Никонов сейчас до конца понял, что Молоткова опасна не только как спекулянтка. Она ходит, трется между людей, заражая тех, кто послабее, подлым микробом стяжательства. И у них загораются глаза при виде денег, начинают трястись от волнения и жадности пальцы, пересчитывающие на рынках замусоленные бумажки.
— Куда уехала и когда приедет Молоткова? — вопрос капитана прозвучал жестко, словно он вложил в него всю ненависть к этой спекулянтке.
— Наверно, на юг. А вернуться должна вот-вот. Она обещала ко мне зайти во второй половине недели.
Теперь Мамонова отвечала охотно. Она даже чувствовала какое-то облегчение. Самое страшное осталось позади, девушка во всем созналась, и будь что будет…
Никонов встал.
— Спасибо за откровенный разговор, — сказал он. — Придется вас задержать до приезда Молотковой.
Мамонову увели. «Сегодня воскресенье, — думал капитан. — В какой же из следующих семи дней приедет Молоткова? Где это выяснить?..»
Вечером старший лейтенант Печкин зашел в отдел. Нужно просмотреть дела, привести их в порядок. Занимаясь последнее время «Красным кожевником», он немного запустил остальное.
Табачный дым в комнате стоял таким плотным синим облаком, что резало глаза. Капитан Никонов сидел за столом, елочки и домики правильными рядами выстроились перед ним на бумаге.
— Ну, чего ты запечатался? Форточку хоть открой, задохнешься! — покачав головой, проговорил Печкин. Никонов был для него не только начальником, но и другом. Оставшись одни, они переходили на «ты».
Капитан улыбнулся.
— А я и не замечаю. Придышался.
Он распахнул стеклянный квадрат, и морозный холодный пар закурчавился на подоконнике.
— Что нового у тебя с Губиным? — спросил Никонов, глядя, как оперуполномоченный достает из шкафа желтые папки.
— Туго, — Михаил Прохорович махнул рукой. — Он никуда и к нему никто. Ни днем, понимаешь, ни ночью. Я уже начинаю сомневаться — он ли?
— Он! — убежденно ответил Никонов. — Его повадки. Строгая конспирация, цепочка людей к нему и цепочка от него. И знают хозяина всего два человека, самых преданных. А у них язык не скоро развяжется. Губина они, брат, больше, чем нас с тобой, боятся!
Печкин промолчал. Он разложил на столе бумаги и начал было делать выписки, но через минуту положил перо.
— Ходит к нему, понимаешь, некая Баранова, — начал оперуполномоченный; говорил он медленно и тихо, словно сам с собой. — Двоюродной сестрой жене Губина доводится. Зачем ходит? Любовью к родственникам, насколько мне известно, он никогда не страдал. Опять же, шляется она по ресторанам: «Москва», «Волга», чаще всего «Эрмитаж». Деньги на это, сам знаешь, нужны не маленькие…
— А может, ее мужики поят? — отозвался капитан. — Как она собой, ничего?
Печкин усмехнулся:
— Тут всяк по-своему смотрит. Объективно скажу: выдающегося чего-либо не приметил. Обычная вертихвостка. Только расплачивается в ресторанах Баранова сама.
— Ну-ну? — поторопил его Никонов.
— Что «ну»? — Оперуполномоченный взялся было за папиросу, но с досадой скомкал ее в пепельнице. — Тьфу, черт, не обедал сегодня, от табака во рту горько… Все. Ходит она к Губину и точка.
— А на «Красном кожевнике» сестрица не появляется?
Никонов подсознательно, всем своим большим опытом старого оперативного работника чувствовал, что разгадка где-то рядом.
— Пока нет, — хмуро ответил Печкин.
— А ты не думаешь, Михаил, что она, — капитан подчеркнул, — должна там появиться рано или поздно?
— Чем больше я занимаюсь этим делом, — задумчиво откликнулся оперуполномоченный, — тем ясней вижу: на завод она не пойдет. Губин твои догадки-то учел, будь покоен!
Они помолчали.
— И все-таки глаз с нее не спускай, — продолжил разговор Никонов. — А у меня тоже загвоздка, — пожаловался он, — на этой неделе…
Капитан коротко пересказал допрос Мамоновой и закончил:
— Едет Молоткова с товаром. Надо ее встречать. А в какой день? Не могу же я, будь она трижды неладна, бросить все и жить на вокзале!?
Печкин улыбнулся.
— Домой к ней сходи, вдруг там знают… — предложил он.
— Знают, да не скажут.
— А ты осторожненько, повод придумай…
Десятый час. Люди возвращаются из кино, ужинают, ложатся спать. А здесь горят две настольные лампы, дымятся в пепельнице две папиросы, и синий табачный дым плотным облаком вновь забивает комнату…
Последнее время неудачи одолевали Баранову. Не успели сойти синяки после губинского внушения — новая напасть: местком решил ходатайствовать о передаче ее дочерей в детдом. И хотя Баранова не любила своих девочек и видела в них только обузу, всполошилась она всерьез. Плакала на собрании, умоляла не лишать ее материнских прав, клялась исправиться. Спешно купила платьица, башмаки, свела дочерей в баню. И, степенная, трезвая, гуляла после работы по скверику с нарядными счастливыми девочками у всех на виду.
Знала Баранова: если отберут дочерей — вышвырнет ее Губин из дела. Не нужны ему помощники, которых милиция опекает. Да если бы просто вышвырнул! Под его тяжелой рукой начался и накапливался воровской стаж Нины Барановой, и она понимала, как опасно становиться Губину поперек дороги. Действовал тот всегда обдуманно, точно, и казалось, что само слово «жалость» ему незнакомо.
От ресторанов пришлось на время отказаться. Но бесхозяйственная, привыкшая к легким, шальным деньгам, она не умела возиться с кастрюлями. Сама теперь обедала в столовых. А старшей своей восьмилетней Наде выдавала по утрам пятнадцать рублей, и девочки были сыты. Не могла Баранова тратить наворованное как хочется, жить, как нравится. И только иной раз покупала водку и напивалась в одиночку дома. А на другой день приходила на работу невыспанная, похмельная, злая.
Вот и сегодня побаливает голова, резко, с какими-то болезненными перебоями стучит сердце. Баранова дремлет у себя в котельной, привалившись боком к толстой, теплой трубе. Очнулась от скрипа двери и видит: сунув руки в карманы, слегка покачиваясь с каблуков на носки ярко начищенных ботинок, меряет ее презрительным взглядом Казарин.
— Ну, чего уставился, собачий учитель? — хрипло спросила Баранова. — Принес, что ли?
Казарин не спешил с ответом.
— Принести-то принес, — наконец процедил он, — только я тебе еще давеча заявил: за такую цену не согласен. Категорично!
Женщине стало смешно и досадно. «Заершился, — подумала она, — а сам целиком у меня в горсти…»
Медленно, лениво растягивала Баранова слова, будто ей и говорить с таким дураком скучно:
— Не подходит? И не надо. Иди, милый, иди на рынок с кожей своей. Живо разбогатеешь.
Однако ответ показал, что она недооценивала собаковода:
— Похмелись, может, мозги ворочаться лучше станут. На рынок мне идти нужды нет, а вот к Губину я схожу.
— К какому такому Губину? — перешла Баранова на шепот, пытаясь, однако, изобразить на своем лице недоумение.
— Не строй из себя девочку неполной средней школы. — Казарин теперь говорил быстро, зло. — Думаешь, я не знаю, кому ты кожу сбываешь? Скумекал. Да и проследил я тебя, — он довольно усмехнулся. — Мне сунешь сотню, а себе небось три загребешь? Не выйдет! если цену не удвоишь, я с Губиным самолично договорюсь.
Баранова торопливо соображала, что предпринять. Согласиться — себя ущемить. И отказать опасно: поладят они с Губиным — и крышка ее барышам. Может, уговорить его, приласкать? Но злость взяла верх, и Баранова крикнула в гладко выбритое, ненавистное лицо:
— Сходи, дружок, потолкуй. Только когда тебя с лестницы спускать будут, на меня не обижайся!..
Собаковод не дослушал. Посыпалась серая штукатурная мука с косяков захлопнутой с маху двери.
Холодное, давно сдерживаемое бешенство гнало Казарина к Губину. Не желает он больше ходить в дураках. Хватит! Он рискует всем — положением, службой, свободой — и получает копейки. А эта пьянчужка Баранова живет в свое удовольствие. На чьи, спрашивается, деньги? На его, на казаринские!.. Нет, он тоже не повенчан с собаками. Пока можно, надо копить деньгу. Больше, быстрее! Он еще молодой, лет через пять уедет в другой город. Костюмчик, коньячок, женщины…
Собаковод очнулся у губинского дома. Приложил холодные, дрожащие пальцы ко лбу, собрался с мыслями. В дверь отучал уже спокойно. Открыл ему Губин.
Рецидивист не торопясь оглядел незнакомого щеголеватого мужчину:
— Вы к кому?
— Я к вам… на пару слов… можно?
— Пройдите.
Губин тщательно запер замки, провел Казарина в комнату, присел на диван:
— Ну?..
— Давайте напрямую, — собаковод старался говорить солидно, веско. — Я добываю кожу на «Красном кожевнике», передаю ее Барановой, а она — вам. Не понимаю, товарищ Губин, зачем нам посредники. Можно держать прямую связь. Я доставляю товар сюда, и деньги, которые переплачиваются этой никому не нужной Барановой, мы делим с вами… Вы и я.
Губин догадался о причине неожиданного визита Казарина, едва тот начал объясняться. «Поругался с Нинкой, — решил рецидивист, — пожадничала дура». Его не удивило и то, что собаковод пришел именно к нему: Губин был известен среди старых кожевников. «Нет, голуба, — думал он, наблюдая Казарина, — с тобой свяжись — быстрехонько в тюрьме окажешься…»
— Зря вы сюда пришли, — вздохнул Губин, — отсидел я за кожу свой срок. И шабаш. Я теперь старик, мне баловство-то ни к чему.
Казарин сначала оторопел. Но сообразительностью природа его не обидела.
— Я хотел по-хорошему, — криво усмехнулся он, — не вышло. Тогда так: если тебе кожа нужна, веруй сам!
Он уперся в Губина уверенным взглядом победителя. Ему казалось, что у того только один выход: согласиться с ним, с Казариным. Или же надо отказаться от немалых доходов, бросить хорошо налаженное дело. Собаковод примерно представлял себе прибыли Губина на перепродаже кожи и был уверен, что на это тот не решится.
— Ошибаешься, дорогой, воровать я не пойду. Незачем. А совет тебе один дам — почему не помочь хорошему человеку?..
Губин встал спиной к окну: оставаясь в тени, он мог разглядеть каждую черточку на взволнованном лице собаковода. Голос его, обычно грубоватый, сиплый с перепоя, сейчас приобрел какую-то хищную лисью мягкость. Он уговаривал и угрожал одновременно.
— Кожу сбывать сапожникам сам ты не можешь — влипнешь сразу. Да и бывшие друзья тебя утопят. Как щенка. Вот и поразмысли, милый.
Казарин растерянно молчал.
— Иди-ка ты, друг, к этой Баранкиной, что ли, да прощения проси. А то расколет она тебя, как пить дать.
Губин открыто насмехался над собаководом, давая ему пенять, что держит его крепко, как пса на цепи.
— Если Баранова меня расколет, я о ней тоже молчать не буду, — решительно заявил Казарин.
— Вот ты и опять дурак, — ласково сказал рецидивист, и Казарин почувствовал, как от этого голоса холодные противные пупырышки пробежали по его спине. — Баранкиной твоей тюрьма родной дом, а тебе, — он присвистнул, — там солоно придется. Иди-ка, голуба, к ней, мирись, пока не поздно.
Прибитый, подавленный, покинул собаковод дом Губина. А тот, оставшись один, еще раз обдумал случившееся. «Ничего страшного, — решил он, — доносить собачник не побежит — трус. И от Нинки никуда не денется, скрутим!»
Казарин же медленно шагал по улице, хрипло дышал и часто останавливался, вытирая пот платком. Сейчас он почти буквально ощущал на своем горле железные руки рецидивиста и понимал, что ему из них не вырваться.
Никонов скромно сидел на краешке стула, осматривался. Явился он рановато. Растрепанная белокурая девушка махнула ему из кухни полотенцем: «Проходите в комнату, я быстро…» Комната была убрана богато, вещи жались одна к другой, дорогие, новенькие. На черное, сверкающее лаком пианино наступали с двух сторон телевизор и радиоприемник. А на круглом столике в странном соседстве стояли швейная машина и магнитофон. «Зачем? — подумал капитан. — Мысли свои гениальные записывать, что ли?» Пузатый буфет, цветастые ковры на стенах и ядовито-зеленые ковровые дорожки на полу дополняли убранство. Никонову было неуютно среди этих необжитых мертвых вещей, словно он сидел в комиссионном магазине. Разрушивший не одно воровское гнездо, капитан легко представил комнату после конфискации дорогого, громоздкого барахла. «Девчонка, вероятно, балованная, — подумал он о дочери Молотковой. — Если отец ее не возьмет, придется на работу устраивать…»
Она не вошла, а вбежала в комнату, легкая, тоненькая, в пестром халатике, перетянутом широким лакированным поясом.
— Вы к маме?
— К ней, — вздохнул Никонов. — Должна мне, понимаете, Тамара Павловна триста рублей, обещала сегодня отдать…
— Нету ее, — весело сообщила ему девушка, — уехала.
Капитан не ответил, и она добавила:
— Мама, наверно, забыла, а у меня, извините, только семьдесят рублей сейчас.
— Не может этого быть, — нарочито недоверчивым, скрипучим голосом заметил Никонов, — мать уехала, а у вас так мало денег. Как же вы жить собираетесь?
— Не верите? — удивилась девушка. — Честное слово, не вру. Мама скоро приедет.
— Когда «скоро»? — ворчливо спросил капитан. — Мне ее ждать, знаете, неинтересно.
— Послезавтра, — девушка начинала сердиться, брови ее сдвинулись, между ними едва-едва наметилась первая морщинка. — Телеграмму прислала. Вот.
И она протянула Никонову распечатанный почтовый бланк. Он пробежал по строчкам глазами — номера поезда не значилось.
— Встречать разве не будете?
— Нет, она часто уезжает, я привыкла.
Поблагодарив, капитан попросил передать Молотковой, чтобы она поторопилась с отдачей долга. Затем он распрощался и ушел.
«Дочка-то и не догадывается о материнских делах, — думал Никонов, подъезжая к РОМу, — хорошая девочка, надо будет обязательно ей помочь…»
А в день приезда Молотковой капитан, взяв с собой лейтенанта милиции Дубовцева и трех бригадмильцев, дежурил на Московском вокзале. Разделив группу, он еще раз повторил все приметы Тамары Молотковой, роздал ее фотографии. Сам остался с одним бригадмильцем у центрального выхода, а Дубовцева послал на боковой.
Прибыл первый состав. Внимательно, напряженно всматривался Никонов в лица пассажирок. Нет, даже похожих не было. Когда перрон опустел, подошел к лейтенанту:
— Не пропустили?
— Что вы, товарищ капитан! — обиделся Дубовцев. — Ручаюсь, у меня не проскользнет.
Никонов наведался в буфет, выпил там кружку пива. Припомнилась ему уловка местных спекулянтов: посылать багаж до Гороховца или Дзержинска, а потом доставлять его на пригородных поездах. «На это она вряд ли пойдет, — прикинул капитан. — Туфли — товар легкий, в чемоданчике поместятся. А вдруг? Встретишь ее пустую, задержишь, а потом еще извинения приноси…»
Следующий состав — Молотковой нет. Снова долгие, томительные часы ожидания. Поезд «Москва — Нижний Тагил». Результат тот же.
Необдуманный поступок собаковода, который прямо от Барановой зашагал к Губину, все объяснил оперуполномоченному Печкину. Уже не ниточка, а цепь с ясно намеченными звеньями была в руках Михаила Прохоровича. И он начал действовать…
Печкин, лейтенант милиции Капитанов и двое понятых, рабочих с «Красного кожевника», часов в восемь утра подошли к дому рецидивиста. Оперуполномоченный постучал. Долго не отпирали, наконец заспанный женский голос опросил:
— Кого в такую рань принесло?
— Монтеры. Проверка счетчиков, — казенным голосом ответил Печкин.
Недовольно ворча что-то о бездельниках, которые не дают людям покоя, Анна открыла дверь и отшатнулась: слабой коридорной лампочки было достаточно, чтобы узнать синюю милицейскую шинель.
Печкин поздоровался и жестом попросил женщину пройти в комнату. На пяти шагах Анна два раза оглянулась, словно проверяя, — уж не дурной ли сон она видит.
Губин похрапывал, уютно сложив ладони лодочкой под небритой щекой. Печкин разбудил его. Рецидивист медленно ощупал глазами оперуполномоченного Капитанова, который успел примоститься к столу с бумагой для протокола, понятых. Ничто не дрогнуло на его красном, опухшем от алкоголя лице. Не поворачивая головы, бросил: