Пожалуй, не было на посёлке более притягательного места для прогулок, чем эта Купалка. В летнюю пору в пятидесятые-шестидесятые годы она была весьма востребованным центром отдыха для трёхтысячного населения посёлка. Ку-палка была оборудована вышкой для прыжков в воду, двумя мостками с тумбами, раздевалками и скамейками. На мелководье резвились малыши под присмотром мамаш, цаплями стоявших по колено в воде. В жаркие летние дни свободных мест на берегах не было, а вокруг мостков творилось такое невообразимое барахтанье, фырканье и ныряние, что весь водоём вместе с берегами казался одним огромным, удачно заброшенным неводом.
На новоселье родители пригласили гостей, и тут вновь судьба свела Серёжу с Таней в ограниченном пространстве. На сей раз – в большой белой ванне. Малышам налили горячей воды и усадили вместе. Пятилетний Серёжа и четырёхлетняя Таня очень любили играть вдвоём и весь вечер с удовольствием барахтались в воде, не отвлекая взрослых. Это купание, как и сидение в засыпанном землёй сарае, долго ещё оставалось в семье любимой темой для пересказов и шуток. Через год семья Тани покинула посёлок и переехала в областной центр. С тех пор следы их затерялись.
Родители Серёжи, Нина и Валерий, родились и выросли в одном степном селе Черниговка, что белыми приземистыми мазанками прилепилось к левому берегу речки Камыш-лак на самой восточной окраине Саратовской области. Дальше на юго-восток начинались земли Уральского казачьего войска.
Село было не так чтобы очень старинным, но и не молодым. Возникло оно в середине девятнадцатого века, после Крымской кампании, когда первые переселенцы приехали и стали обживать пустующие земли. Это они перегораживали овраги, ручьи, возводили плотину на реке, откапывали лиманы и пруды, обводняя голую степь, населяя её птицей, животными и рыбой. Новое поселение получило название Горюны. С годами и с приездом новой волны переселенцев грустное название села сменилось более живым и ласковым – Черниговка.
Детство Валерия и Нины было перечёркнуто голодом тридцатых годов, юность совпала с войной, а молодость пришлась на годы разрухи и бедности. Но, несмотря на все беды и тяготы, годы юности всегда остаются самыми счастливыми и лучшими годами жизни…
Они сумели пережить испытания, они выжили и нашли свою любовь.
Род Назаровых, к которому относилась мать Серёжи, всегда пользовался в селе большим уважением. Глава рода – Михаил с женой Пелагеей приехали в Черниговку в конце девятнадцатого века из Пензенской губернии. Детей у Михаила с Пелагеей было десять человек: девять дочерей и один сын Андрей. Старшая дочь родилась в 1899 году, а последняя – в 1929-м. Поскольку при переделах земли учитывалось только то население в общине, которое могло её обрабатывать, то есть мужское, семейству Назаровых выходило лишь четыре десятины, прокормиться с которых не было никакой возможности. Михаилу, чтобы содержать семью, ничего другого не оставалось, как обзавестись небольшой торговлишкой. В мануфактурной лавке Назаровых всегда имелся ходовой аршинный товар: сукно, холстина, ситец, сатин, сарпинка от немецких колонистов и прочая материя. За товаром Михаил ездил, чаще всего, в Николаевск, иногда, примерно раз в год, отправлялся в многодневную поездку в Саратов. Моста через Волгу в Саратове о ту пору не было, и, чтобы попасть на правый берег, нужно было воспользоваться двуносым паромом с большими загребущими колёсами, именуемым пароходом поперечного плаванья под названием «Первый». В зимнее время эту роль выполняли ледоколы поперечного плаванья. Революция и Гражданская война народ озлобили, расслоили и дали возможность ленивым и неспособным поживиться плодами чужого труда. Заглохла торговля. Некоторое просветление, наступившее с приходом нэпа, было недолгим.
Страшна, жестока и отвратительна человеческая зависть! .. Зависть – удел слабых, никчёмных и ничтожных людишек, но именно они поднимаются на волне любой революции, они бегут первыми с красными бантами на груди и мстят за свою никчёмность всем, кто лучше и умнее их.
В тридцать первом году семью Назаровых, как и тысячи других трудолюбивых русских семей, раскулачили. Михаила и сына его Андрея посадили на телегу и увезли. Куда? Да кто ж его знает? Дом, как полагалось, местные власти отобрали, имущество растащили соседи, а Пелагее и оставшимся с ней пяти дочерям отвели под жильё старый саманный сарай, что стоял во дворе. На этом мучавшая односельчан-активистов зависть немного успокоилась.
Только через много лет стало известно, что Андрей, по совету отца и недосмотру охраны, по дороге в ссылку бежал, а сам отец через год умер, надорвавшись на строительстве канала «Москва – Волга». До самой войны Андрей скрывался в верблюжьих казахских степях, успел обзавестись семьёй, а когда началась война – ушёл на фронт. Воевал в Крыму, оказался в числе тысяч «оставленных» под Керчью солдат, несколько месяцев героически выживал в Аджимушкайских катакомбах, пока после газовой атаки в бессознательном состоянии не был взят в плен. Дальше его ждал ужас трёх концентрационных лагерей смерти, последним из которых был Бухенвальд. Трижды пытался бежать – его ловили, травили собаками, ставили «под душ» в деревянный пенал, настолько тесный, что нельзя было согнуть колени, а сверху несколько суток лилась холодная вода…
Выжил русский солдат…
Но и после победы и освобождения из лагеря смерти беды для него не кончились. Полную свободу и доверие он должен был ещё заслужить. Пять лет наравне с пленными немцами Андрей трудился на развалинах Сталинграда. Когда же туберкулёз окончательно подорвал его здоровье, Андрею Назарову разрешили уехать… Он уехал в Чимкент, где десять лет назад оставил жену и дочь, которые все эти десять лет ничего не знали о нём…
Будущая Серёжина бабушка – Мария была второй по старшинству дочерью Михаила Назарова, она родилась в первый год нового, двадцатого века. Гражданская война прошлась по Черниговке вдоль и поперёк в буквальном смысле. Всё лето и осень восемнадцатого года село находилось в центре активных действий Николаевской дивизии, возглавляемой Василием Чапаевым. В октябре, когда части Чапаева были окружены в соседней Покровке, в Черниговке хозяйничали белоказаки. Первым делом они расправились с коммунарами. Их отыскивали баграми в соломенных скирдах, под завалами кизяка, рубили шашками в густых зарослях куровника по берегам лимана.
Мария с сёстрами забрались на печку, выполняя наказ матери – не шевелиться и не высовываться. Во дворе толпилась группа казаков, только что выбравшихся из чапыжника и отряхивающих свои шинели. Трое из них вошли в дом и попросили пить. Мать подала кринку с молоком. Тот, что был в серой бекеше и мерлушковой серебристой папахе с кокардой, взяв кринку двумя руками, стал жадно пить. Он торопился, и молоко стекало по усам, цепляло светлую оторочку бекеши и капало на пол. С висящей на темляке шашки по долу стекали капли свежей крови, смешиваясь на полу с молоком…
Бывший Саратовский цирюльник Хвесин, покинувший с «утренней зарёй революции» своё заведение на Никольской и занявший кабинет командующего 4-й армией, потирал от удовольствия тонкие, ловкие пальчики. Так ладно сидел на нём новый френч, сшитый приятелем из соседнего с цирюльней ателье, так шёл ему кожаный картуз, украшенный большой красной звездой, и умело постриженная бородка с усами, что на улицах города ему отдавали честь даже дамы. Он и сам был не прочь козырнуть своему отражению в зеркале, так старательно подгоняемому под образ «пламенного борца» и своего благодетеля – товарища Троцкого.
Окружённым в Покровке Николаевским полкам, несмотря на ежедневные телеграммы Чапаева в штаб армии, реальная помощь не оказывалась, а когда красные, расстреляв последние патроны, героически вырвались из окружения, тов. Хвесин предложил отдать Чапаева под трибунал за «непослушание» …
Весь ноябрь стояли в селе красные на отдыхе и пополнении. Тем временем их командир, Василий Иванович Чапаев, на станции Озинки сел в поезд и уехал через Николаевск в Москву – учиться в академии. Молодая Мария помогала матери шить красноармейцам одежду и популярные у кавалеристов косматые бараньи шапки.
С 21-го на 22-й год всё Поволжье охватил страшный голод. К засухе и неурожаю двадцатого года, отсутствию рабочих рук добавилась налетевшая с юга саранча и посланные с севера продотряды, которые умело изъяли у крестьян всё зерно, даже семенное. Оставшиеся в голой степи без всякой помощи и запасов еды, люди стали голодать, а с наступлением зимы – умирать от голода, распространилось людоедство. Сначала убивали тех, кто в поисках еды бродил по сёлам и просился на ночлег, – таких никто не искал. Потом стали пропадать родственники…
Голод в Поволжье пришёлся на последний год Гражданской войны. Когда в село стали возвращаться те, кто остался в живых, к Марии посватался недавно демобилизованный односельчанин Никита Кулешов. С ноября восемнадцатого он вместе со своим ровесником Василием Полыниным, что с хутора Рыбинского, добровольцем записался в 25-ю дивизию, входившую в состав четвёртой армии. В январе 1919 года цирюльника Хвесина, несмотря на его революционную красоту, сменил Фрунзе, и началось наступление…
Никита с Василием вместе воевали против белоказаков на Уральском и Туркестанском фронтах, вместе ехали на запад и гнали панов-поляков и подпанков-длинножупанников, крепко рубились под Житомиром и Новоград-Волынским, и потом, в южных степях Новороссии, вылавливали остатки крестьянской армии Нестора Ивановича Махно.
Тогда же, в 22-м, Василий Полынин наведался в своё родное село Жеребец, что в сорока верстах к западу от Гуляй-Поля разбросало свои концы по зелёным склонам долины Конки. Семь лет не был он в родных краях – с тех пор, как дед Терентий в 1915 году вывез своё многочисленное семейство на новые земли за Волгу. Проведал Василий свою сестру Ганну, которая, выданная перед войной замуж за соседа Петра Воскобойникова, одна осталась в отцовском доме – дожидаться с войны мужа. А теперь её муж – в армии батьки Махно. Живой или нет – неведомо…
Только в двадцать третьем земляки вместе вернулись домой.
Дома ждала их безрадостная картина: разруха и запустение – Поволжье ещё не оправилось от голода. По настоянию Никиты, повидавшего много разного на войне, Мария согласилась попытать счастья на новом месте – на дивных, крутых берегах речки Горынь, что у самой Шепетовки дугой уходит на север и несёт свои чистые воды к Припяти. Ещё в двадцатом, когда эскадроны Первой конной отжимали поляков к Сарнам в Припятьские болота, запал Никита глазом на белые хатки, что, нахлобучив камышовые крыши, так уютно примостились под густыми дубравами, как белые гуси у блакитной реки, и заныло от сотворённой Богом красоты его сердце.
Собирались в дорогу недолго. Налегке молодые уехали…
В Шепетовке снимали комнату у хозяйки. Мария отыскала себе работу в мастерской портнихи, Никита устроился шорником в артель. И поначалу казалось им, что всё складывается хорошо… Но чем больше они присматривались к жизни в этом тихом городке, тем яснее им становилось, что они здесь чужие и никогда своими не станут. И как ни хороши были червонные закаты над речными обрывами, как ни сыпались ночами звёзды с чёрного, как земля, неба, не связывалась, не срасталась жизнь. И вышиванка, купленная Никитой на базаре, оказалась узка и не смогла вместить его широкую русскую душу…
Через год Мария с мужем вернулась в свою голую степь, под крышу родительского дома. Вскоре у них родился первенец – Николай, а через три года, в двадцать девятом, родилась дочь Нина.
Зимой, накануне раскулачивания, Никита простудился, заболел воспалением лёгких и умер, оставив Марию с двумя малыми детьми. А вскоре она вместе с матерью и младшими сёстрами оказалась в саманном сарае, лишившись дома, отца и брата.
Районная власть правила в селе новую жизнь, сгоняя в колхоз бесконтрольно разбросанные по степи, живущие свободно крестьянские хозяйства и отдельные хутора. По иронии судьбы семидесятая годовщина освобождения крестьян от крепостной зависимости обернулась для них новой зависимостью…
Потянулись с хуторов возы, гружённые пожитками. Вновь прибывшим колхозникам для жилья отводились дома, отобранные у кулаков. Семейству Полыниных, прибывшему с хутора Рыбинского, отдали дом раскулаченных Тельниковых, стоявший в самом конце села на берегу реки. И Назаровский дом вскоре обрёл новых хозяев.
Мать Пелагея вместе со старшими дочерьми: Машей, Варей и Шурой, не покладая рук, трудилась, приводя в порядок старый сарай. За лето соорудили печь и вывели через земляную крышу трубу, устроили нары, заготовили кизяка на всю зиму. Первую зиму кое-как пережили все вместе. Но, видно, так уж заведено в этой жизни, что за одной бедой непременно следует другая. В тридцать втором на Поволжье обрушился новый голод.
Поздней осенью, когда были переловлены все суслики в округе, выдран из лиманов весь чакан – высушен и перемолот в муку, занесло в село нежданно-негаданную комиссию. Состояла эта странная комиссия из шести человек: двух штатских с белыми повязками на рукавах, трёх военных с кобурами на поясах и одного, вероятно, главного, одетого в длинный макинтош и кожаную фуражку, и с портфелем в руке. Комиссия объявила, что в районе обнаружен ящур, и посему велела ликвидировать всех живущих в селе лошадей.
Виданное ли дело?.. Народ возмутился. Поднявшийся шум взбодрил военных членов комиссии, и они заняли свои места…
– Ах ты! .. Что же это?
– Вона… как…
– Да как же без лошадей-то?
– Тише!
– А пахать весной на чём? На себе плуги таскать? А?..
– Ить с голоду передохнем !..
– Есть указание, товарищи!
Гул на площади. Выкрики и поднятые кулаки из толпы.
– Тихо!!!
Уполномоченный задрал потёртый рыжий портфель и потряс им в воздухе, затем потянулся в карман, но вместо бумаги почему-то вынул револьвер, как доказательство имеющегося распоряжения…
Местная власть, как ни старалась делать изумлённые глаза и разводить широко руками, дескать, нет никакого ящура, лошади здоровы и, как военнообязанные, все состоят на учёте – всё же, ввиду неоспоримости предъявленного аргумента, вынуждена была подчиниться. Тем более что в составе комиссии оказался и представитель от военного комиссариата с таким же неоспоримым аргументом на поясе.
Расправа была недолгой. Лошадей вывели из конюшни, «поставили к стенке» и расстреляли без суда и следствия. Там же, рядом с конюшней, их и похоронили. Удовлетворённые успехом проделанной работы уполномоченные уехали, а ночью жители бросились раскапывать братскую лошадиную могилу. Рубили топорами и лопатами лошадиные трупы и тащили по домам, кто сколько мог унести.
Маленькой Нине шёл четвёртый год, и она, дождавшись, когда взрослые разошлись, одна спустилась в яму и долго искала среди перемешанных с грязью внутренностей то, что можно было бы взять с собой. Наконец ей на глаза попалась отрубленная топором передняя лодыжка с широким копытом. Девочка ухватила копыто обеими ручками, вытянула из грязи и стала выкарабкиваться наверх. С трудом ей это удалось. Нина принесла копыто домой и отдала матери. Лошадиную конечность опалили, отмыли, отскребли и потом долго варили в большом чугуне. Полученным отваром семья питалась несколько дней.
Через год Пелагея умерла, оставив сиротами своих дочерей, самой младшей из которых было всего четыре года. Забота о младших сёстрах легла на плечи Марии. Спасаясь от голода, две сестры, что постарше – Варя и Шура – уехали в Пензу к дальней родне. Там Шура вышла замуж. В село вернулась одна Варя, но и она вскоре стала женой красного командира – Василия Романюты. Как жене военного, ей выдали паспорт, что давало право на выезд из села. Перед самой войной Шура вместе с мужем по вербовке уехали на торфоразработки в Ивановскую область. Обосновались они в посёлке Полуднево, к которому из райцентра Колокольска, где находилась электростанция, начали прокладывать узкоколейную железную дорогу.
В старом саманном сарае с младшими сёстрами и двумя своими детьми Мария осталась одна. Условия жизни в сарае были тяжёлые, да и новым хозяевам дома не нравилось соседство с «бывшими». Надо было как-то устраивать свой быт в новой колхозной действительности, и Мария решила строить свой дом. Место для строительства она выбрала на отшибе, на Свистунах, так называли окраину села за лиманом. Для начала нужно было заготовить саман. Для этого выкопали широкую неглубокую яму, которую периодически заполняли смесью чернозёма, старого конского навоза и соломы. Потом всё заливали водой и месили ногами. Полученную смесь выкладывали лопатами в деревянные формы и просушивали несколько дней на солнце. В результате получались большие, в три пуда весом, земляные блоки. Процесс повторяли до тех пор, пока не наготовили достаточное количество блоков, из которых потом и сложили сами своё новое жилище с тремя небольшими окошками, смотрящими в степь. К мазанке пристроили хозяйственные помещения для скота и домашней птицы.