Схватка со злом - Бобров Игорь Николаевич 19 стр.


Уроженец хлебодатных здешних мест, Борисов не умел, да и не хотел быть в стороне от колхозных дел, хотя они вовсе не входили в круг его обязанностей. К тому же с новым председателем Галиным и парторгом Ветленский у него сам собой возник как бы негласный уговор — помогать друг другу в работе.

Участковый каждодневно заглядывал в различные уголки артельного хозяйства. Он беседовал с людьми, стараясь глубже узнать их, разбирал заявления и жалобы, а попутно сколачивал себе актив. Случалось всякое — ладное и неладное.

Однажды по пути к себе домой Борисов увидел в поле два трактора, за которыми тянулась ровная черная полоса вспаханной земли. «Хорошо идут, — подумал он, но тут же шевельнулось сомнение: — Что-то уж больно быстро». Участковый спрыгнул с лошади, вынул складной метр и сунул его в пашню. Посмотрел — глубина 14 сантиметров. Он нахмурился, поскакал наперерез, загородил переднему трактору дорогу.

— Прекрати пахать!.. — крикнул Борисов.

Тракторист приглушил мотор. Достал из-под картуза заранее заготовленную самокрутку, сказал нагловато:

— Чего стряслось? Уж никак ты огоньком меня снабдить так спешишь, что запыхался даже? Вот спасибочко за внимание!..

Участковый, действительно, тяжело дышал от возмущения: он не представлял, как можно, думая лишь о своем заработке, сознательно портить землю, не давать ей рожать полной мерой.

— Как ты смеешь, Зуйков! — набросился Борисов на бригадира. — Вместо восемнадцати сантиметров на четырнадцать гонишь. Да ведь это недород по целых два центнера на гектар! Прекращай работу, я за председателем поеду.

Зуйков скатился с трактора, схватил под уздцы лошадь участкового.

— Погоди, Иван Васильевич, не беленись. — Почуяв плохой для себя оборот, он сразу сбавил тон. — Честью клянусь, дальше пахать буду правильно. Со всеми случается. Ты уж не поднимай шуму, не срами меня!..

Борисов посмотрел на его заискивающее, растерянное лицо, но жалости не почувствовал.

— О стыде раньше надо было заботиться, а чести у тебя и в помине нет, коли ты на такое способен.

Он ударил кобылу плетью. Зуйков отошел в сторону и проводил угрюмым взглядом удаляющегося Борисова.

Приехали председатель и агроном. Они промеряли весь участок, заставили трактористов перепахать землю. Вскоре Зуйкова сняли с должности бригадира.

Таких случаев было у Борисова немало.

…Подобно зреющему колосу, наливалось постепенно силами, крепло хозяйство артели. Старался вложить б это свою — толику и участковый. Как и прежде, бывал он на фермах и в поле, везде отыскивал придирчивым глазом неполадки. И не знал только Борисов одной мелочи: то ли просто привыкли к нему ратовцы, то ли по другой причине, но в разговоре между собой стали они прибавлять теперь к его имени и отчеству словечко «наш».

Испытание временем

Время течет незаметно, как вода в Суре. Глянешь на нее с крутого берега, и покажется неподвижным синее тело реки, будто и не пробивала она себе дорогу среди холмов, а долго и терпеливо выискивала удобное место, чтобы лечь спокойно и заснуть. Застыли в длинном изгибистом зеркале ленивые, пышные, как взбитые подушки, облака. А попробуй перебраться на другой берег — вот тут покажет Сура свой нрав. Неопытного пловца сразу рванет вниз по течению, да и опытный, пересекая стрежень наискосок, немало потратит силенок, покуда одолеет напор упругих вод. Неприметно, но упрямо и быстро катит речной поток, вскипая иногда под ветром мохнатыми гривками.

Время течет незаметно, как вода в Суре, и, видно, так уж устроена жизнь, что никому не дает она поблажки. Стоит только забыть об этом, остановиться на середине — рванет вниз, начнет сносить все дальше и, коли не спохватишься, выкинет где-нибудь в глухой заводи на илистую мель.

Ранняя осень 1958 года. Сырое мглистое утро. Светает медленно, словно солнцу трудно и неприятно подниматься в затянутое серостью туч небо.

Возле колхозного правления толпятся бригадиры. Поеживаясь, дымят они самокрутками, ждут председателя. Наступила горячая страда, теперь, как говорится, день год кормит. Нужен зоркий хозяйский глаз, чтобы убрать урожай, не дать ему погибнуть под злыми дождями.

Борисов, одетый в забрызганный грязью плащ, подошел к крыльцу, спросил у мрачно насупленного Ветленского:

— Где же Галин?

Тот ответил вполголоса, сердито поблескивая потемневшими от раздражения глазами:

— Завтракать изволит…

— Кой черт завтракать!.. — подхватил стоявший рядом Сергей Кочетков. — Небось никак не опохмелится!

Борисов посмотрел на хмурые лица людей — они были нарочито равнодушны, как бы замкнуты изнутри. И лишь один бригадир, пожилой, давно не бритый, с рыжеватыми от табака усами, сказал, налаживая новую цигарку:

— Эх, да чего там… Поднял Галин колхоз, а теперь рушит. Поначалу считали — орел, а ныне у орла-то крылья в водке намокли.

На улице наконец, показался председатель. Он ступал преувеличенно твердо — такая походка бывает у тех, кто не уверен в своих движениях. Бригадиры расступились. Галин тяжело поднялся по ступенькам крыльца, махнул рукой:

— Заходи…

Войдя в комнату последним, Борисов прислонился к холодной печке и через головы колхозников смотрел на Галина. Тот сидел на своем председательском месте, некогда красивое лицо его стало невыразительным и одутловатым, глаза помутнели, веки опухли. Пил он, как видно, несколько дней подряд, пил угарно, до бесчувствия. Бригадиры молчали — никто не хотел что-либо спрашивать у этого плохо понимающего, где он, человека. А Галин качнулся на стуле, едва сохранил равновесие и неожиданно запел:

Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Выпьем за тех, кто лежал на снегу…

Он оборвал песню, икнул и сказал обиженным голосом:

— Чего же не подтягиваете, а?..

Никто не ответил, многие бригадиры смущенно потупились.

— Смирр… но! — крикнул Галин, ударив кулаком по столу. — Запевал на правый фланг… С песней… с места… марш…

То ли он вправду не понимал, что находится в правлении, то ли считал все это милой шуткой. Председатель раскачивался на стуле, улыбаясь бессмысленной улыбкой. Вскоре он захрапел, уронив голову на руки.

«Меня люди не для этого выбирали, чтоб я песенками их баюкал», — припомнились Борисову слова Галина, сказанные тут же, в правлении, на этом вот самом месте десять с лишним лет назад. Припомнились уверенные командирские жесты, армейская подтянутость и суровая деловитость этого, сейчас безнадежно пьяного человека. Да как же, как могло такое случиться?

Рос Александр красивым веселым парнем, любая работа спорилась в его руках. А когда Сашка проходил по селу, гордо вскинув кудреватую цыганскую голову, не одна девка припадала к окну, провожая его загоревшимся взглядом. Сил девать было некуда, удаль вскипала в нем, перехлестывала через край. Мог он иной раз и выпить лишнее, но больше из этакого молодечества, из-за желания покрасоваться своей крепостью. А вот после ранения, когда тупой болью сводило обрубленную осколком руку, когда хотелось уложить ее, несуществующую, поудобнее, стал пить сильно. Правда, на работе это поначалу не отражалось. Галин никогда не опохмелялся и приходил по утрам в правление трезвый. Росло, богатело хозяйство колхоза, и немалая была в том заслуга председателя. К его резким замечаниям внимательно прислушивались в районе, знали: коль Галин сказал — выполнит, погонять его не надо. Колхозники уважали, да и любили Александра Васильевича за мужицкую хватку, за чуткое на чужую беду сердце, за верность своему слову. И хотя последние два года поговаривали на селе, что пьет председатель уж больно «вдумчиво», прямо заявить ему об этом никто не решался, будто совестно было упрекнуть хорошего человека, который столько для всех сделал.

А Галин пил все больше. Как-то незаметно для него самого пришла привычка опохмеляться, и на работе теперь от него попахивало спиртным. Иные мужики, кто похитрей да поизворотливей, нарочно угощали его, чтобы выпросить себе у пьяного какую-нибудь поблажку. Туманился мозг, становилось безвольным крепкое мускулистое тело. Галин опускался медленно, словно болото затягивало его. Но таким, как сегодня, председателя в правлении еще не видывали…

— Чем заниматься будем, Иван Семенович? — обратился к Ветленскому пожилой усатый бригадир. — Тоже песни играть аль по домам разойдемся?

— Работать будем! — парторг сел за свободный стол. — Давайте вместе думать, колхозники…

Обсудив с бригадирами неотложные дела и дав каждому задание, Ветленский отпустил их. Участковый, парторг и заливисто храпящий Галин остались втроем в опустевшей комнате. Борисов первый нарушил молчание:

— Эх, такой человек пропадает, и никакими словами до него не достучишься…

Он горестно махнул рукой, а Ветленский, который шагал по комнате от стены к стене, крутнулся на каблуках и почти вплотную подошел к участковому.

— Тебе что, — голос у парторга стал каким-то тусклым, — для тебя Галин председатель колхоза и точка. А мы с Сашкой еще мальцами без порток на Суру гоняли, в ночное ездили. У нас, почитай, всю жизнь два горя вместе, а третье — пополам.

Борисов не дослушал.

— Кто мне Галин, о том не теперь судить-рядить, — сказал он холодно. — Тебе-то он друг? А меня еще дед учил: друг познается на рати да в беде. Видел ты, что Александр Васильевич запил, надо было на бюро пропесочить, в райком сообщить. А ты его по проулкам ловил да уговаривал, как девку: «Саша, брось! Саша, остепенись!..»

Ветленский понимал правоту участкового, но сознание собственной вины, как это часто бывает, переросло в неприязнь к тому, кто высказал начистоту все, что думал. Он пожалел о своей откровенности и сейчас перешел невольно на сухой, официальный тон:

— Чужие ошибки считать легко. Вы бы лучше, товарищ Борисов, самогонщиков на селе искоренили. Тогда бы и пьянства у нас было меньше.

Борисов ответил не сразу. Густой храп Галина подтверждал справедливость замечания парторга. Да, это дело его, участкового, и с ним он пока не справляется. Колхозники мало помогают ему, не все еще поняли, какой вред приносят самогонщики. Перед глазами встало наглое лицо Клавдии Степановой. Матвеев отнимал у солдатских вдов последнее и тащил к ней. Ребятишки сидели без хлеба, а она пускала краденую пшеницу на самогон, поила бандитов, норовила прожить легко и пьяно. А мало ли сейчас таких вот кланек, которые губят, калечат людские судьбы своей корысти ради! Придет час, выведет он подлую эту породу, выведет!

Борисов, застегивая плащ, говорил обычным ровным голосом. Волнение его выдавали пальцы, он с трудом попадал пуговицами в петли.

— Коммунисты меня плохо поддерживают. Кое-кто так полагает: неудобно, дескать, против соседей идти, то забота участкового, пускай он и действует. А мне надо самогонщика с аппаратом, с бардой, то бишь, с уликами поймать. Без народа это трудно. Прошу я сейчас вот у вас, — он подчеркнул, — как у парторга, помощи. Надо собрать актив и поговорить наконец всерьез. И чем быстрее, тем лучше.

Ветленскому стало неловко за свои слова, и, не зная, как это загладить, он сказал:

— Хорошо, товарищ Борисов, на неделе соберемся. Я вас поддержу…

Расстались они с некоторой обидой друг на друга. Но бывает хорошая обида, которая грубой шершавой рукой проводит по сердцу, заставляет пристально оглядеться вокруг, задуматься о главном.

Тесная, от угла к углу в пять шагов, комнатка, где жил Борисов в Ратове, стала для него за эти годы вторым домом, как он шутил, «холостяцким». Постель, добела выскобленный хозяйкой низкий стол с ножками крест-накрест, лампа, покрытая самодельным бумажным абажуром, и табурет составляли все ее убранство. Одежду приходилось развешивать по стенам и прикрывать от пыли газетами или простыней. Участковый, собственно, только ночевал здесь, если не считать, что днем забегал на полчасика пообедать, да и то не всегда. Ратовцы это знали и по делам приходили к Борисову в отведенное для приема время в правление колхоза, а в случае срочной надобности искали его в поле, на фермах, в клубе, одним словом, где-нибудь на людях, только не тут.

Сегодня Иван Васильевич несколько запоздал к обеду и, войдя в горницу, удивился, когда хозяйка сообщила, что его ждут. В комнате участкового сидела на табурете Ремнева.

— Здравствуй, Вера Михайловна! — сказал он приветливо (они давно были на «ты»). — Может, перекусим вместе, коль ты у меня в гостях?

Ремнева поблагодарила, но отказалась. Услышав, что хозяйка загремела чугунками, доставая их из печи, она добавила:

— Извини, Иван Васильевич, сама вижу — не в пору пожаловала. Потому решилась, что поговорить мне с тобой очень надобно, да при народе не хотелось…

— Полно тебе извиняться, будто первый год знакомы. Только уж потерпи тогда еще чуток, — улыбнулся Борисов, — я и впрямь голодный как волк.

Наскоро перекусив, участковый прикрыл дверь и сел против Ремневой на кровать.

— Ну, какое лихо приключилось? — спросил он, внимательно посмотрев на колхозницу, и вдруг не удержался: — А ты… постарела малость…

Встречаться в Ратове им доводилось довольно часто. День прижимался ко дню, неделя к неделе. Все, казалось бы, течет обычно, сегодня — как вчера. И вот сейчас, неожиданно для себя, Борисов глянул на Веру Михайловну совсем иначе, будто увидел ее в зеркале незаметно прожитых лет. Каштановые волосы припорошила седина, по лицу разбежались тонкие бороздки морщинок. На огрубевших, натруженных руках проступили суставы. Тело ее как бы подтаяло изнутри, а в глубине серых, чистых глаз затаилась усталость и еще какая-то невысказанная, долго скрываемая печаль.

Невольно вспомнилось первое знакомство с Ремневой. Она стоит у кроватки сына. После удара бандитским обрезом в грудь тот болен, у него жар, дыхание неровное, тяжелое. «Придет папка, мы ему…» — бредит мальчик, сжимая кулачки. Потом он худенькими, ослабевшими ручонками ищет шею матери, чтобы убедиться в ее близости. «Мамка… больно…» — шепчет он. «Я с тобой, маленький, — склоняется к сыну Вера Михайловна, — потерпи, Мишутка, потерпи, мой родной…» А в глазах ее, в голосе застыло одно: лишь бы выжил!

Эх, стряхнуть бы ей с плеч годков двадцать, разгладить, освежить румянцем лицо, налить тело вновь соками молодости! Да в ней ли, в увядшей красоте дело? Кто в силах возвратить погибшего мужа, дать этой солдатской вдове, верной долгу и сердцу своему, единственно возможное для нее счастье? Не случится такое, и некого даже упрекнуть — война всему виной. Борисову стало обидно за Ремневу, он подумал о том, что ни разу еще не видел настоящей ее улыбки. А она, словно отгадав мысли участкового, ответила просто:

— Да, постарела… Погладила меня судьба против шерсти…

— Зря ты, Вера, эти слова говоришь! — Борисов впервые назвал ее только по имени. — Так уж заведено, времячко, оно никого не милует. Да мало ли радостей в жизни? Держи выше голову. Смотри, каких детей взрастила! Старшой дочке свадьбу сыграли, внука жди скоро. Младшая, Ольга, в техникум определилась, год-другой и специалистом в село приедет. А сын твой Михаил, по батьке Степанович, в трактористы вышел. Видный парень, слышал я, и статью и умом в отца. Дай срок, он…

«Он себя еще покажет, глядишь — и председателем станет», — хотел приободрить ее участковый, но осекся. Вера Михайловна, вопреки его совету, почему-то опустила голову и странно заморгала вдруг заблестевшими ресницами.

— Да, ты же ко мне по делу, — спохватился Борисов. — Так что у тебя стряслось?

Ремнева помолчала с минуту, словно упрятала в себя боль, готовую было выскочить наружу, заговорила по-прежнему спокойно, тихо:

— С сыном-то и неладно, Иван Васильевич. Задурил у меня Михаил, свихнулся. И что дальше, то хуже. Пьет он.

От неожиданности участковый даже растерялся.

— Так… — протянул он, встал с кровати. Одернул зачем-то гимнастерку, потом присел опять. — Послушай, Вера, точно ли это? Я за ним такого пока не наблюдал. Ну, случилось, выпил с дружками. Парень молодой, взрослым себя считает, так сказать, самостоятельным. А тебе и почудилось…

Вера Михайловна подняла лицо.

— Не успокаивай, Иван Васильевич. Со стороны, может, и не приметно, а я мать, вижу, куда Михаила моего потянуло. Пробовала ласками да уговорами его пронять. Поначалу смешком, шуточкой отмахивался. А вчера, — губы Ремневой слегка дрогнули, — пришел хмельной, денег взаймы просит. Это у меня-то в долг. Да разве ж я бумажки пожалела! Обняла его, говорю: «Мишутка, хороший, одумайся, погляди, до чего Александр Васильевич, председатель наш, через водку проклятую себя довел!» А он в ответ: «Не лезьте, мама, в мои дела, не маленький». И отстранил меня рукой, да так холодно, будто я ему чужая. Не хочу верить, только порой кажется — сердце его ко мне каменеет. Ну, да не о том речь… Одно мне в жизни надо — чтобы Михаил крепким человеком стал. Об этом последнее слово Степана, мужа моего, было, когда мы прощались. Как сейчас слышу…

Назад Дальше