Длинная пауза. Отраженное в экране белое гоблинское веко равномерно мигает, заглатывая светящиеся буквы. Неожиданно густой, неразборчивый голос доносится из приоткрытого рта.
– Пмпрка по Гргр Мркману ще не назнчли. Кгда назначт – незвстно, – тычась языком в небо и глотая, как старая пишущая машинка, гласные, бормочет государственный гоблин. Бормочет со смачным чавкающим бульканьем, словно разбухший язык зарос мокрыми волосами и трудно его ворочать. Как-то все же удается его понять. – Всго пмпрков в мнцпальном суде чловек двсти (!). Могут назначть любго. Нет, кто назнчт, сбщить не могу. Вам нужн двкат.
«Пмпрка по Гргр Мркману ще не назнчли. Кгда назнчт – незвстно», – повторяет про себя Гргр Мркман, пытаясь угадать правильную огласовку.
– Могу я получить копию жалобы истицы?
Гоблин протыкает меня снизу насмешливым взглядом. Который, впрочем, заметного вреда не наносит.
– Бвинителнцы в тких делах могут хрнить нонимнсть… Кнчн, вас есть прв пдать прсьбу на мя клрка сда… – Опускает веки, показывая, что беседа окончена.
Пройдет очень немного времени, и Гргр Мркман наконец поймет, что в переводе с новоанглийского канцелярита это безгласное бормотание всего лишь эвфемизм для одного-единственного короткого слова «нет». А пока пребываю в счастливом юридическом неведении, и все выглядит гораздо проще, чем на самом деле.
4. Разговор на улице с бостонской дамой
(Бостон, 22 сентября 1991 года)
– Ну что, как продвигается ваше дело? – весело спрашивает аристократическая секретарша из офиса помпрока графства Middlesex. – Удалось что-нибудь выяснить?
Мы встретились случайно в центре Бостона, у залитой солнцем и обрамленной синим неоном витрины какого-то большого и дорогого магазина. Впервые за последний год оказался здесь. Зернистый воздух промыт слабым раствором из уксуса и марганцовки. Лысый манекен с круглой физиономией без бровей и без рта протянул над нами неподвижную длань. Время обеденного перерыва. Толпа медленно обтекает нас с обеих сторон.
На ней узкое медово-золотистое пальто, туго перетянутое широким черным поясом и застегнутое по самую шею. Сапоги с высокими каблуками. Она чуть ниже ростом, но почему-то я гляжу на нее снизу вверх. Каштановые, с еле заметной проседью волосы в (тщательно продуманном?) беспорядке рассыпаны по плечам. Раскрасневшееся, нежно подкрашенное лицо. И пчела и бабочка одновременно. Один тихий взмах крыльев может вызвать бурю. Она об этом знает. Ничего общего с тусклым офисным пипл-планктоном, который колышется возле нас по тротуарам.
– Не так-то просто непосвященному человеку у вас там что-либо найти!
– Это для острастки. Надо же как-то внушать священный трепет посетителям. Если снова будут проблемы, заходите ко мне в офис. Меня зовут Лиз. – Она пристально и довольно откровенно смотрит на меня.
Наконец опомнившись, я спохватываюсь:
– Грегори Маркман. Спасибо, Лиз. – Рывком вытаскиваю из синевы ее глаз свой уже глубоко увязший взгляд. – Мне действительно нужно было бы обсудить мое дело с кем-нибудь, кто работает в суде.
Между нами не меньше полуметра, но отражения наши в витрине почти касаются друг друга. Лысый манекен еле заметно подмигивает мне оттуда: давай, парень, не тушуйся!
Лиз колеблется пару секунд, перед тем как ответить. Лицо, ограненное слева стеклянной плоскостью витрины, неподвижно, губы плотно сжаты. Но внутри – я уверен – она улыбается. Неважно, откуда я это знаю. Знаю – и все.
– Вам стоит подождать, пока назначат помощника прокурора по вашему делу. И поговорить уже с ним… Нет, это плохой совет. А вот вам хороший: как можно быстрее наймите адвоката.
– Наверное, вы правы. Видите ли, я ничего в таких вещах не понимаю.
– Судя по вашей повестке, дама подала на вас жалобу, что вы ее преследуете.
Она запомнила, что было в моей повестке. Ведь прошло целых шесть дней!
– Я даже не понимаю, кто подал жалобу!
– Вы что, сразу нескольких женщин преследуете?
– Да никого я не преследую! Это какая-то ошибка!
– А что вы делаете в свободное от преследований время?
– Работаю в одной большой компании, здесь недалеко. Придумываю, как защищать компьютеры, чтобы те, кому не разрешено, не могли в них залезть. Как находить тех, кто по ночам рыскают в чужих компьютерах.
– Так вы вроде полицейского в виртуальной реальности?
Почему-то мне никогда в голову эта мысль не приходила.
– Скорее, помощника прокурора, заставляющего выполнять законы… Пишу программы, статьи в научные журналы. Делаю доклады на конференциях…
– Вы ни на прокурора, ни на программиста не похожи. Скорее… – Вырвавшаяся наконец наружу улыбка, которой она меня легко одарила, стоила очень многого.
Попробовать зацепить? Она ведь женщина, такая же, как другие женщины… В голове, будто клубок белья в барабане стиральной машины, с грохотом крутятся одним сплошным комом, постепенно освобождаясь от налипшей грязи, несколько вариантов. Движение останавливается. Машина вываливает всю кучу передо мной. Внимательно рассматриваю каждый из них и снова отбрасываю. Выбираю первый попавшийся… Заодно и отвлечься от своих судебных дел. Она поможет разобраться с этой идиотской жалобой. У нее должны быть связи среди судейских… Попросить телефон?
Украдкой поглядываю на Лиз, пытаюсь угадать у нее по глазам, удалось ли ей, несмотря на грохот машины, все же прочесть мои нечистые мысли?
Уже два месяца, как я на отскоке. Аня вернулась в Россию еще в июле. Живу один в квартире, которую снял после ее отъезда. По природе своей я, пожалуй, человек довольно застенчивый. Но за эти месяцы вместо содранной кожи наросла иная, гораздо более толстая. И что-то новое, непонятное мне самому происходит в душе, лезет из этой кожи вон. Подсознание взбунтовалось и уже одерживает первые, хотя пока и временные победы. По ночам бдительная таможня между явью и сном стала пропускать смутные, быстро сменявшие друг друга сексуальные фантазии, настоянные на двухмесячном одиночестве. Фантазии были явно моего собственного производства. Киноэкран к ним отношения не имел. И сейчас я вдруг осознал, что женщины, участвовавшие в них, – все они были слегка старше меня, может, это от какой-то глубинной неуверенности в себе? – оказались удивительно похожими на Лиз. Те же ярко-синие, словно налитые небом продолговатые озера, глаза, на дне которых покачиваются в радужной оболочке лучащиеся во все стороны льдинки зрачков. Чуть наметившиеся складки возле рта. Тонкий, с легкой горбинкой нос. Такое же длинное сильное тело… В постели она, я думаю, много умеет… Надо попробовать. Сама предлагает зайти. Правда, пока только в офис. Пригласить пообедать. Потом к себе. Будет не так уж трудно. Нужно сказать вслух всего пару стандартных фраз… Или нет?.. Я же ничего про нее не знаю.
И решаю, что для начала лучше предложить выпить где-нибудь чашку кофе. Но не успеваю даже произнести.
– Нет, я не могу. – Я удивленно посмотрел на нее. Кажется, не шутит. – Мне необходимо идти, – разводит она руками и тихо бормочет самой себе, жест обгоняет слова: – Ричард будет ждать…
– Ричард?
– Мой муж. Он помощник прокурора в муниципальном суде… Вас, наверное, тогда в офисе удивило, что я так была одета? – Однако! Почему эта Лиз решила, что я помню, в чем она была одета? Но, что удивительно, ведь я действительно помнил. Помнил очень хорошо. Вся она, вся ее внешность – это полное отрицание будничности. Ничего общего с тысячей женщин, которых видел в суде. – Я обычно в длинных платьях в офис не хожу. Просто мы с мужем в тот день сразу после работы должны были идти на обед.
Ну вот. Теперь знаю, что есть муж. (Новость эта немного разочаровала. Впрочем, иначе и быть не могло.) Работа его – обвинять других людей, сажать их на долгие годы в места принудительного содержания. За это ему платят серьезные деньги. Муж, с которым она ходит на обеды в первоклассные рестораны. И на них надо надевать вечерние платья и драгоценности. Скорее всего, высокое начальство ожидалось. Сильные мира сего… Бабочка, уверенно и умело тянущая надежный корабль семейной жизни помощника прокурора в бурном житейском потоке… Зачем ей было это все рассказывать? Зачем вообще такой элегантной и совсем не бедной женщине эта нелепая секретарская работа? Чтобы не сидеть дома? Может, она хочет писать роман, действие которого происходит в суде, и собирает к нему материал? И у нее лишь профессиональное любопытство?
5. Старичок-констебль с новой повесткой
(Бостон, 23 сентября 1991 года)
Четыре одинаковых сообщения на автоответчике. Кто-то немедленно должен меня увидеть. И этот кто-то появляется через пару минут после того, как захожу в квартиру.
Деликатный стук в дверь. В полутемной прихожей привычно протягиваю руку, чтобы открыть, но она попадает в холодную пустоту лестничной площадки. (Еще с тех пор, как после допросов в Большом Доме запирали в камере, когда дома, обычно держу входную дверь приоткрытой.) Внутри пустоты уже стоит человек с сумкой через плечо, только что из романа Диккенса. Уютный словоохотливый констебль с траченным жизнью, немного бабьим лицом. Белый плиссированный чепец очень бы к этому лицу подошел. Возраст благолепивого дожития. Морщины глубокие, будто само время острыми граблями разрыхлило его. Осторожная лягушачья полуулыбка искусственного дружелюбия, навсегда позабытая под дородным носом, несколько прямых черных волосков из огромной бородавки на щеке, густая смесь патоки и рыбьего жира в глазах, прикрытых ощетинившимися во все стороны седыми бровями. Подрабатывает в полиции доставкой повесток после ухода на пенсию. В форменной фуражке, но без формы. «Чтобы не привлекать внимания».
Он сегодня уже два раза был у меня на работе, расспрашивал, как найти мистера Маркмана, и устроил жуткий переполох среди секретарш, которые давно мучились от недостатка захватывающих событий у нас в отделе. Так что с привлечением внимания все в порядке. Сам мистер Маркман после обеда ушел на лекцию в университет и ничего об этом не знал.
– Распишитесь, пожалуйста, вот здесь. – Вручает новую повестку. Опять мутно-серую, неотличимую от предыдущей!
«Они что, делением размножаются? И эта повестка уже на завтра в десять утра! Но суд-то назначен на второе октября? Ничего не понятно! Нет, этого не должно быть!» – все это я прокричал, само собой, молча. Потом уже вслух довольно спокойно произнес:
– А в чем дело? – Вопрос звучит скорее как просьба: пожалуйста, проверьте еще раз фамилию и скажите, что ошиблись.
Но старичок лишь пожимает плечами. От его полуулыбки осталась еще половина. Объяснить что-либо не может. Или не положено ему? И кому позвонить, не знает.
Мистер Маркман колеблется. Почесывает ядовитой повесткой бровь. Еще с советских времен не люблю отдавать бумаги, на которых есть моя подпись. Наконец неохотно расписываюсь. Голова работает в полную силу, анализирует, вычисляет, сравнивает варианты. Но логический анализ, как и раньше в СССР, когда имел дело с законом, не помогает. Слишком темно в местном саду расходящихся юридических тропинок.
– Вам понадобится защитник. Вот, возьмите. – Констебль протягивает визитную карточку. Степенно проводит двумя указательными пальцами под носом, поглаживая несуществующие усы. – Моя дочка Джессика Каллахан. Один из лучших адвокатов в Бостоне. Наверное, самый лучший. Поверьте, говорю не потому, что я ее отец. Недавно она выиграла дело против ЭфБиАй одного студента из Саудовской Аравии, обвиненного в принадлежности к террористической организации. Победить в суде ЭфБиАй по делу о терроризме до этого в Бостоне еще никому не удавалось…
Я уже раза три довольно откровенно смотрел на часы. Сказать мне нечего, да и говорить не хочется, но оборвать так и не завязавшийся разговор никак не удается. Уходить констебль явно не собирается. Как видно, все свои дела на сегодня закончил. Теперь неплохо было бы поболтать с человеком, у которого такой нелепый акцент и столько книг на полках. С любопытством рассматривает мистера Маркмана. (Может, ожидал увидеть кого-то с рогами и хвостом? Или затравленного чернокнижника-еврея, чудом вырвавшегося из империи зла?) Форменная фуражка с синей тульей и красным околышем уверенно разлеглась среди наваленных бумаг. Потный запах, идущий от ее изнанки, словно прозрачный дым, стелется над столом. Поигрывая пальцами по корешкам, вестник правосудия ласково глядит на хозяина из-под седых бровей и объясняет, что согласно букве закона должен был вручить повестку сегодня и обязательно под роспись.
Интересно, как выглядит буква закона в английском алфавите? Однобокая J или повернутая в противоположную сторону L? (Justice? Law?) В кириллице она должна бы быть философской уравновешенной Ф, как весы в руке у Фемиды, а на деле, конечно, всегда была тупо оскаленным, убийственным кириллицыным знаком Ы. Распальцовка на русском языке жестов. Стой, падла, глаза выколю!.. Убивает буква, но дух животворит. Еще тогда знали! А мы до сих пор…
Куда, кому звонить, чтобы понять, ну хоть что-нибудь понять про все эти сыплющиеся с неба одна за одной повестки? (Мысли, гладкие и круглые, будто бильярдные шары, катаются в черепной коробке. С глухим стуком наталкиваются друг на друга, отскакивают в разные стороны, не оставляя следа. Я пытаюсь сосредоточиться. С каждым ударом дело мое начинает выглядеть все более серьезным.
Temporary Restraining Order. Временный судебный запрет. Оказывается, запрещено подходить к Истице (и даже к дому, где она живет!) ближе чем на пятьдесят футов.) А если случайно мимо ее дома пройду? Сразу в тюрьму? Завтра суд будет решать, продлевать ли запрет.
И уже на последнем излете смысла понимаю: действительно нужен адвокат! Один в судейском поле не воин. Здесь даже больше, чем в СССР.
– Близнец наш выбежал, рыдая, – неожиданно четко раздается у меня в ушах любимая присказка Спринтера. Которую он произносил каждый раз после очередной победы вдогонку брату, позорно бежавшему с поля боя. Тысячу раз слышал от него. Почему-то от долгого употребления присказка становилась все обиднее.
6. У женщины-клерка. Она сказала… он сказал…
(Бостон, 24 сентября 1991 года)
На узкой, окрашенной в приглушенные серые цвета улице, ведущей к зданию суда в центре города, одностороннее движение. Лишь в сторону суда. И чем ближе, тем больше людей. Вдоль тротуаров, покрытых шевелящейся толпой, штрихпунктирная светящаяся линия пожухших листьев с морщинистыми зеркальцами луж, целлофановые волдыри на асфальте. Шипящая струя пара вылетает из огромного рыжего чайника на витрине ресторана. Теплый ветер гонит к Атлантике знакомые с детства запахи болот, клочья парно́го тумана, перемешанные как попало обрывки снов тех, кто спешит сейчас на работу. Оба призрачных города моей жизни на двух берегах океана стоят на осушенных болотах. Открываешь рот, и сразу входит в тебя этот морок, этот знакомый тонкий запах гниющей земли. Всегда жил во втором, более чопорном городе империи. В культурной столице на отшибе. Бостон для Нью-Йорка как Питер для Москвы.
Прямо напротив суда страховая компания. Жирный золотой орел над входом – родной брат орла на гордом древке Массачусетского знамени в зале суда, – отвернув нахохленную морду, испуганно прижался крыльями к стене. Рядом с массивной дверью красным аэрозолем в сером граните «Аллах велик!». С другой стороны двери уже белой краской заглавная Y – свет с поднятыми руками. Само здание напоминает очень ровно отесанную прямоугольную гору из спрессованных долларовых бумажек. Несмотря на аэрозольный призыв у себя на фасаде, идти к Мухаммеду она упрямо отказывается. Война с радикальным исламом только начинается. По телевидению о ней еще не говорят. Будущие боевики изучают в школах Коран.
Дом, Где Творится Справедливость, – невысокий беспородный дом, затерянный среди небоскребов. Внешне ничем не примечательный. Насупившийся, потемневший от гари проезжающих машин, от пропитанных страхом глаз тех, кого здесь обвиняли. Огромных усилий требует не впускать его в себя. Пятнадцатиэтажная посредственность, увековеченная в кирпиче и бетоне. С крыши грязным жгутом неба свисает проржавевшая туча. Важно расхаживают по карнизам осанистые голуби. Глухие стены, разделенные узкими окнами-бойницами на блескучие гранитные полосы. Ни единой изогнутой линии снаружи и внутри.