А потом мы были снова посреди благоухающих цветов на обоях в синей укачивающей постели, и за краем ее продолжалась наша первая ночь. Даже не постели, а кровати: было в ней что-то от крова. Крова для нас двоих…
Лиз уходит в ванную, включает душ, и я сразу же снова слышу ее:
– Это Лиз Лоуэлл. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение.
– Где ты всегда шляешься? Мне надоело тебя разыскивать! – Профессионально поставленный рычащий голос человека, привыкшего обвинять. Как видно, чувство собственности у помощника государственного обвинителя развито очень сильно. – Завтра в семь тридцать мы должны быть в аэропорту, встречать Майкла. Ты не забыла? Потом по дороге домой надо заехать к маме. Она немного приболела. Мы не были у нее уже больше трех недель. Она будет рада видеть нас всех вместе.
Я, любовник его жены, с ненавистью смотрю на развесивший черные эбонитовые уши телефон. Чтобы избавиться от самоуверенного голоса в трубке, достаточно лишь приподнять за уши и сразу отпустить. Избавиться от того, кому он принадлежит, было бы гораздо труднее. И это Лиз могла бы сделать лишь сама… Но ведь есть еще Майкл… А может, и еще что-то есть… Слишком мало о ней знаю… Нет! Так нельзя! Мы могли бы встречаться у меня. После того как разошелся с Аней, у меня довольно уютная квартира в центре города. По крайней мере, не будут без конца лезть в душу чужие вещи, не будет ощущения ворованного… Хотя дело, конечно, не только в вещах…
Вернулся домой на следующий день около полуночи и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. И, словно убедившись, что наконец уснул, телефон вспорол ночь совсем рядом. Захлебывающееся молчание холодной струей вливалось в мое сонное ухо, наполняло его, переливалось через край. Звонки затем повторялись каждые десять минут, пока не отключил телефон.
12. Подходить разрешено. Спринтер и секретарская дочка. Анонимка
(Бостон, 2 октября 1991 года; Ленинград, 1982 год)
Снова дождь. Смывающий память проливной дождь. Дождь шел и тогда, в Германии. Первый западный фильм в предыдущей жизни, «Чайки умирают в гавани». Фильм о человеке, которого все время обвиняют, преследуют и в конце убьют. Мелкая рябь лоснящихся от воды зонтов плывет над тротуаром. Впитавшие в себя свинцовую серость бостонского неба капли наполнены переливающимися отражениями. Черный, сплошной дождь, проколотый над зонтами цветными дырами светофоров. Будто только что с грохотом проломилось дно неба над Бостоном. Все мокрое, скользкое, размытое струится на здание суда. Где в сотне неотличимых комнат с девяти утра до пяти вечера выносят приговоры. Когда дождь кончится и выйдет солнце, от неба останется синяя ссохшаяся корка. А непотопляемый суд всплывет вместе с оправданными, с теми, кто спаслись, как новый Ноев ковчег.
Плачущее небо стекает Ответчику, Грегори Маркману, за шиворот вдоль позвоночника в хлюпающие туфли. Стекает со лба по глазным яблокам прямо в разбухший от влаги и недосыпания мозг. Оседает мокротой в гортани.
Я стою уже почти час (!) в очереди у входа, глотая промозглый воздух. Много людей судится в Бостоне. Очередь кажется мокрой живой веревкой, брошенной на асфальт. В дверях суда она образует узел. Внутри его обрюзгшие полицейские Аты-Баты – их широко размазанная блеклыми красками пятнистая униформа напоминает неверно собранные детские пазлы – роются, не торопясь, в сумках. Проявляя положенную бдительность, заставляют «в порядке живой очереди» снимать плащи, вытаскивать ремни из брюк, вытряхивать мелочь из карманов. Придирчиво обшаривают и ощупывают. Водят по спине, тычут между ног капризной пищащей палкой. Боятся, видно, чтобы кто-нибудь не взорвал ко всем чертям этот муниципальный суд. Проходишь вертушку, и сразу гул человеческих разговоров вплывает вместе с тобой внутрь здания, растекается по коридорам. Ты в совсем другом мире.
Останавливаюсь в вестибюле суда и рассматриваю Юриспруденцию в нише. Завязанные глаза и маленькие, сразу и не заметишь, аптекарские весы в толстой руке. Сжимающий их кулак гораздо светлее, чем ее лицо. (Недавно восстанавливали отбитые пальцы? Весы немного покачиваются…) Как она умудряется взвешивать дела человеческие без гирь, да еще и с завязанными глазами? Я уверен, с точки зрения ЮрисПруденции – если здешняя Пруденция Юрис, несмотря на завязанные глаза, все же хоть что-то видит – против меня нет никаких улик. Даже любопытно, что будет делать суд с этой нелепой жалобой.
– Слушание откладывается на полчаса, – наконец неожиданным басом, не разжимая алебастровых губ, произносит слепая богиня.
Я испуганно оглядываюсь. Румяный крепыш лет сорока, с короткой красной шеей шире прижатых к голове прозрачных ушей предъявляет в качестве улыбки два ряда замечательно белых зубов и приветственно поднимает руку с раскрытой ладонью. Со стороны могло бы сойти за небрежный нацистский салют. Может, хотел незаметно понаблюдать за мной перед первой встречей? И как он узнал меня? Мелькают вертикальные морщинки на розовых пальцах, и, как по мановению его руки, плафон над головой наливается мутным светом и дождь, все еще шелестящий у меня в голове, стихает.
Вот теперь все по правилам. Обвиняемый со своим Защитником, и процесс можно начинать.
Мой румяный Защитник. Серебристый, как волчья шерсть, ежик-бобрик на лысоватой голове, ненужно мощные плечи. Здоровья своего совершенно не стесняется. Очень внимательно относится к проходящим женщинам. Результаты осмотра немедленно появляются у него на физиономии для всеобщего обозрения. В суде (во всяком случае, с женщинами-судейскими) чувствует себя слишком уж свободно. По утрам (до того как превратиться в Адвоката) каждый день три часа, по его словам, ведет кружок греко-римской борьбы (для мальчиков и девочек вместе (!) от десяти до четырнадцати лет) в местной школе.
Такой дождь совсем недавно был на улице, а он сухой… странно… словно кто-то раздвигал над ним дождевые нити, когда он не спеша шествовал в суд. И лишь одна черная струйка течет по каменному полу из-под толстой подошвы.
Наш первый и единственный за весь процесс длинный разговор сто́ит здесь воспроизвести. На обмен верительными грамотами между высокими договаривающимися сторонами он был мало похож. Скорее, это напоминало допрос где-нибудь в Большом Доме в Питере.
– Я спрошу вас только один раз. – Короткое движение ребра ладони, рассекающей воздух. – Вы никогда не мечтали совершить преступление?
– Зачем?
– Ну, мало ли… Например, чтобы убедиться, что способны совершить преступление, которое полиция не сумеет раскрыть… Что у вас достаточно силы воли… Почувствовать свое превосходство… Можете быть уверены, что о нашей беседе никто знать не будет.
– Вы недавно перечитывали Достоевского?
Адвокат некоторое время молчит. Пытается оценить долю сарказма в вопросе?
– Просто пытаюсь узнать, как можно больше о своем клиенте.
– Не мечтал.
– Ну вот и хорошо… Вы женаты?
– Разведен.
– Давно?
– Пару месяцев, как разъехались. Формально мы еще не разводились.
– Часто, когда семья распадается, у мужчины возникает сильная неприязнь к женщинам. Ко всем женщинам. – Сдержанная улыбка, которая должна подчеркивать адвокатский профессионализм. Мелькают очень острые, неестественно белые зубы. При этом лицо у моего тренера-Защитника абсолютно непроницаемое и умиротворенное.
– У меня не возникает.
Должно быть, отношения с моим саблезубым Защитником будут непростыми. Во всяком случае, чувство юмора у него начисто отсутствует. А это плохой признак… Впрочем, менять адвоката сейчас поздно, да и неясно, будет ли другой лучше.
– С вами трудно говорить… Что вы делали пятого сентября между двумя и тремя часами дня?
– Не помню точно. Наверное, смотрел дома телевизор.
– Вы часто смотрите телевизор днем? Пятого сентября был понедельник.
– Может быть, я плохо себя чувствовал и не пошел на работу.
– Я надеюсь, кто-нибудь из ваших сослуживцев сможет подтвердить. В жалобе, поступившей в полицейское управление Бостона, утверждается, что вы в это время находились в доме сто восемьдесят три по Кларендон-стрит, где проживает Истица.
Я чувствую легкую панику. Никак не удается сосредоточиться. Мысли путаются, переплетаются, словно ветви деревьев в густом темном лесу. Похоже, я заблудился.
– Не помню. – Для того чтобы защищать, ему информация о том, с кем я провел в постели весь день пятого сентября, не нужна, а мне и повредить может. И до Лиз дойти может. Это было бы катастрофой. Чем меньше будет он знать, тем лучше. – Почти уже месяц прошел.
– У вас проблемы с памятью? Вы обращались к доктору?
– Ни к кому я не обращался.
– У вас имеются знакомые в доме сто восемьдесят три по Кларендон-стрит?
– Не знаю. – Я начинаю осторожно взвешивать каждое слово. Советский опыт не прошел даром. – Наверное, нет.
– Кто-нибудь может подтвердить, что пятого сентября с двух до трех вы находились дома?
– Я ведь уже сказал: с женой мы разъехались два месяца назад. А запасаться свидетелями, когда смотрел телевизор, мне не пришло в голову.
– Вы, как видно, привыкли логически мыслить.
– Иногда с помощью логики удается кое-что выяснить. – Теперь, когда разговор отошел от полицейского рапорта, я чувствую себя немного увереннее.
– Но я бы хотел напомнить, что для правосудия есть вещи поважнее логики.
– Да? И что же это? – Почему-то ни в чем не хочется с ним соглашаться. У меня это редко бывает с незнакомыми людьми… Как бы самому не испортить отношения со своим Защитником…
– Например, закон. Права женщин. Политическая корректность.
В лице у Адвоката что-то написано. Судя по тону, не слишком дружелюбное. Нужно, чтобы он поверил. Иначе…
– А закон что, к логике отношения не имеет?
– Не всегда. Боюсь, скоро вам придется в этом убедиться… Ведь его начинают применять лишь после того, как установлены факты. А факты – вещь очень часто совсем не очевидная. Особенно если у обвиняемого плохая память… Многие вообще верят, что фактов нет, а есть только интерпретации. Ну а найти правильную, нужную для клиента интерпретацию – это и есть работа адвоката… Впрочем, выяснение этого вопроса уведет нас далеко. Как видно, вам трудно представить всю разницу между тем, что происходит де-факто и де-юре. Не думаю, что вам хорошо известны судебные критерии достоверности показаний обвиняемого.
Я решил, что мне не нужно продолжать этот разговор. Но, как уже часто случалось последнее время, решение свое выполнять не стал.
– Это правда. Я не специалист по критериям достоверности. И юридическую гносеологию никогда не изучал. Это ваша область? – Сам не знаю, зачем задал этот глупый вопрос.
Нанятый мной толкователь закона, сложив руки домиком и прижав большие пальцы к подбородку, рассматривает своего клиента долгим оценивающим взглядом. Усмехается. Взвешен и найден был легким? Уж какой есть. Разочарованно закрывает веки. В безглазом лбу застыло тяжелое раздумье.
– Ну что ж, раз вы о себе рассказывать не хотите, перейдем к вашему делу. Что у вас там? Есть ко мне вопросы?
Покорно протягиваю свою повестку. Он начинает вертеть ее со всех сторон. (Я бы не удивился, если бы она прямо сейчас превратилась в стодолларовую бумажку, а затем исчезла.) Ничего не говоря, возвращает ее.
– Я так и не понял, в чем меня обвиняют.
– Попытка изнасилования, сексуальный харассмент.
– Ого-го! Звучит серьезно! – Это действительно серьезно. Если на работе узнают, скорее всего, уволят под каким-нибудь предлогом. Чтобы лицо фирмы сохранить… Не надо показывать. – Но это же полная глупость! Где я мог ее харасить? И зачем? Вы видели ее?
– Извините, не понял?
– Никак не мог я сделать ей харассмент!
– Это тоже придется нам доказывать.
– Почему нам? А как же презумпция невиновности? Доказывать ведь должны те, кто утверждают.
– Доказывать придется нам. И если вы были пятого сентября…
– А что такое харассмент? – перебиваю я.
– Нарушение половой неприкосновенности…
– Половой неприкосновенности?
– Неподобающие притрагивания, неуместное внимание, визуальный харассмент, преследования… Трудно объяснить… Понятие все время уточняется…
Он замолкает, молча рассматривает меня. Наконец удается из него выудить, что сегодня слушается дело о продлении запрета приближаться к Истице и даже к ее дому. Прокуратура принимать участие не будет. (Ну что ж. Обойдемся и без нее. Нам прокуратура ни к чему.) Основное обвинение (уже по уголовной статье) слушаться будет гораздо позже. Несмотря на серьезность обвинения, иск будет передан в обычный суд, а не в суд присяжных. И это гораздо опаснее. Все зависит от судьи.
У меня нет алиби, и это самое важное.
Защитник и его клиент в коридоре, наполненном до самого потолка многослойным шелестящим шепотом и звуками шагов. Защитник – откинувшись на спинку скамьи и расставив колени. Всем своим видом подчеркивает, что здесь, в суде, он совершенно свой человек.
Мимо нас из конца в конец бродят, опустив головы, обвиненные. В приглушенном электрическом свете фигуры их только намечены смутными очертаниями. Неразличимые лица напоминают разваренные пельмени. Бродят они, покорно шаркая и волоча ноги. Не отрывая их от пола, будто на каблуках тяжеленные железные набойки и кто-то этажом ниже водит по потолку сильными магнитами, направляет их шаги. Если магниты уберут, они, словно безжизненные фигурки, тут же попадают на пол.
Неожиданно Защитник, как видно руководствуясь какой-то своей таинственной логикой, сообщает, что тоже недавно развелся. Потом делает скучающий вид и, растягивая слова, рассказывает несколько коротких историй о судьях, задающих нелепые вопросы и засыпающих посреди слушаний об избалованных скучающих женщинах, устраивающихся на работу секретаршами в поисках любовных приключений. Похоже, набит он такими историями под завязку и судейских недолюбливает. Говорит очень тихо и очень внушительно. Много терпения нужно, чтобы слушать. Но некуда деваться… Искусство замедлять время освоил еще с тех пор, как целыми днями допрашивали в Большом Доме. Никогда не знаешь, где пригодится. А то, что выучил там, уже на всю жизнь.
Должно быть, решив, что рабочий контакт с клиентом полностью налажен, Адвокат замолкает и с умным лицом начинает читать глянцевитый журнал для рыболовов. Зажигается электрической слизью тусклое пятно у него на лысине. В последующие десять минут длится молчание. Такое глубокое, что кажется, он вообще никогда в жизни не произнес ни слова. Подрагивают насупленные брови цвета подгоревшей манной каши и неровная гряда микровулканических прыщей над ними. Ботинок уверенно вращается, размешивая застоявшийся воздух коридора. Иногда Защитник прикрывает глаза и открывает рот. Слегка наклоняюсь в надежде что-нибудь услышать, но тот только зевает и снова с ленцой невозмутимо изучает свой журнал. Страниц почему-то он не переворачивает.
И вот наконец нас вызывают к судье.
В зале, разделенном барьером, отовсюду льется холодное неоновое сияние. Одинаково и равнодушно освещающее всех убийц и всех праведников, которых здесь судили и будут судить. Пятна незнакомых мертвых запахов беззвучно сталкиваются друг с другом. Свод закона теряется в темной высоте.
В судейских комнатах по одну сторону низкого массивного барьера-парапета те, кто при законе, – судьи под портретами судей, прокуроры за столами прокуроров, помпроки, полицейские, секретарши, стенографистки, компьютеры и обязательно сонно полощущийся американский флаг. Барьер состоит из массивных балясин на манер огромных черных пешек, скрепленных сверху скругленной полированной доской. Судьям видна лишь верхняя половина тела обвиняемого. Им достаточно. Балясины-пешки единственные искривленные детали в этом кубическом мире прямых линий.