Ждал возле школы, хотя виду не подавал – притворялся, будто просто шатался поблизости. А если Ромки вдруг не оказывалось на крыльце, я прибегал сам, как щенок. Терся об ноги, подметал пыль хвостом, преданно заглядывал в глаза, и мы вместе шли куда-нибудь, чаще всего – на репетицию его рок-группы. Счастье, которое я испытывал при виде Ромки, тоже было почти собачьим. На остальных оно не распространялось – сразу меркло. У других не было и капли того очарования, что наполняло моего нового друга.
Ромка познакомил меня со своей компанией – парнями, собиравшимися в гаражном кооперативе за пустырем.
Когда они принимали дозу и начинали играть, то делались похожи на свою музыку – что-то дикое, безобразное, жуткое, топорщившееся острыми углами. Лица резкие, заостренные. Глаза блеклые, серые, мутные, словно в паутине. Даже их крашеные волосы, даже пирсинг и цветные шмотки – все выглядело серым и потускневшим.
Как ни странно, мне нравилось. Со временем я подсел, втянулся в их музыку, хотя инструмент в руки получал редко. Я был «мелочь». И только Ромка относился ко мне всерьез, выделял среди остальных.
Обычно мы ждали конца репетиции, шли за гаражи и заваривались там отдельно. Нам казалось интересным – специально оттягивать момент, чтобы острее и красочнее ощутить металлическое горло в кровеносной жиле, а общая тайна добавляла ощущениям остроты…
На героин меня подсадил тоже Ромка…
Сидя около костра, Гриша сравнивал их терпеливые марафоны с детскими походами к зубному – сначала ты тянешь до последнего, потом сдаешься, пережидаешь секундную вспышку боли, за которой приходит избавление.
Но если страдания от больного зуба вряд ли захочется повторить, то здесь тянуло сделать это снова и снова. Главное – не довести сладостное ожидание до момента, когда вены ноют уже по-настоящему. Можно было скрасить часы по-всякому.
Широко раскрыть глаза, вдохнуть воздух, дать мыслям уйти в сторону. Нет, не в сторону негатива и того, как плохо воздействует наркота на организм. Просто подумать о чем-то отвлеченном. Не выходить на улицу. По закону подлости или дьявола обязательно встретишь там тех, кто предложит переброситься вместе с ним, а вероятность, что ты и сам попросишь, слишком велика.
Сегодня хватило даже короткого пути от станции до заброшенной стройки, чтобы внутри заурчало, зашевелилось. Это проснулось персональное чудовище и потребовало огня. Под огнем оно подразумевало струйку мутноватой белесой жидкости, и хоть в лепешку расшибись, но ты должен принести пищу зверю, когда тот просит.
Гриша вспомнил все места, где прятал когда-то вес и где хранились аккуратно свернутые пустые зипки. Представил, как идет туда… нет, мгновенно оказывается рядом, готовит, медленно вводит иглу в канал, и кровь густо обволакивает ее, а мягкий поршень впрыскивает внутрь Гришин персональный рай. Становится тепло и мягко, как под бабушкиным пледом, и окружающее перестает волновать.
Сейчас зверь снова получил прикорм и тяжелым клубком свернулся в животе, отодвинув желудок. К горлу подкатывала тошнота, смешанная с жестокой радостью. Вот тебе! Получай, скотина, а ведь клялся больше не брать, на коленях перед портретом матери ползал.
Гришу скрутила тугая внутренняя пустота, отсутствие чего-то важного. Будто не досчитался почки. Лучше уйти отсюда прямо сейчас, позвонить маме, другу, без разницы кому, лишь бы обменяться парой приятных слов.
«Я соскучился, как ты там, братан, живой еще?»
Но звонить было некому, телефон молчал. Гриша не был уверен, не сменил ли Санек номер. Может, получится, что он приперся в Ховрино просто так. Гриша хотел встать, но вялая тоска свинцом налилась во всем теле, не позволяя шевельнуться. Перед глазами пролегла пелена – вроде не слезы, просто муть, какая бывает, если долго пялишься в одну точку. В центре нее подрагивал на догоревших углях последний алый лепесток костра.
– Слу-ушай, а с цыганами что у тебя там?
– Да ну их нахер… Гандоны все!
– …все еще работаешь там у них?
– …да бред! Гречку продают в оравах и дань отчисляют этому барону. Из-за того цена на грамм просто вверх! А у меня клиенты все на дно.
– Ну и сливайся! Хули ты с ними трешься?!.
…Где-то над головой двое или трое жарко спорили заплетающимися языками. Звуки доносились словно сквозь несколько меховых шапок. Гриша улавливал отдельные фразы, не помня ни начала, ни причины разногласий.
– Бля, не гони! Ахмед тебе мозги пудрит, а ты нам решил!
– Ццццц. Замолкни! Батя яйца оторвет, узнаешь, как базар разводить!
– Пошли, выйдем, поговорим?
Гришу толкнули в плечо, он обернулся. От бывшего ощущения лопающихся в голове пузыриков и следа не осталось.
– Слышь?! – рядом сидел пацан, может, на год, а может, на два постарше. Сальная белесая челка косыми прядями падала на глаза, но была слишком жидкой для модной прически. – Почем гречка сейчас? Ты ж неместный?
– Я из Нижнего.
– Ну.
«Гречка» – он же «гера», он же «герыч», он же «главный», «медленный», «дурь», «ковырялка» – отборный героин, плед ласковой бабушки, прочный заслон от тревог и проблем внешнего мира. Большой аквариум, в который можно залезть и наблюдать, как жизнь течет в стороне, не затрагивая тебя.
С трудом фокусируя взгляд, Гриша назвал сумму. Парень присвистнул, оттопырил гармошкой губу.
Внезапно крепкая рука схватила Гришу за шиворот, вцепилась и отодрала от деревянного овощного поддона, которые здесь служили табуретками. Но то была не рука говорившего – голос по-прежнему звучал откуда-то издалека, продираясь сквозь толщу дурманного тумана.
– Вставай, Гришань, пошли отсюда… – интонация казалась смутно знакомой и даже родной.
У передачи был только звук, картинка упрямо смазывалась,, и Гриша видел только цветной, дрожащий туман.
Пальцы, продолжавшие держать, потянули на себя. Цепляясь ботинками за выбоины в полу, Гриша послушно поплелся следом. Свернули в коридор – не тот, что вел к выходу рядом с надписью, а какой-то другой. В конце светился квадратный оконный проем.
Гриша вспомнил, что говорили бывалые про «пятно в конце тоннеля» и усмехнулся такой банальной галлюцинации. Уличный свет ударил по глазам. Оказалось, еще был день, и солнце стояло высоко, совершенно по-летнему, несмотря на наступивший октябрь, жаря асфальт.
Он не помнил, как преодолели забор, но, кажется, серая больница осталась позади. Гришин конвоир молчал, только сопел устало и недовольно, но не зло. Миновали короткую улицу, свернули во дворы. Гриша понял по тому, как мягко навалилась на спину тень, укрыла от палящих лучей. Укрыла – и сбила наконец с плеч героиновое покрывало. Окружающему вернулась четкость.
Жесткая ладонь не отпускала. Гриша обернулся и встретился взглядом с Саньком Егоровым – бывшим одноклассником, приятелем и счастливчиком, вытащившим в споре на стадионе длинную спичку, а не короткую.
#4. Кофейный налет с привкусом ненужности
Гриша сидел на скамейке перед подъездом и смотрел на запущенный цветник под окнами первого этажа. Наверное, раньше за этими растениями ухаживали: поливали, подвязывали растущие побеги, рыхлили землю, может, даже по-своему любили хилую грядку с народным творчеством в виде крашеных автомобильных шин. Называли своим садиком.
Из заскорузлой почвы торчали стебельки похожей на укроп ромашки, мясистые пушистые маргаритки стелились вдоль края бордюра, в дальнем углу топорщили листья кустики оранжевой календулы. От них долетал до Гриши островатый пряный запах.
Гриша много раз видел учеников городской художественной школы, кружком собравшихся возле клумбы. На пористой акварельной бумаге невзрачные цветы неожиданно приобретали робкое очарование. Когда-то он мечтал так же рисовать на природе, но жизнь сложилась иначе. Наплевала она на мечты и растерла, и остался от Гриши мокрый след на стене. Ничего больше.
Он шевельнулся. Зябко передернул плечами.
От уязвимой нежности одичалых цветов у Гриши защипало в носу. Он искал жизнь в потусторонних ощущениях от приема дозы, когда рядом увядала за забором палисадника такая чахлая, невинная красота.
Гриша непроизвольно шмыгнул носом. Потом еще и еще раз. В глазах появилась влага.
– Отпустило? – поинтересовался Санек.
– Да.
– Тогда пошли.
Это был типовой дом и типовой такой подъезд: в меру кошачий, с умеренным количеством рекламок, воткнутых в раззявленные почтовые ящики, и плотностью настенных посланий. Створки лифта гулко клацнули и со второй попытки сомкнулись, Санек ткнул в оплавленную черную кнопку. Кабина с грохотом поползла наверх.
– Как ты меня нашел?
– Получил эсэмэску и сразу понял, где тебя искать. В электричке-то особо не заваришься? – Санек вопросительно глянул на Гришу из-под густых бровей, как бы ожидая подтверждения.
– Да я уже завязал, честно.
– Я видел.
Лифт остановился на восьмом этаже. Дверь одной из квартир отставала от стены. Не оборачиваясь, Санек направился туда, в темноте прихожей скинул кроссовки и скрылся в комнате. Не услышав указаний, Гриша повернул следом.
Стена над разложенным диваном, почти вся уклеенная глянцевыми плакатами музыкальных групп, отражала свет из окна и потому выглядела масляной. Разворошенная постель пахла несвежим бельем. Напротив висел огромный ковер с приколотой в углу бумажной иконкой – мать повесила.
Забыв о приятеле, Санек упал на компьютерный стул и жадно уставился в монитор. Рыжий дрыщ в зеленой футболке с надписью «Amatory». На экране покачивалась статическая картинка игры. Санек напряженно клацнул по компьютерной мыши, из колонок по краям стола послышались очереди выстрелов, хрустящие механические голоса по рации и вопли подыхающих чудовищ.
Лицо Санька то искривлялось в нервной усмешке, то в болезненном волнении замирало, и палец начинал бить по кнопке почти нон-стопом.
Не спрашивая, Гриша плюхнулся на диван. Попрыгал на скрипучих пружинах, проверяя, как они проминаются. Затхлость в комнате имела почти визуальную ощутимость, но в общем-то здесь было неплохо.
– Слушай, я у тебя перекантуюсь неделю?
– Можешь в комнате отца. Он опять в больнице, раньше, чем через десять дней не вернется, так что там свободно.
– А мать? – спросил Гриша.
– А мать будет не в восторге, – озадаченно почесал лоб Санек. – Она… ну, после того случая, как тебя за шкирку выперла, меня пасет теперь. Психанула, на дачу сплавила в то же утро, мобилу отобрала, все контакты удалила. «Чтоб я больше этих твоих…» Ну, ты понял. А потом мы в Москву свалили – отцу спину снова чинить. Квартира бабкина, а бабку тетка в деревню забрала, мы теперь здесь живем. Может, пока бати дома нет, я ее уговорю, но не обещаю…
– Я ж теперь на чистоте, ну! – Гриша демонстративно развел руками. – Надоело там гнить, я новой жизни захотел. Клянусь!
«Раньше ты тоже клялся. Сколько раз?..»
«Тогда все не зашло настолько далеко и не было страшно…»
Внутри заскребло от предчувствия близкой беды. Словно наждаком провезли.
Санек хмыкнул и сразу перевел тему на другое.
– Слушай, ты хавать вообще хочешь? Мамка с утра пельмени оставила, – он, наверное, обрадовался удачно придуманному ходу.
В желудке протяжно заурчало. Гриша вспомнил, что за последние сутки ничего не ел. Но спросил про другое, не менее насущное.
– Слушай, я пойду отолью?
Санек рассеянно махнул рукой.
– Справа, перед кухней.
Он не стал включать лампу. Измученные глаза болезненно реагировали на яркий свет. В темноте Гриша нащупал и поднял крышку. Когда тугая струя упруго ударила в унитаз, он почувствовал, как вместе с жидкостью уходит из тела застоявшаяся колючая боль, покидает мышцы, руки, ноги. А вместе с ней исчезают оставшиеся силы, уверенность, надежда.
Только в затылке по-прежнему пульсировал темный шарик, но это были ощущения иного рода, не физического.
Чувствуя себя ссохшимся трупом кузнечика – ломким и пустым, Гриша вышел на кухню. Санек уже по-братски поделил завтрак, выволок на стол пакет молока, банку растворимого кофе и хлеб. Табуреток было три – по числу членов семьи: мать, отец, Санек. Будь все дома, для Гриши бы не нашлось места. Снова не нашлось.
Подвернув под себя ногу, он сел у подоконника.
Солнечный свет золотистым ломтем падал на пол, обрезанный жестким квадратом рамы, чертил на кухонных шкафчиках длинные косые полосы. Солнцу было тесно в маленькой кухне, хотелось вырваться, переполнить ее, раздвинуть стены и ринуться прочь.
Гриша поморщился.
На зубах ощущался гладкий кофейный налет.
Что он делает здесь? Почему приехал в такую даль, из другого города? Не проще ли было завершить все там? Раз и навсегда…
«Ты спасаешься».
Санек оторвался от пельменей, спросил с преувеличенной бодростью. Долгая тишина его напрягала. Ее нужно было заполнять либо воплями виртуальных чудовищ, либо болтовней.
– Расскажи, как там наши? Как Ромыч? Молчишь, нахохлился, блин, как сыч. И нахрена, спрашивается, приехал.
Гриша поднял голову, бессмысленно взглянул на Санька. Словно очнулся от какого-то оцепенения.
– Ром… – язык шевелился вяло, не желал подчиняться. Нерастворенный кофейный порошок на дне чашки скрипел во рту. – Ром умер…
#5. Поминали-понимали
Первое время мне казалось, что после знакомства с Ромкой жизнь резко изменилась к лучшему. Стали доступны многие реальности мира, о которых другие даже не подозревали. Время бежало цветным калейдоскопом, причудливо меняя форму, замедляясь и растягиваясь тугой жвачкой. Все подчинялось крошечному прозрачному пакетику, спрятанному в укромном углу, и единственная задача стояла достать его. Но и с этим проблем не было. Ромка делал все за меня. Не удивительно, что он превратился в центр моей Вселенной, личное солнце, без которого нельзя обойтись. Я мнил себя хозяином жизни, хотя на самом деле с каждым днем только больше погружался в зловонную лужу, из которой уже не мог выбраться.
Я пришел к Ромке днем, как всегда, когда мать его уходила из дома на подработку или к очередному ухажеру. Дверь в квартиру Ромка не запирал, я толкнул ее, сунулся в комнату. Мой друг с кем-то разговаривал по телефону, лежа на кровати.
– Нет, он еще не готов. Я приведу его чуть позже.
Громкость в трубке была задрана на максимум, из коридора я отчетливо слышал приторный голос с сильным нерусским акцентом:
«Слущай, дарагой, я к тебе по-хорошему отношусь, почти как к брату. Все позволяю. Хочешь угощать? Угощай. Просищь в долг – бери, не жалко, ты мальчик послушный. Но со своим другом ты меня прямо расстраиваишь. Не привидешь на неделе – вообще больше ничего у меня не проси!.. Все, подумай, дарагой!..»
Ромка отнял от уха мобилу и озадаченно посмотрел на меня. Кажется, он только заметил, что больше в комнате не один. Я сразу перешел к делу.
– Здорова! Вставимся? Ты как?
Это были, в общем-то, риторические вопросы, вопросительная форма предложения. Мне казалось, так правильно. Ведь Ромка пока ни разу не попросил денег за порошок, который давал мне, только угощал.
Тогда я ничего не знал про «прикорм» и «воспитание», поэтому думал, дело в особенном отношении ко мне, и польщенно млел.
– Прости, братишка, сегодня ничего нет.
Ромка не поднялся – по-прежнему валялся, нервно покручивая на запястьях резиновые браслеты. Он всегда носил их целую кучу и дергал, когда волновался или был на взводе. Глаза полуприкрыты, длинные ресницы едва заметно подрагивают, золотясь в падавшем из-за штор свете. Наверное, даже сидящим на системе его можно было назвать красивым. Но сейчас мне хотелось убить его за эту безмятежную красоту.