– Обдумаю, после в Низовку заеду, на месте потолкую со стариками.
«Дернуло Могусюмку не вовремя бродить возле тракта, – думал Захар. – Долго его не было, а нынче опять объявился. Конечно, ежели у них, как Трофим говорил, промеж себя неспокойно, то обоз пройдет, хотя случиться может всякое. Надежда на Санку с мужиками. Я еще подумаю, да, может, найму людей, да сам выеду обоз встречать. Могусюмке мой товар не надо бы трогать. Он в лавку ко мне ходит, хорошо мы с ним обходились. С Санкой они чуть не приятели, и меня он знает».
…Однажды летом в магазин Захара явился Могусюмка. Он высокий, смуглый. Вошел и уставился как вкопанный на товары. Санка заметил его и учтиво спросил:
– Чего вам показать?
Башкирин помолчал и, склонив набок голову, приглядывался к штуке дорогого малинового шелка. Приказчик снял ее с полки и развернул чуть ли не во весь прилавок.
У Могусюмки глаза блеснули. Лицо его, круглое, доброе и серьезное, зарделось.
– Сколько аршин отрезать? – весело спросил Санка.
Могусюмка посмотрел на приказчика, потом на Захара и задумался, наморщив лоб. Вдруг он повернулся и спокойно пошел из лавки: видно, был не в духе.
– Эй, стой, обожди! – крикнул Санка. Бойкий торгаш, он никого не боялся, когда имел хороший товар под рукой, и не желал упускать случая познакомиться поближе с Могусюмкой, чуя, что дружба с ним пригодится. – Поди-ка сюда! Да иди, иди, подходи, не бойся. Акша йокх?[20]
– Йокх! – решительно ответил Могусюм и покосился на шелк. В добром и кротком на вид башкирине трудно было угадать отважного удальца.
– Ну ничего… Мы тебе желаем уважение сделать, как много слыхали про тебя. Я тебе отрежу материи, а деньги, когда будут, привезешь или передашь мне через своих. Ты только посмотри, ну, посмотри, какой товар! Якши, что ль?
– Ладный! – мотнул головой башкирин.
Санка отрезал конец в аршин десять, свернул, подал:
– Держи, скоро бусы привезем, кольца… Приходи бабе выбирать…
Так и отпустил Санка на свой риск десять аршин малинового шелка. С тех пор Булавин не видал Могусюма. «Не может быть, чтобы обманул он приказчика… Ну да бог с ним! Это, может, и к лучшему».
Начались заводские пашни.
– Нынче заводские тоже больше хлебов засеяли. Прошлый-то год на этой поляне пустошь была, – заговорил Иван.
– А у вас больше сеют?
– У нас больше. Хотя сказать, что много, нельзя. Вот нынче в степи повидали с тобой хлеба!.. Недаром степной хлеб дешев…
Низовцы не только пашут землю, но и рубят лес, для завода и промышленников возят руду, осенью жгут уголь в огромных «кучах», а зимой возят его в коробах на завод. На низовских богачей батрачат башкиры. Заводская беднота ищет в Низовке кусок хлеба, трудится там за харчи.
По манифесту и по новым законам бывшие горнозаводские крепостные делились на два сословия: на мастеровых и сельских работников. Крестьяне окрестных деревень, Низовки и Николаевки, в недавнем прошлом такие же крепостные, как и заводские, записаны были в сельские. Они стали пахотными крестьянами и получили у завода землю в аренду. Появились в Низовке богатенькие. Некоторые низовцы стали кабалить башкир. Некоторые искали золотишко, зимой ходили на лис и на белок. Были богачи, которые все это старались скупать, чтобы перепродавать.
Заводские жили похуже низовцев.
После манифеста они не хотели принимать уставную грамоту, по которой следовало мастеровым платить за землю, считая землю эту своей собственностью. Земля нужна была им прежде всего, чтобы косить сено и кормить скот. Почти все пахали, сеяли хлеб, и это было большим подспорьем. Деньги, даже самые малые, были в те времена редкостью в кармане заводского. Объявили, что придется ему самому платить за покосы, и за пашню, и даже за ту землю, на которой стоит усадьба. Правда, объяснили, что за землю надо отрабатывать на заводе.
Начались волнения. Завод встал, люди не выходили на работу. Только домна дымила, как и прежде.
Шли разговоры в народе, что надо бросать старые места, уходить в степь, в орду, или к князьям-башкирам, или к казакам, там пахать землю, а мастерство бросать: оно никому, видно, не нужно.
Но все же народ остался на месте, не покинул родного завода. Лишь немногие ушли. Но завод стоял, и народ волновался, пока управляющий не объявил льготу заводским. Им разрешили два года пахать и косить те участки, что занимали они издревле. После этого все стихло. Завод заработал. Потом эту льготу продлили еще на несколько лет…
– А я, Захар Андреич, – повернулся Иван на облучке, – на старости лет жениться надумал… На Агафье Косаревой… Мужик-то у нее уж два года как помер, а баба еще подходящая. Нынче вернусь – свадьбу сыграем.
– Низовская? – спросил Захар.
– Как же, наша деревенская, – с гордостью проговорил Иван.
– Тебе лет-то сколько?
– Шестой десяток. Да ведь сказывают: годы – не уроды… Ты не гляди, что у меня борода седая. Ребята женаты, отделены. Сам хозяин.
Сзади послышался топот копыт. Захар встревоженно обернулся. По дороге скакал конный башкирин. Он быстро приближался. Это был здоровый парень в домотканой кубовой рубахе и в круглой мохнатой шапке. Он поравнялся с тарантасом и спросил Булавина:
– Большая лавка на заводе, ты хозяин?
– Я хозяин, – насторожился Захар.
Иван остановил лошадей.
– Могусюм догонять велел. – Он достал из шапки кошелек, туго набитый, и протянул Захару. – Бери, твоя лавка другой мужик есть, приказчик, что ли. Могусюмка говорил – ему отдай…
Захар расстегнул кошелек. Там были большие серебряные рублевые монеты. Могусюмка прислал много денег, гораздо больше, чем стоила материя.
– За что это ему? – спросил Иван.
– Могусюмка долг прислал, так, что ль? – обратился Захар к башкирину.
Тот кивнул головой, ударил ногами свою бойкую горбоносую кобыленку и во весь мах поскакал обратно. Потом, обернувшись, осадил коня и крикнул по-русски:
– Эй, прощай!
– Прощай! – отозвался Захар, приподнимаясь в тарантасе.
Башкирин ускакал. Тройка снова двинулась. Вдали за березами показались избы.
– Только денег-то тут больше, чем надо…
– Видно, разбогател разбойник. Ты, Андреич, выброси кошелек-то. Не дай бог хозяин найдется… Знаешь, ведь их дело такое…
– Как это ты, Иван, башкир боишься? Разве у тебя у самого нет друзей-башкир?
– Пошто боюсь! Есть у меня друзья, ну так то шигаевские, соседи… Изятка, Вахрейка, Кунабайка!
– А ты думаешь, шигаевские с Могусюмкой не ходят? Хибеткин-то отец и ваши-то шигаевские – родня. А Хибетка, видать, Могусюмкин джигит.
Иван приумолк. Он кое-что знал, но помалкивал. Он на кордоне более беспокоился за купца, чем за себя.
«Значит, видели нас, как мы проезжали, – подумал про себя Захар, – но не тронули. Тогда и обоза не тронут». И проговорил вслух:
– А все-таки Санка мужик со смекалкой…
– Как же, при торговом деле, – отозвался Иван.
Захар знал, что среди бедноты башкирской считается Могусюмка не разбойником, а удалым защитником народа. Много разных рассказов ходило про него.
«Гордый он! Свой характер выказывает: мол, не понимай обо мне плохо!»
«Может, понял, что струсили мы, что боюсь я за свой обоз, и вот пожелал показать, что совсем не разбойничает, что не надо бояться».
– Вот бы дружбу завести с таким человеком, – сказал Захар.
– Что ты! – отозвался Иван.
– А чем же плохо?
– Твое дело: я бы не рискнул. – И добавил как бы в оправдание: – А у нас соседи славные, так почему бы не дружить.
– А я слыхал, вы у них землю отымаете?
– Не затрагиваем, напраслина! Дашь ему чая, он на лето поляну продаст, сено скосим. Только Акинфий – они жалуются – обижает. Межу будто показывает не там… – осклабясь, сказал старик потихоньку и виновато, словно боясь, что даже здесь, в лесу, Акинфий услышит. – У него зять – ярославец. Был коробейник, грамотный, а теперь вот второй год женился и поселился в нашей деревне. Они с тестюшкой доносы на башкир пишут и возят в город, доказывают, что башкиры землей неверно володают.
Глава 3. Помочь
В полуверсте от поселка тройка нагнала седого деда с топором за лыковой опояской. Когда тарантас поравнялся с ним, старик снял шапку, поклонился Захару.
– Откуда, дедушка?
– Под Малиновые кручи ходил, нынче у «верхового», у Оголихина, помочь.
Оголихин был старшим из мастеров, «верховым», как его называли, и, по сути дела, управлял всем заводом.
– Рубили бревна для заплота…[21] – продолжал дед. – Новую избу ему ставим… А ты из города, что ль?
– Из города, – ответил Булавин. – Чего в заводе, все ли благополучно?
– Слава богу, все спокойно.
– Залезай в тарантас, подвезу.
Иван обернулся, поглядел на старика.
– Придержи коней, – велел купец.
Дед, путаясь в долгополом армяке, полез в короб.
– Чего это он тебя с помочи рано отпустил?
Старик уселся поудобнее, вытянул босые ноги, потом обернулся к Захару и деловито возразил:
– Другие еще и завтра домой не уйдут. А я топорик со вчерашнего дня поточил, да и работал с самой зари. К полудню еще разок поточил да опять работал. Глядишь, и урок справил.
– Ветки, что ль, срубал?
– Пошто ветки? – обиделся старик. – Самые боровицы валил васейка[22]. Максим Карпыч мужикам сказал: мол, гляди, как водяной лесины сшибат.
Дед Илья уж много лет как был переведен от кричных молотов[23] на легкую работу – подавать воду для работы колес, за что его и прозвали «водяным».
– Смотри, тебя Оголихин-то обратно к молотам поставит. Старик, мол, еще крепкий, ранее молодых уроки в лесу справляет. А нынче, говорят, на кричных того мастерства уж нет.
– Э-э, зря говорят! – Старик снял шапку, утер потную лысину. – Нынче на заводе такой мастер работает, что еще никогда такого и не было. Он когда кует полоской-то, как игрушкой играет – одно загляденье! У него и железо-то получается не то, что у нас.
– Ты о Гурьяныче, что ль?
– О нем о самом.
– Ну, вот только что он! А другие-то так себе…
Берегом глубокой размывины тарантас подъезжал к поселку. За оврагом на возвышенности тесно лепились друг к другу бревенчатые избушки с прирубными сенями и бревенчатыми заборами.
Окошечки в избенках маленькие, квадратные, с широким одностворчатым ставнем.
– Гляди, какие хоромы Максим Карпыч воздвигает!
Захар стал смотреть в сторону, куда показал дед.
– Вон какой вылез!
Из-за изб подымалась крыша нового дома. По ней лазали мужик и мальчонка. Они набивали на балки железные листы.
– Быстро отстроил, – я на ярмарку уезжал, только еще сруб начал ставить.
– Всем заводом работаем. Максим Карпыч все торопит. Каждый день помочь да помочь… В очередь артельно ходим. Видишь, и до меня, старика, добрался.
– Угощает за помочь или задаром? – вмешался в разговор ямщик.
– Когда как. Ежели заплотник вовремя на место доставят, сказывал, будет угощать. – Старик горько ухмыльнулся. – А когда не угощает. Знаешь кулачище-то у него! – И с сожалением добавил: – Этак ему дом-то задаром поставили. Выбивает из народа этот дом. Колотит мужиков. На побоях растут хоромы-то.
– Вроде барщины! – возмутился Иван. – Какая же это помочь?! У нас на селе помочь – дело соседское, полюбовное. Избу ли строить, пашню ли убирать, враз соберем мир. Кто сам не выйдет, батраков пошлет. А это какая помочь? – махнул рукой Иван.
– Кабала! – сокрушался «водяной». – Да мне што! Я старик – все стерплю. Пусть-ка другие стерпят. Я не такое видал!.. У нас в заводе говорят: «Вот тебе и воля! Заместо барина на своего мужика батрачь». Барин-то на этакие проделки не пускался. И все грозит: мол, я вас кормлю, платы с вас за пользование заводской землей не беру и земли ваши, мол, не обмериваю. Век мне будете благодарны.
– Видишь ты!..
– Как же! Он, верно, с землей уж не теснит народ.
– В Низовке и то, слыхать, про него сказывали: живет богато, полтораста сарафанов за старшей девкой приданого дает.
– Верно слово, – подтвердил дед. – А какие сарафаны!.. Бабы-то уж видали, про это все говорят. Управляющий-то у него в кулаке. Он всем верховодит.
Тарантас задребезжал по деревянному мостику через овражек. Въехали в поселок. Гуси, гогоча и хлопая крыльями, разбегались в стороны. Заводские собаки кидались с лаем под колеса: учуяли низовских коней.
«Все меняется», – думал Захар.
Он слыхал, что скоро на завод привезут машины. Когда-то здесь работала паровая машина, но недолго. Механик не мог ее исправить и уехал. Второй год шли слухи, что везут новые машины. Но поговаривали и о том, что хозяин, живший в Петербурге, хочет продать завод.
– Сказывают, на Авзянском заводе кричные уже сломали, – заметил дед, как бы догадываясь о мыслях Захара.
– Ну что ж, что сломали, – отвечал Захар. – Люди к паровому молоту пойдут.
– Ну, спасибо, Захар Андреич, – сказал «водяной». – Прикажи остановиться.
Тройка встала. Дед вылез, поблагодарил Булавина. Ямщик тронул коней.
– Раб Христов, – показал он кнутом вслед деду, ковылявшему в переулок. – Видишь, он какой? Мне, говорит, все равно! Я, мол, все стерплю! Пусть-ка другие стерпят! На других надеется, что их скорей проймет, чем его. Вот так каждый и терпит. Народ-то и дуреет от таких терпелок. А кому надо, с этого руки греют…
– Ты подкати-ка веселей, – перебил его Булавин.
В этот миг, когда он подъезжал к своему дому, про разбой и безобразия Оголихина думать молодому купцу как-то не хотелось. Наоборот, думалось Захару, что все идет хорошо, все правильно, к пользе народа. Он полагал, что и своей торговлей делает он благодеяние для крестьян. Правда, разные слухи шли по заводу и про Захара. «Но кто не знает, – думал он, – что отец горбом все наживал. Нет, мои деньги не лихие!»
Иван поднялся с облучка, натянул левой рукой вожжи, правой настегал коней.
– Э-э-эй, пошли!..
Тройка понеслась вскачь. Старик правил стоя.
Выехал на Широкую. Улица эта действительно была широкая и прямая. Стали попадаться бабы в синих кубовых сарафанах[24]. На плечах у них коромысла с обручными деревянными ведрами.
По правую сторону на красном порядке высился пятистенный дом Захара.
Иван еще раз хлестнул кнутом по пристяжным, и тройка подлетела к шатровым воротам. Кучер осадил коней. Из калитки выбежала светловолосая молодица. Она кинулась к тарантасу.
– Захарушка, вот и прикатил! – восклицала она. – Вовремя!
– Здравствуй, Настасья. Иван, захвати вещи.
Пошли во двор. Настасья подбежала к плетню, кликнула в соседний двор:
– Феклушенька!
– Чего тебе, Настасьюшка? – отозвался молодой женский голос.
– Захар Андреич приехал. Беги живо, посмотри баньку да самовар готовь!
Феклуша была женой приказчика Санки. Поженились они несколько лет тому назад. Избу поставили рядом с новым домом Захара. Санка торговал у Булавина, Феклуша помогала Настасье по хозяйству.
– Лечу, лечу, живо, – отозвалась она.
Баня была далеко, за большим белым амбаром, сложенным из похожих на мрамор каменных плит.
В избе Захар перекрестился на образа, помолился об окончании пути.
Изба у Захара сложена из толстых лиственничных бревен, небеленая внутри. Настасья моет стены, как пол. Балки на потолке и брусья стен свежи, всюду светло-желтая, ровно выструганная, как полированная, лиственница.
Просторная горница и кухня обставлены дубовыми скамьями и столами, на стенах расшитые полотенца.
Вошел Иван. Принес сумку, чайник, охотничье ружье, чепан.
– Я уж не стану задерживаться, – сказал он.
– Садись, получай расчет…
Купец и ямщик уселись рядом на лавке. Захар отсчитал деньги, отдал крестьянину.
– Вот тебе за разгон, как уговаривались.
Иван нахмурил лоб и, видимо, с трудом подсчитывал деньги.