– А мне самому в интерес посмотреть на него в таковецкий моментарий при всём честном народушке! – ералашно запустил я и стриганул к себе в отдел.
Наконец-то «Комсомолка» дала!
Это главное.
А что Васюган мне споёт? Это меня не колышет.
Всё-таки разве я не доказал ему теперь, что могу писа́ть?
С первых дней Васюган не встерпел меня. Всё гнал на обочинку, всё кромсал, а то и вовсе насмерть рубил мои материалы. Я молчал, молчал…
И однажды после очередной зарубки позвонил в «Комсомолку». Сказал, вот на такую-то тему есть приличная статья. Не нужна ли? Нужна, говорят. Сейчас переключим на стенографистку и диктуйте.
Я и продиктуй. Это несложно.
Вот и дали.
Но всё же, что-то теперь запоёт пенсяр[25] Васюган?
Но лично мне пока не до песен.
Я дунул в ближайший киоск и угрёб всю «Комсомолку» – все двадцать штук. Взял всё, что было.
На всех парах лечу назад, через три ступеньки радость кидает меня вверх и нарываюсь на распахнутую редакторскую дверь. Она первая была справа от лестницы. Навстречу выходит сам.
– Что, – кривится в смешке, – с испугу удрапал и всё ж решил вернуться?
– С какого испуга? И чего мне пугаться? Я просто бегал в киоск. Взял всю «Комсомолку». Дала то, что вы забраковали… Вот, – подаю ему один номер, – посмотрите… Не треть ли первой полосы! Сверху! На открытии! Поздравления не запрещены…
Он кивнул на открытую свою дверь:
– Заходи, заходи. Первопроходец![26] Сейчас и поздравим…
Захожу в кабинет – там вся редакция в полном комплекте. Носы в стол. Никто на меня и не взгляни.
Ёкнуло у меня ретивое.
Но я всё же через силу коротко хохотнул:
– Кого хороним?
– Тебя, – постно ответил кто-то.
– Вот и хорошо. А я уже и некролог принёс. Точный, выверенный. Сама «Комсомолка» дала. Почитайте… – и кладу каждому под нос по газете.
– Не паясничай, Долгов! – оборвал меня редактор. – Газету собери и читай сам. Пустого времени у тебя будет в избытке… Мы, товарищи, собрались по поводу недостойного морального поведения нашего сотрудника Долгова. Такое поведение несовместимо с его пребыванием как в комсомоле, так и в нашем сплочённом редакционном коллективе комсомольской газеты… И не забывайте, наша газета – орган обкома комсомола!
Все головы закивали наперегонки.
Тут и похолодело у меня в животе.
– Мы не можем позволить такой роскоши, чтобы в наших дружных рядах был человек, растлевающий школьниц!
– Это как? – привстал я.
– А вот это ты нам и расскажешь.
– Мне нечего рассказывать.
– Тогда я расскажу… Да вот этот рассказ!
Редактор вскинул конверт.
Адрес на нём был написан Валентиной.
И слово
было старательно обведено.– Письмо пришло на моё имя. Почему вы его вскрыли?
– Потому и вскрыл, что вскрыл!
– А что, тайна переписки уже не охраняется законом?
– А закон здесь Я!!! И не прими я вовремя мер… Что, ждать, когда твоя тайна зауакает? Ясли в редакции открывать? Мы миндальничать не собираемся! Я не стану зачитывать здесь письмо тебе. Но сказать обязан… Так растлить юную особь – триста раз написала Люблю в одном этом письме! О чём это говорит? О том, что ты матёрый ловеласища. Судя по письму, вы слишком далеко заехали, и вряд ли у тебя эти фигли-мигли со школяркой обходятся без постельного пинг-понга. А за это уже надо отвечать по суду!
Эта наглая ложь смяла меня.
Я растерялся и не мог ничего сказать.
– А теперь, – гнул своё редактор, – пускай каждый скажет, что думает о тебе.
И каждый сказал, что хотел услышать Васюган.
На то это и был дружный советский коллектиф.
Мы остались с Васюганом одни.
– Вот что, ненаглядный, давай выбирай, – засопел он. – Бросать пенки[27] я не намерен. Давай ещё перебазарим с носу на нос. Политчас прошёл на ура. Выступили все. Все дали тебе по мордасам. Ты пролетел, как трусы без резинки. Такова селявуха… Как теперь тебе здесь оставаться, если все против тебя? Глупо же… А ты малый с понятием… Не без того… Секучий. Так что делай срочный вумный выбор. Пишешь сей мент по собственному и я выдаю тебе чистенькую трудяжку.[28] Святым летишь на все четыре ветерка и спокойненько обмахиваешься комсомольским билетиком. Ну, так проходит вариант по собственному?
– Уволиться по вашему собственному желанию?
– Называй, как хочешь. Не уйдёшь миром…
– Не можете вы пережить мою статью в «Комсомолке»?
– Не могу и не хочу. Не быть нам тут обоим… Ты разве это не чувствуешь? Или у тебя чердак заклинило? Разве ты не видишь, что мы фазами не сошлись? Не уйдёшь, дрыгастый, миром, завтра в десять потащу на эшафот к Дуфуне. У Конского разговор короткий. Вот что ты, пенис мягкий,[29] там запоёшь? Знаешь же… На бюро входит человек… А с бюро выносят остывающий труп.
– Выбираю трупный вариант.
Дело подбегало к двум.
У Вали кончались уроки и я побрёл к школе встретить её.
Я провожал её по утрам до школы, но никогда не встречал из школы.
Мне она очень обрадовалась.
– Антониус! Миленький! Ты так быстро соскучился по мне? Ты делаешь гранд успехи. Я в полном отрубе!
– И я в полном… Ну зачем ты в редакцию послала мне письмо? Это твой сюрприз?
– Да. Я подумала, что в Грузии ты мог не получить моё последнее письмо. Я и пошли его в редакцию. В редакции ты наверняка получишь… И мне б было жалко, потеряйся оно.… Я триста раз написала своё ЛЮБЛЮ. Вот теперь ровно тыщу написала, как ты и хотел…
– Лопнула наша тыща. Письмо перехватил редактор, и такой поднял хипеж! Полдня до пота полоскали меня всей редакцией! Так что теперь я чистенький, аки агнец.
– Не нужно мне ягнёнка! Чего от тебя хотят?
– А-а… Не бегай дальше рябого батьки.
– Переведи.
– Да! Ты ещё не видела!.. Сколько дней искала в «Комсомолке» мою классику – так сегодня дали!
– С фонариками про меня?
– С фонариками…
Она чмокнула меня в щёку:
– Вот тебе за это посреди улицы! А вечером добавлю.
Я вздохнул.
– Знай не кисни, – ласково погрозила она пальчиком. – Вырулим на хорошку. Чего от тебя хотят?
– Чтоб я ушёл из редакции. Персональное пламенное желание Васюгана.
– С чего это вдруг?
– Да не вдруг… Эту статью он забраковал. Не дал в нашей областной газете. А я в пику и ахни её в Москву. Вот теперь он и заметал чёрную икорку баночками.
– И на здоровье! Чего приседать перед этим рябым cretino?
– Он разбежался меня гнать. А я не собираюсь бежать. Так он… За статью в «Комсомолке» если кого и надо гнать, так только его. Как профнегодяйку… Двух слов на бумаге толком не свяжет… Так он про статью на людях помалкивает, а пинает меня за растление малолетки. И твоё письмо в строку, и утренний поцелуй при нём…
– Ох, cretino и есть cretino… Если бы он знал, кто кого из нас растлевает, если бы только знал… Я прям сейчас пойду и скажу ему!
– Пустой след… Завтра на десять он вытягивает меня в обком комсомола на бюро.
– Разбор полётов будет вести Дуфуня?
– Дуфуня.
– Тем хуже им обоим. Я приду. Закрою тебя героической грудью. Не дрейфь!
6
Моё дело сунули в конец бюро.
В разное.
Это не раньше двенадцати.
Мы с Валей вышли во двор.
Было сыро, промозгло.
Усталый блёклый снег, быстро таявший днём на уже гревшем солнце и по ночам снова ощетинивавшийся внаклонку к солнцу льдистыми шпажками, грязнел под обкомовскими окнами.
Ветхая ворчливая старуха бродила меж деревьями и длинным шестом сбивала с голых веток презервативы, так живописно разукрасившие предобкомовский простор.
– Это не обком комсомольни, это – дом чёрного терпения! – громко ругалась старуха, заметив, что у неё появились нечаянные слушатели. – Цельной дом удовольствий! Во-о козлорожистый Дуфунька Конский развёл козлотрест! Ну прям как при Сталине по ночам заседает революционный шмонькин комитет…[30] Тут у них форменное хоровое пенье…[31] Резинки так и выскакивают из окон! Оне эти свои резинки навеличивают по-культурному – то будёновка,[32] то пенсне, то писин пиджак! А ты, баб Нюра, лазий по снегу, собирай ихний стыд. Дёржи чистоту!..
Я взял Валю под руку и торопливо повёл прочь, лишь бы поскорей не слышать этих жалоб.
Ровно в двенадцать мы были в приёмной.
Стоим у двери. Ждём вызова.
От нечего делать я внимательно рассматриваю дверь и вижу заботливо обведённую маленькую чёрненькую царапушку по косяку.
Этот автограф про пенсне, конечно, не папы римского я прикрыл плечом, почему-то боясь, что его прочтёт Валя, и вкопанно проторчал гвоздиком на месте, покуда нас не кликнули на ковёр.
Мы вошли, остановились у двери. Все мужские взгляды плотоядно примёрли на плотной и красивой моей Валентинке.
– Хор-роша кобылка! – на судорожном вздохе вслух подумал зав. идеологическим отделом Трещенков.
– Не забывайся, кремлёвский мечтун! – осадил его первый секретарь Дуфуня Мартэнович Конский.
Конский был толст и нелепо громоздок, как рефрижератор. Всё в нём было посверх всяких мер крупно. Высокие, в полпальца, лошадиные зубы не вмещались во рту и зловещим трезубцем далеко оттопыривали верхнюю по-лошадиному толстую губу. За глаза его навеличивали саблезубым носорогом.
– Да… Не забывайся! – повторил неуворотень и сделал тяжёлой ладонью несколько усмиряющих движений книзу. – Потише! Потише!
И потом медленно, с кряхтеньем кресла под ним трудно повернулся к нам:
– Вот вы пришли парой. Зачем? Кто высочайше просил? На бюро мы приглашали лишь молодого человека. В единственном экземпляре.
– Был бы вам единственный, – сказала Валя, – делайся тут всё по правде. А так… Я пришла защитить своего любимого Тони от грязи, которую льёт и на него и на меня редактор Васюган.
– Гм… Защитить… Это хорошо… – растягивает слова Конский, котино жмурясь на прелестные развитые, крепкие яблочки Валентины, не в силах отвести глаза. – Да, любовь должна быть с кулаками. И правда – тоже. Вот мы сейчас и попросим члена нашего бюро, редактора газеты товарища Васюгана вкратце изложить суть дела.
Васюган, сидевший на углу длинного тэобразного стола, резко встал:
– Я, собственно, в двух словах… Эти вот двое встречаются…
Васюган почему-то замолчал.
Такая краткость заинтриговала всех.
– Это что, и весь криминал? – разочарованно спросил Трещенков.
– А что, этого мало? – встрепенулся Васюган.
– Да уж без перебору, – уточнил кто-то.
– Понимаете, взрослый человек… Сотрудник нашей газеты захороводил эту, извините, школьницу! – пустился в пояснения Васюган.
– Девушка, сколько вам лет? – спросил Валентину Трещенков.
– Семнадцать.
– Гм… В таком возрасте хороводы не заказаны! – гордо осмотрел Трещенков всё бюро.
– Но она – школьница! – буркнул Васюган.
– И что из того? Школьницей можно быть до ста лет, – постно приосанился Трещенков.
– Но наша школьница несовершеннолетка. Это меняет картину. Поздно звонить в колокол, когда наехали на беду!
– А чего звонить, когда не доехали до беды?
Спор Трещенкова с Васюганом вывел из себя Конского:
– В какой-то туман заехали, дорогие товарищи члены… Нельзя ль поконкретней?
Не выдержала Валя.
– Да темнит ваш Васюган! – выкрикнула она. – На собрании в редакции и отцу по телефону он что лупил? Растлёнка я! Растлевает, оказывается, меня мой Тони! А я и не знала! Так за что вы, Васюган, собрались выжать его из газеты и из комсомола? В комсомоле Тони осталось полгода. Сам по возрасту уйдёт. Но вам надо – исключить! Шандарахнуть побольней! Мол, не сам ушёл. Исключили! А за что? За ваше словесное растление? Или, может, у вас есть доказательства? Вы что, в таком случае подсвечивали нам фонариком?
– У него фонарика нет! – прыскнул Трещенков в кулак, и лёгкий смешок в разминочку пробежался вокруг стола.
– Товарищи! Товарищи! Потише! – поднял сердитый голос пухля Конский. – Не кажется ли вам, что мы превращаем бюро в балаган? Не бюро, а какой-то ржательный завод имени любимого меня! Товарищ редактор, пожалуйте ваши карты на стол!
– Вчера они при мне утром по пути в школу целовались. Прямо на улице! Всё, конечно, в пределах высокой морали…
– Уж сразу и скажите, – посоветовала Валентина, – что вы перехватили моё письмо, посланное Антону в редакцию, и в том письме я триста раз написала слово ЛЮБЛЮ.
– Очаровательно! – саданул в ладоши Трещенков. – К вашему высокому сведению, товарищ редактор, утренний поцелуй молодых на улице и триста раз написанное слово люлю вовсе не криминал. А вот перехваченное чужое письмо – ещё какой криминалище! Ещё какой!.. Товарищ редактор, если зуб пошатнулся, его уже не укрепишь…
– Но ведь утренний поцелуй и письмо – лишь жалкий айсберг! – выкрикнул Васюган. Жабье его лицо пошло пятнами. – Вы что, не допускаете, что они встречаются вечерами? И далеко не при её марксах?[33] И что у них не бывает ничего такого?
– А вот за такое ответите! – шатнулась Валентина в сторону Васюгана и резко повернулась к Конскому: – Вызывайте сюда врача! Пусть посмотрит меня и скажет, было ли у меня такое напару с этаким!
Тут вскочил Трещенков.
– Врач уже прибыл! – и сажает себя кулаком в грудь. – Я врач! Я готов осмотреть, где что скажут. Готовность номер один!
Конский махнул ему рукой.
– Садись, рёхнутый! Ты особо не морщь коленки[34]… Не пойму… Или у тебя в мозгах запоринг?.. Не паясничай! Прикрой свою ржавую калитку… Извини, у тебя в заднице есть резьба?
– Как-то не замечал, – замялся пучешарый Трещенков, опускаясь на свой стул.
– Вишь, горе какое. Такой молодой, а уже сорвали!.. Хоть тыпо диплому и пинцет[35], да не смотреть тебе… Всего-то ты лишь ухом в горло и в нос!.. Или как там?.. Зубной, что ли… Конечно, я не собираюсь превращать свой кабинет в кабинет работника органов.[36] Еще не хватало установить здесь трон на раскоряку…[37] Не бюро, а какой-то психодром!.. Я хочу понять, что у нас сегодня за бюро?
– Я вам помогу, – сказала Валентина. – Васюган прифантазировал себе жуткую историю с растлением. И теперь навязывает эту историю всему бюро. Спросите, на что ему эта глупь? А чтоб выкинуть из газеты Антошу. Сам Васюган до редакции подвизался у папы в институте каким-то младшим… Есть ли у него хоть институтский поплавок? Не знаю… Писал в институтскую стенновку… И вдруг выплыл в областной молодёжной газете. Васюган смертно ненавидит тех, кто в работе способней него. Он давил, давил, давил Антошу. Без конца браковал его материалы. У Антоши лопнуло терпение. И одну забракованную свою статью Антон передал по телефону в «Комсомолку». Вот эту!
Она достала из сумочки газету, аккуратно развернула и белым куполком опустила её на стол.
Пузатистый Дуфуня как-то кисло глянул на газету и побагровел.
– Нет, это полный обалдайс! Слушайте, девушка! Не слишком ли много вы себе позволяете?! Что вы тут нас учите? Я понимаю, что вы слишком много, понимаешь, понимаете! Не хватит ли тут пуржить? Ну вам ли судить о профессиональных качествах редактора? Ваша история с «Комсомолкой» – чистый домысел! И что вы нам навязываете нелепую байку со статьёй Антона в «Комсомолке»? И мало ль чего там печатает «Комсомолка»? Печатает, ну и пускай печатает на здоровье. Мы не возражаем… Вы тут самая молодая, а пришла без зова и взбулгачила всех членов бюро! Понимаешь! Кого вызвали на бюро, – Дуфуня скользом глянул на меня, – рта и разу не открыл. А кого не вызывали – рта не закрывает! Ну и молодёжь пошла! Девушка! Выйдите, пожалуйста, отсюда. Без вас как-нибудь решим судьбу вашего парня… За дверью подождите… Ну всех членов бюро взбулгачила!