые смотрят из зрительного зала, из ложи, с бельэтажа или же с галерки. Есть те, что смотрят из-за кулис. У меня же строго противоположная точка зрения. Рабочий сцены видит все иначе, запах кулис слышен ему гуще, и он, в отличие от зрителя, является соучастником тех историй, которые происходят. Согласитесь, это совсем другое дело. Сопричастность к театру!
Глядя с этой особенно точки зрения, легко увидеть отличительный момент театральных историй. Ну, знаете – как в детективной истории – где труп или там кто убил, как в боевике – каким именно способом обиженный герой победит всю вражескую рать. А в жанре театральных историй говорится о том, как и у кого упали штаны. Часто кульминационным моментом действия здесь является то, что в некий момент у артиста спадают штаны. Возможны вариации – могут упасть у актрисы трусы и найтись как-то не вовремя, штаны могут упасть с солиста, а могут с режиссера – но все сводится к этому. Разумеется, есть некие подвариации, но все же основной элемент жанра именно таков. Поэтому свои заметки о том, как я работал в театре, я и назвал «санкюлотскими историями».
Законы жанра незыблемы, и жизнь, сколько бы ни пыталась она увернуться, всегда ляжет на ложе литературы. Вы можете проверить. Препятствием может послужить лишь ваше слабое знание литературы, а так – только в путь. Ну и надо точно знать, в каком жанре ты живешь. Чтобы не путать «кто любовник» и «труп под кроватью». Само собой, в нашей настоящей театральной жизни на сцене падали штаны. Многие люди – от костюмеров до актеров – пытались этому препятствовать, но это было. Жанр…
Мы ставили «Фигаро». Сам Фигаро был малый лет тридцати пяти, высокий, жилистый, с очень курносым носом. Он любил немного выпить перед спектаклем и поиграть в шахматы. Зайдя в буфет, он затем отправлялся искать нас, рабочих сцены, и торопил нас с выполнением наших обязанностей. Деловито заманивал в подсобку, где мы, сидя на чудовищно пыльных, лет пятьдесят не развертываемых запасных занавесах, начинали турнир. Фигаро был азартен, ругался и хохотал, как Сильвер во время абордажа. Мы сосредоточенно рубились, и время шло быстро. Жертвы сопровождались такими криками, что было слышно на сцене, ладьи стучали о побитую доску как домино.
Обычно в самый ответственный момент партии, когда мысль была особенно напряжена, а всё внимание приковано к ферзю, около нас оказывался разъяренный главный. Как он умудрялся неслышно открыть скрипучую дверь в подсобку, пробраться между ящиками и найти нас, не обратив на себя внимание – вечная загадка, но он проделывал это не раз. С диким ревом он вытаскивал Фигаро из-за доски и гнал его на сцену, где уже пять минут куковала влюбленная Сюзанна.
Фигаро был худ и подпоясан желтым кушаком, который он собственноручно крепил каждый раз. Ему не грозило ничего. А вот Альмавива был у нас товарищ корпулентный, мужчина зрелый, опытный и чрезвычайно представительный. Граф, в общем. Кушаков он, кажется, не терпел, покушать любил и обходился выданным реквизитом плюс костюмерскими усилиями.
Началась известная сцена – Керубино прячется за креслом в спальне графини, граф в ярости его ищет, дамский переполох и проч. В середине сцены граф поет свою арию – а шелковые штаны из безразмерного реквизита, небрежно надетые в гримерной, коварно падают на пол. Граф остается в шикарном (издали) камзоле и семейных синих трусах.
Артистки (Розина и Сюзанна) и Керубино (наш педераст) пытались как-то исправить дело, то ли прикрыв графа юбками, то ли оттеснив за кресло, но он был выше этого. Опытный артист не испытал ни грана смущения. Он допел арию, провел мизансцены – объяснялся с Сюзанной, грозил Керубино, беседовал с графиней – всё в трусах. Величественно выходил на середину сцены, делал соответствующие графские жесты. Обещал страшные кары проказнику Керубино, если найдет его.
Потом он достойно вышел (в графском гневе), за кулисами отмахнулся от перебиваемых хохотом соболезнований и проследовал за новыми штанами. Едва он вышел со сцены, все следы эмоций пропали с его лица. Я уверен, что ему было абсолютно все равно, ходить в шелковых графских штанах, в обычных брюках, в трусах или без оных. Видимо, такой тон самоощущения достигается многолетней актерской практикой. Кто знает? Может, они у него в каждом сезоне падают?
Я называю это привычкой.
2004
Падение штанов классично, стильно, одобряется жанром. Но в театре происходят гораздо более многопоследственные истории с одеждой, по сравнению с ними падающие штаны – это обыденный пустяк, на который настоящий мастер просто не обращает внимания. Пфуй, подбирать такой сюжет… Штаны! Упали и пусть лежат. Ну зритель посмеется – так он сюда и пришел, чтобы переживать радость и горе. Делов-то. Зато сам артист не испытывает от этаких падений никаких серьезных неудобств. Ну разве что моральные… Если еще остались артисты с целыми соответствующими частями. Бывают вещи тяжелее, теряют больше иногда…
Дело в том, что артист, по странному капризу современной театральной моды, не может выступать в своем собственном костюме, в котором по улице ходит. Его для создания правдоподобия переодевают в костюм, загадочным образом соотносящийся с одеждой тех времен, к каковым относится действие спектакля. Правдоподобие не достигается, но зритель будет обижен, если не видит даже следов усилий по его созданию.
Короче, у нас шел «Фигаро». Репетировали все, ясное дело, как были – чего уж тут. Но на первое выступление в этом году, по осени, надо было снаряжаться по полной выкладке. Мы, рабочие сцены, едва успели раскрыть оркестровую яму, забить на полагающиеся гвозди, расставить реквизит – как вдруг нас позвали в костюмерную.
Аврал. За лето у нас что-то произошло с Сюзанной. Я не отследил деталей – то ли прежняя Сюзон забеременела, то ли ушла в другой театр и эта была уже новой, то ли наша старая Сюзанна переотдыхала на юге и набрала пятнадцать килограмм – но только в платье Сюзанны она решительно не лезла. Ни, так сказать, передом, ни задом. Платье болталось в руках выбившейся из сил костюмерши, и терялось перед фигурой Сюзон, подобно дамской бальной перчатке перед могучей рукой каменщика.
Несчастный завпост, весь в мыле, жадно курил. Он был призван на помощь первым и минут десять пытался вмять Сюзанну в платье, но безуспешно. Платье слегка порвалось, Сюзанна была помята. Тут и вызвали спасательную авральную команду – нас, троих рабочих сцены. Мы должны были помочь. Мы были последней надеждой спектакля.
Мое проклятое прошлое отзывалось внутри нехорошими мыслями. Я по происхождению своему из биологов буду занимался поведением, дрессировал, так сказать, зверей. Точнее, изучал условные рефлексы у пчел. Из этих занятий с пчелами я твердо усвоил, что насильно ничего добиться нельзя. Можно только налить сладкого сиропчику и приманить непослушную особь. Создать, так сказать. Адекватный биологии привлекательный раздражитель, и дело пойдёт само.
Созерцая Сюзанну, я поглядывал на платье и размышлял, чем Сюзанну можно в это платье заманить. Однако руководство операцией было в руках костюмерши. Оказывается, от нас не требовалось нетривиальных решений и работы головой. Все было просто. Платье накинули на Сюзанну спереди, выпростали потерявшиеся на необъятной спине веревки, и нам предложено было стянуть платье.
После первых двух попыток нам было доходчиво объяснено, что деликатность тут неуместна, что мы так до вечера провозимся, а первый звонок уже был. Так что надо работать всерьез. Один слабонервный студент удрал, сказавшись занятым на сцене, а мы с напарником уперлись коленями в сюзаннин зад и что было сил потянули веревки.
Моряком я никогда не был, тем более на парусном флоте, но думаю, что некоторый опыт приобрел. Сюзанна билась под ногами, как палуба в шторм, и стонала. Веревки резали руки, платье трещало – оно, кстати, было по недосмотру сделано не из парусины. Но кончилось все хорошо. В несколько дружных рывков мы стянули Сюзанну до платяных размеров, завязали веревки морскими узлами, дернули все это дело для страховки несколько раз и убедились, что не упадет.
Костюмерша осталась ругать Сюзанну и приводить ее в чувство, а мы пошли перекурить и вытереть честный трудовой пот. Потом настало время идти за кулисы, следить за светом, занавесом, сменой реквизита и, между делом, за ходом спектакля.
Сюзанна была удивительна. Перетянутая, как батон ливерной, он была багрового цвета и пела как-то странно, определенно с чувством, но каким-то не таким. Не влюбленным, что ли? Впрочем, я не театрал. Судя по аплодисментам, публике нравилось. Передвигалась милая Сюзон несколько скованно, что вполне могло быть расшифровано как девичья робость. Что ж, оригинальное решение образа Сюзанны, я так это называю.
Настоящим шоком для меня стал выход пастушек, которые, если помните, идут поздравить Фигаро и Сюзанну. Стайка милых девчушек должна легко выбежать на лужайку перед графским замком, с венками и цветами, напевать и увенчать… Видите ли, старик Аристотель писал, что по настоящему человек может понять только то, что он сделал своими руками. Глубокая мысль, и оправдывается опытом. Сюзанну я делал сам, и меня ее вид не удивил. А кордебалет пастушек у себя в раздевалке обходился своими силами…
Оказывается, дура-костюмерша летом догадалась свезти все тряпки в стирку. До этого они пять лет жили так, и все было хорошо. А она, из-за какой-то чистоты… Все костюмы сели. Так сказать, в разы. И девочки, все с хорошими габаритами – уж поверьте – обходились своими силами. Они это сделали, оделись. На них были маленькие красные и черные корсажики, такие миленькие на пастушках, и коротенькие юбочки. В зависимости от расположения главного центра тяжести пастушек проперло в разных местах. Иная сверху выглядела почти как пастушка – ну, скажем, мать пятерых детей, но сзади уже не была ничем прикрыта, поскольку вся ткань ушла прикрывать бюст. Другая шла, и сзади все вполне прилично, платье почти закрывало трусы, но спереди недостатки ткани сказывались, корсажик терялся где-то у пояса, а выше воздвигались… Холмы прохладной пены… Нет, как-то иначе… В общем, в стихах это было прелестно.
Худощавый Фигаро крепился как мог и старался смотреть на Сюзон. Опытный Альмавива, столь сдержанный в вопросах собственного туалета, тут оказался слабоват и беседовал с пастушками гораздо дольше, чем следовало. Главный шипел из-за кулис, Альмавива блаженствовал, пастушки тихо матерились и терпели.
После спектакля главный устроил всем разнос, похвалил рабочих сцены за оперативное вмешательство и смелое решение проблемы, и дико ругал костюмершу. Набираясь понемногу театрального опыта, я понял, что костюмы не надо стирать. Никогда. Если будут деньги, стоит купить новые. Но это фантастика – деньги, да еще на костюмы… Этого не бывает. И поэтому их просто не надо стирать. Они от этого лучше сидят. Я называю это экономией.