Валентину так и подмывало задать ему прямой вопрос: «Что дальше?» Сказать: «Ты теперь тут за хозяина, за брата своего!» Однако порыв быстро прошёл.
Вскоре поспел и чайник. Валентина убрала тарелки в таз для грязной посуды, положила чайные пакетики в кружки и залила кипятком. Пока настаивалось, Варлам курил. В сумерках красный кончик его сигареты рдел злобно-красным цветом, точно звезда, предвещающая недоброе. Валентина чувствовала себя неловко, вертясь у плиты, охая и ругая себя мысленно за глупость, смотрела в окно и цыкала языком. Или вздыхала: ай-ай, что делается. Наконец, уже не могла остановиться, желая, скорее, досадить себе самой, чем деверю.
– Да сядь ты. Голова болит, – не выдержал её мельтешения Варлам. – Чего ты, в самом деле?
– Сама не знаю.
Она отвернулась, вынула пакетики из кружек, подвинула Варламу остатки печенья, на что в ответ он покачал головой. И от сахара он тоже отказался. Вцепившись в кружку обеими руками, начал пить короткими глотками. Валентина, глядя складки его кожи на лбу, почти слышала, как зло и гулко, словно пчелиный рой, летают его темные мысли. Варлам искал ответ, пробовал придумать выход из положения. Ладно бы речь шла о них двоих, но Виктор! Валентина не представляла, что теперь им делать с телом.
Новый порыв ветра хрястнул чем-то на крыше, а потом во двор упал продолговатый кусок шифера. Варлам посмотрел на потолок, затем в кухонное окно.
– Дело дрянь, – сказал он. – Заливать будет.
В его голосе была обреченность.
– Давай починим, – ответила Валентина, но деверь посмотрел на неё пустыми глазами. – На чердаке плёнка есть. Давно лежит. Мы с Витей парник хотели сделать, но руки не дошли. Можно дыру изнутри закрыть.
Варлам опять закурил.
– Да. Точно. Сейчас. Ещё покурю.
Валентина, сердитая, встала из-за стола, пошла в прихожую, отыскала под лавкой небольшой ящичек с инструментами: там лежали молоток и гвозди. Не дожидаясь, пока деверь докурит, шагнула к вертикальной лестнице, ведущей на чердак, поднялась, убрала крючок и толкнула крышку. Ветер бросил ей в лицо запах чердака, в котором до сих пор чувствовался неистребимый нафталин – от давно выброшенных вещей, «сокровищ» семьи, копившихся десятками лет. Валентина присмотрелась, чувствуя впереди какое-то неясное, тревожащее движение. Представились ей чужие люди, бродившие по сумеречному пространству, их недовольные злые лица и немые вопросы: «Для чего ты пришла? Зачем будишь призраков?»
Она закрыла крышку люка, осторожно начала спускаться, чувствуя онемение в руках. В какой-то миг даже испугалась, что пальцы соскользнут с перекладин.
«Никого там нет. Это ветер задувает в зазор. Неужели ты не понимаешь?» – подумала Валентина.
Снизу донеслось ворчание Варлама:
– Иду, иду.
Валентина сошла на пол, а деверь, вооружившись молотком и сунув гвозди в карман, стал карабкаться на чердак.
Вскоре он был уже наверху, его шаги порождали скрип и сухой скрежет.
– Где плёнка-то? – спросил деверь, перекрикивая шум бури, которая с каждой минутой становилась сильнее.
– На ящике там, в дальнем конце, – сказала Валентина, задрав голову к темному квадрату над головой.
– Чёрт, я фонарик-то и не взял. Будь добра, подай.
Валентина закрутила головой, пытаясь вспомнить, где Виктор держал фонарик и батарейки. Не сразу, но нашла целлофановый шуршащий пакет на верхней полке возле одёжной вешалки. Вытащила самый большой фонарь, проверила, батареек внутри не оказалось; зарядила дрожащими пальцами, одну выронила, проверила снова – горит.
Голова деверя высунулась из люка.
– Давай.
Валентина подала ему фонарик, он запыхтел, потянувшись, а потом исчез наверху, в тёмной клетке со свистящим вздыхающим зверем.
– Идёшь, Валь? Поможешь? – спросил вскоре Варлам. – Тут надо держать с одной стороны.
– Погоди.
Валентина беспомощно огляделась и, поняв, что ей все равно не отвертеться, полезла наверх. Со светом и в компании Варлама всё стало другим, чердак выглядел просто хранилищем хлама. А ещё, испачкав подол юбки и руки, она сообразила, что здесь, наверное, годами не делали уборку. Хороша хозяйка.
Варлам развернул плёнку на полу и достал из кармана перочинный нож.
– Там прижми. Столько хватит?
Валентина подошла, осторожно опустилась на колени и прижала один край к полу. Ветер влетал в брешь, откуда вырвал недавно кусок шифера, швырял в людей холодную воду. Снова начало грохотать. Сверкнуло где-то поблизости, и по небу над их головами словно прокатился исполинский шар. Валентина зажмурилась. Варлам, втянув голову в плечи, тихо сматерился. Он продолжал резать перочинным ножом, пока не отделил кусок достаточной величины. С этим куском переместился к дыре, махнул Валентине. Она подошла, прижала свой край плёнки к деревянной балке, как деверь показывал. Плёнка тут же стала натягиваться, стоило труда удержать её, особенно, когда ветер не просто давил, а словно пинал это неожиданно возникшее для него препятствие. Валентина прижала плёнку к полу сильнее.
– Потерпи, сейчас мы его… – донеслось до неё. Варлам уже вколачивал гвозди в деревяшку со своей стороны. Валентина представила себе, что оба они матросы на кораблике, несущемся через бурю.
Варлам покончил со своим краем, перешёл к Валентине и заставил её посторониться. Ветер ударил, чуть не вырвав плёнку. Деверь снова ругнулся. Он бил молотком с яростью, словно представлял, что это голова врага.
Потом они отошли посмотреть на результат, и Валентина тут же поняла: надолго не хватит. Сверху и снизу плёнка ни к чему не крепилась, через эти щели проникал дождь и свистел в ярости ветер. Словно говорил: вам не победить.
– Ладно, – проворчал Варлам. – А ну, давай ещё.
Они вырезали новый кусок, на этот раз больший, и приколотили его к узким продольным доскам, чтобы закрыть щели. Куда лучше, но все-таки недостаточно. В конце концов решили повторить вариант номер один, так что вышло три слоя плёнки. И вот, довольные работой, они отошли посмотреть. Теперь заплата лишь колыхалась, капли дождя били в неё, точно в натянутый барабан, производя глухое «тун-тун-тун». Зато больше на чердак не текло, и исчез звук, будто трубит громадный слон.
– До утра авось выдержит. Там и дождь кончится, – сказал Варлам бодрым голосом, которому Валентина не поверила ни на грош. Неужели он не понимает, что это конец? Ничего уже не будет как прежде. Буря если и стихнет, то на её место придёт другая, ещё злее. Потом река, выйдя из берегов, доползет и сюда, чтобы затопить дом вместе с ними.
Ничего из этого Валентина вслух не сказала. Варлам не поймёт. Скажет, она выдумывает. Плохо с погодой, конечно, плохо, но дождь не может идти всё время; даже в каких-нибудь джунглях, на далеких югах, такого не бывает. И вообще – подумает, горазды бабы разводить нюни на пустом месте, фантазировать, плести небылицы. Может, он и прав. Может, теперь и возраст у неё такой – старушечий. Старухи мнительны и боязливы, что поделать, особенно, когда остаются одни.
Валентина утёрла потное лицо и оглядела напоследок чердак. Какие-то ящики, старый сундук в дальнем углу, два сломанных стула, доски, рабочая одежда Виктора – со старых времён, когда он работал в колхозе водителем – неужели это тряпьё до сих пор здесь? – старая цинковая детская ванна, в которой купали не только Валентину, но и её мать, доска для стирки, кипы газет советских времён, старая громоздкая радиола, картина в раме, колёса от велосипеда, старые валенки, три пары, лыжи и керосиновая лампа с треснутым плафоном. Много лет Валентина не заглядывала сюда и теперь с трудом припоминала историю этих вещей. В основном они предназначались на выброс – когда отлежат своё, но руки у них с Виктором до генеральной уборки так и не дошли.
Неприятными на вид были эти свидетели прошлого, словно через щель во времени смотрела Валентина в исчезнувшую жизнь. Не на ту её сторону, где радостно и легко, а на другую, изнаночную, где ломаются полезные вещи, а тени некогда живых людей бесцельно бродят в поисках чего-то. Возможно, это они спрашивали у неё, зачем она здесь. Возможно, ей не показалось.
Чувствуя, что в груди растёт тяжесть, Валентина вспомнила свои недельной давности сон. Умершая мать будто бы пришла к ней пить чай с тортом. Она принесла его с собой, торт в квадратной коробке, каких уже не делают. И вот ставит она его на стол и говорит: «Виктор-то обещал заглянуть, но, видимо, забыл! Где он?» Валентина ответила: «Так занят. Сделает все дела – и придет». Садится мать на табурет, развязывает шпагат, которым обвязана коробка, снимает крышку; сама же Валентина хлопочет над чаем, думая – во сне: «Зачем пришла? Что Витя ей обещал? Ведь покойница». Проснулась тогда Валентина с колотящимся сердцем и пульсацией в висках.
Сопел муж на своей половине кровати.
Валентина никогда не была такой суеверной, как бабка. Та бы точно сказала: «Мать твоя его с собой зовет. Дурной знак, Валька».
Варлам прикоснулся к её руке. Мигом разлетелись колючие мысли.
– Идём. Нечего тут делать.
Она спускалась первой, пока деверь стоял наверху и светил на пол прихожей фонариком.
4
На кухне неслышно юркнула во тьму тень Барсика. Валентина достала корм и насыпала ему, машинально, не думая, полную миску. Жаль было кота почему-то. Что теперь будет с ним? Что с ними всеми?
Варлам пристроился курить у косяка, а Валентина вытащила свечи, зажгла и расставила по кухне.
– Веришь в сны? – спросила она у деверя, хмуро взирающего на свои ногти.
– Нет, конечно.
Тогда она рассказала ему о сне, где с ней разговаривала мёртвая мать.
– Не бери в голову. Чушь, – сказал Варлам.
– А вдруг нет?
– Да чушь, – он выдул дым к потолку. – Ну, даже если где-то там твоя мать и есть, то зачем ей Витька?
– Не знаю. Мне досадить. Она меня ведь не простила, что я поперек её воли за него вышла, – сказала Валентина.
Варлам покривил губы, отрицательно качая головой.
– Я того не знаю. Ваши с ней терки, Валь. Просто… это бабкины сказки.
Валентина опустила голову, наблюдая, как Барсик проходит мимо неё к своей миске; кот демонстративно не замечал человека, которого терпеть не мог, показывал, что не боится.
– Эта твоя баба Вера всё сочиняла.
– Не сочиняла. Передавала то, что услышала.
– Ну да. Один дурень наплёл сто лет назад, десять других повторили, – улыбнулся Варлам.
– Не сто, – упрямо бросила Валентина. Возмущение её охватило не от того даже, что деверь смеялся над суевериями – она и сама не собиралась сражаться за них, – а от его снисходительного тона. Так мужчина говорит с женщиной, сводя на нет её мнение, опыт и знания. Так его учили, исподволь, в семье и окружении, таким и вырос – и умрёт: типичный мужик. – Не сто, Варлам. Тысячу бери. Традиция это.
Впрочем, конечно, насчет сказок он прав. Не верила Валентина, что мать могла её мужа забрать на тот свет. Или что Виктор сам пошёл бы к ней по какому-то делу. Смешно. У него своя семья, свои покойники родители, туда и дорога ему.
Варлам шагнул к столу, чтобы потушить сигарету. Барсик от неожиданности присел, поджал уши, напрягся, но через секунду после того, как деверь вернулся обратно к двери, продолжил хрустеть кормом. С явным вызовом.
– Разбаловали котяру, – заметил Варлам. – Корм. Город что ли здесь? Кот, он что? Питается со стола, чем бог пошлет. Или мышами. А тут! – Деверь хрипло засмеялся, тряся головой.
Снова этот снисходительный тон. «Разбаловали» – на неё намек. Она, дескать, чудит.
– А чего такого я животному дам с нашего стола-то? Каши пшенной? – спросила Валентина, переходя в атаку. – Ему витамины нужны, вещества всякие. Сам говоришь о суевериях, а сам как старый пень рассуждаешь. Своих котов и корми всякой дрянью!
Варлам ошарашенно заморгал. Шутил, дескать, ты чего? Валентина бросила на него злой взгляд, который показался ему взглядом ведьмы; встала, налила из банки кипячёной холодной воды, выпила и пошла мимо – в прихожую.
– У меня и кота-то нет, – услышала она за спиной.
– Заведи. Может, научишься на старости лет любить кого-то, кроме себя, – бросила Валентина, испытывая почти ярость. Резким движением она сорвала с крючка мужнину штормовку, запахнулась в неё, накинула капюшон.
– Ты куда это? – спросил Варлам.
– В уборную.
– Да чего ты взбеленилась. Я чего? Только пошутил.
Валентина повернулась к нему, держа на весу один резиновый сапог. В груди у неё кипело, хотелось высказать все-все, о чём мечталось много лет, но в глубине души она понимала: какой смысл? Не время сейчас и не место. Им надо держаться друг за друга, ведь впереди только мрак, через который ещё предстоит найти дорогу. Поодиночке пропадут.
И всё же злые слёзы, как Валентина ни старалась подавить их, пришли; противно защипало в носу, и задрожала нижняя челюсть. Сама себе она показалась капризной маленькой девочкой, решившей сорваться на отца за какую-то давнюю обиду. И хотя говорила себе прекратить немедленно, взяться за ум, выпалила:
– Я думала, ты пришёл мне помочь, а ты усмехаешься. Кота моего оскорбляешь и меня в моем доме. Это мой дом, ты помнишь? Мой дед его построил! А Барсик – это мой кот, и я его люблю! Я его маленьким комочком взяла, тёпленьким, беззащитным, ты не видел, каким он был! Пищал, как ребёночек, хотел тепла и любви. Ты понимаешь, каково это? Ну? Я кормила его с маленькой ложечки. Он спал у меня на груди и сопел, как малыш! Я ему мамой стала. Так что, теперь я Барсику из-за тебя корма пожалею?
Слыша её крик, кот отошёл от миски, затем на полусогнутых лапах убрался во мрак большой комнаты. Знал он этот хозяйкин тон.
Валентина осеклась. Посмотрела на сапог в своей руке. Согнулась, начала натягивать его на левую ногу.
– Валь, ну ты… извини. Я шутил же… – пробормотал Варлам, багровея. – Зачем сразу?..
– Сразу! Сразу! Не сразу! Почему, когда мне больно, ты ещё считаешь, что должен обязательно оттоптаться на моем сердце?