Отряды народных мстителей оставили занимаемые ими населенные пункты и углубились в лесные глубины. Гитлеровцы — вдогонку. Тут и вспыхнул бой. Немцы оказались в окружении. С пяти часов утра до пяти пополудни партизаны громили захватчиков. К исходу боя остатки вражеских войск бежали. Но ушли далеко не все. Фашисты оставили в лесу около двухсот убитых.
Глава девятая
Гром рековичского боя донесся и до подвала, где сидел Жариков в ожидании нового допроса. Вот уже третий день к нему не пускали никого: ни сестру Настю, ни его знакомую Галю. Жариков решил победить гитлеровцев молчанием. «О чем они еще будут спрашивать? С каким отрядом связан? Молчу. Они бьют меня. Молчу. Где семья Мальцева? Молчу. Знал ли Поворова? Молчу. Назови семьи партизан. Молчу. Молчу, молчу. Потому что если они узнают имя хоть одного партизана или подпольщика, то замучают и этого человека, и его семью. Будут пытать. А все ли выдержат мучения? И потянется нить непреднамеренного предательства: фашисты узнают партизанские явки, лесные базы, и тогда погибнут десятки, сотни советских людей… Нет! Нет! Этого допустить нельзя. — Так говорил он сам с собой. — Как все-таки холодно. Бок уже посинел и болит. Кого они арестовали? Может, семью Кабановых? Ольга очень любит свою дочурку. Фашисты ее будут бить. Выдержит ли Ольга? Хорошо бы враз забыть всё-всё, что знаю, что помню, что важно врагам. Забыть села, фамилии, лица». Он знал, на что шел. Он, разведчик, подпольщик, занялся диверсиями. Зачем? Да сердце загорелось, не стерпело. Хотелось скорее разделаться с фашистами.
Иван облизнул пересохшие губы, провел рукой по лицу. Пальцы целы. Болят суставы. Болят бока… Никого нет. Ни товарищей, ни сестры. Скорее всех забыть, всех разом. Пусть на допросе он лишится памяти. Тихо кругом. Утихает и боль. А глаза застилают слезы. Почему? Не знает сам. Ветерок дохнул в лицо. Легко. Чем пахнет ветерок? Лесом, снегом, молоком. Руками матери. «Ах, мама, мама… Ты поздравила, когда я вступил в комсомол. Поцеловала трижды, когда вступил в партию…»
Опять стало холодно. Хлестнуло ледяным ветром. Пришли за ним.
— Арбайтен, работать! — пробормотал конвойный.
— Нах хауз. Домой…
Может, хотят убить? Но тут появился мастер Альфред.
— Домой, домой… Арбайтен… Я много говорил… Иван гут! Гут, — невесело заключил он.
Жарикова отвезли в Пригорье, где восстанавливали станцию, разрушенную партизанами. Работал он под конвоем. В Дубровку приезжал раз в десять дней переменить белье. Всегда в сопровождении солдата.
Во второй приезд он узнал, что подпольщики Грабарь, Новиков и Горбачев, предупрежденные об аресте, не заходя домой, скрылись. Вскоре агенты гестапо дознались, что эти работники управы ушли в лес к Данченкову. Расплачивались родственники ушедших, друзья. Многие были замучены в Рославльской тюрьме.
Подпольщики продолжали свою работу. Но агенты гестапо и СД нащупывали следы, ведущие к подполью. И вот однажды, в конце февраля, в управу прибежала переводчица Анна, волнуясь, сказала, что хочет срочно видеть Сергутина. Анна искала его в управе, а он в это время находился в кабинете начальника полиции Зубова. В Дубровку снова приехал лектор, для соблюдения порядка пришел с визитом вежливости и в полицейское отделение.
— Сталинград! — воскликнул лектор. — Впереди реванш!.. — Он посмотрел в лицо Сергутину, потом Зубову… — Реванш и победа!
— Победа… Но чья? — спросил Сергутин.
— Вы правы. При нынешней обстановке важно выражать мысли точно, законченно. Победа, разумеется, великого рейха. Я наблюдаю, как идет перевооружение, и глубоко уверен в нашей победе. В лекции я ничего не буду скрывать. Полный и откровенный рассказ о битве на Волге.
Сергутин улыбнулся и, облегченно вздохнув, спросил:
— Но ведь русские уже знают о гибели армии Паулюса.
— Позвольте, господин Сергутин, откуда они знают? — всполошился Зубов.
— Не будем наивными, господин Зубов. Вам в отделение ничего не приносили? Ну, скажем, листовки, газеты?..
— Нет, а что, разве опять? — И серое лицо начальника потемнело.
— Вот именно. Опять! — Сергутин вынул из кармана несколько листовок, запачканных с одной стороны клеем.
— Вот… Это итоги Сталинградской битвы… — Он повернулся к лектору: — Потому-то я вас и спросил. Смотрите, как выпукло, броско вписано в итоги обращение Калинина к защитникам Сталинграда. Возьмите, господин Зубов. — И Сергутин выложил на стол начальника две листовки.
— Откуда они?
— Был на станции, сорвал с вагонов. Удивлен, почему полиция не сделала этого раньше.
— За всем не углядишь. — Начальник полиции вздохнул. — Полиция выколачивает налоги. Весна на дворе, а недоимки сорок второго года ничуть не уменьшились. Вам-то это известно… Мельницы стоят. Молоть нечего. А сколько привезли новых солдат…
Зубов, читая листовку, возмущался и негодовал, но в то же время искал оправдания.
— Ведь учу! Глядите… Умейте все видеть. Ни черта не получается… Пятый раз меняю состав полицейских. А в итоге — пшик! Пьянчужки, пустобрехи. — Он поправил ремень на мундире. — Алексей Палыч, между нами… Откровенно говоря, ни черта не получается. За листовки — благодарен. Но я вас пригласил по неприятному делу. Поступило заявление, что вы снабжаете мукой партизанские и красноармейские семьи. Что скажете?
— Ничего! Очередная клевета. У меня своих девять… Какие крохи с мельницы, так в свою суму. Ребята — что голодные птенцы. Кто-то по злобе, — спокойно ответил Сергутин.
— Заявление устное. Но если поступит в письменном виде, да еще с фактами, вынужден буду дать ему ход… И тогда — как бы чего не вышло, — ухмыльнувшись, сказал Зубов. — Но будем надеяться на лучший исход. Осторожность — мать безопасности. Не так ли, господин мукомол? — Он подал Сергутину руку и строго посмотрел в глаза.
Выходя из отделения, Сергутин обратил внимание на множество эшелонов, задержавшихся на станции. На Привокзальной улице бродили пожилые солдаты и совсем юнцы.
«Вот она, тотальная мобилизация… — подумал Сергутин. — …Как бы чего не вышло», — вспомнил слова Зубова.
Уж очень спокойным казался начальник полиции, за спокойствием всегда что-нибудь да кроется. А донос? Ведь он действительно тайно, применяя всевозможные хитрости, раздал свыше тридцати пудов муки голодающим солдаткам и детям партизан.
В управе Сергутин встретил переводчицу, с тревогой посмотрел на нее: на женщине лица не было. Анна взяла его под локоть и повела к выходу:
— Я давно ищу вас. Возьмите с собой сторожа. Он известен коменданту как верный слуга немцев.
— Да что случилось?.. Вы знаете, я не из трусливых… — нахмурился Сергутин.
— Алексей Палыч, немедленно уезжайте. Домой не заходите. Пока не наступил комендантский час, берите в санки старика — и в Чет, на мельницу. — Переводчица склонилась, тревожно зашептала ему в самое ухо: — Немедленно! Сию минуту… Старик ждет вас. Он едет по моему поручению. Прощайте! — И Анна быстро пошла назад, в управу, так быстро, что Сергутин не успел поблагодарить ее.
…В кабинете сидели Вернер и Черный Глаз, озабоченно совещались.
— Если не мы, то в ночь Сергутина возьмет гестапо, — явно нервничая, сказал агент.
— Что-то серьезное или опять эпизоды, осечки, о которых неприятно будет вспоминать?
— Нет, господин оберштурмфюрер, на этот раз я вам представлю списки двух крупных подпольных групп… Шпионаж. Диверсии. Политическая пропаганда. Срыв экономических мероприятий рейха и многое другое на их счету… У меня довольно точное ощущение.
— Ощущение, ощущение… Вы что, Франц, собираетесь заниматься поэзией? Меня не интересуют ваши эмоции. Факты, доказательства нужны.
— Я все докажу. Разве я не понимаю, что брать не тех — значит укрывать настоящих врагов. Такие ошибки граничат с преступлением.
— Это уже резонерство, а мы — люди действия. Поезжайте! Арестуйте Сергутина. Вот и пилюля коменданту. Трое из управы бесследно исчезли. Четвертого придется арестовать. Торопитесь, Франц. Возьмите мотоциклы и и конвой.
— Яволь, айн момент, — щелкнул он каблуками.
— Да… Звоните в кабинет Дюды. Я буду там.
Черный Глаз уехал. Вернер, потирая ладони, что он делал в минуты предвкушения удачи, подумал:
«Он хочет все сразу… Он разоблачил… Он захватит… Лихой агент, да не все сразу удается. Жизнь — постоянная цепь зла и глупости. Удач и неудач. Мы, разведчики, тоже тянем нить жизни. А жизнь бесконечна. Главное — дело, поиск, жестокость. Великая империя инков пала от доброты. Инки, смеясь, бросали золото чужакам, ступившим на их землю. А чужаки превратили добрый и доверчивый народ в рабов. Действуй, капитан! Действуй!» — прошептал Вернер, чувствуя, как внутри разгорается огонь желания раскрыть подполье.
Глава десятая
В Дубровке Черный Глаз не мог найти Сергутина. Он бросался из одного учреждения в другое и только на мосту через речонку Сещу охранник сказал предположительно, будто вдвоем с каким-то стариком господин инспектор поехал в сторону большой шоссейной дороги.
Темнело. При выезде на шоссе Черный Глаз убедился, что дальше, проселком, мотоциклы не пройдут. Много рыхлого снега нанесло в февральскую ночь. Наметанный глаз сыщика, однако, заметил, что след санок пролег в сторону поселка Чет.
«Теперь бы хорошую пару лошадей», — подумал Черный Глаз и тут же повернул вместе с конвоем в Алешню. Волостного старосту Митраковича разыскивать долго не пришлось. Черный Глаз бывал здесь по делам разведки. Это тот самый староста, вся полиция которого ушла с полным вооружением в лес. Хитроумный Митракович давно интересовал его, но придраться было не к чему. Свое дело староста исполнял хорошо.
— Митракович! — крикнул Черный Глаз, едва переступив порог дома. — Коней! Немедленно три пары коней!
— Кони? — переспросил староста. — Да какие у нас кони? Разве это кони… Клячи колченогие.
— Да ты что! Немедля! — хватаясь за кобуру, выкрикнул фашист.
Кое-как староста с пришедшим на подмогу стариком снарядил двое саней-розвальней, запряг в них клячонок.
Черному Глазу ехать пришлось недалеко. Только выбрались из села — видят, ковыляет по дороге кто-то. Поравнялись — сторож дед Петро, что значился у них осведомителем. Он со страха едва языком ворочал:
— Господин ахфицер… Бегу, бегу! Чуть не помер. Ой, беда, беда!
— Что за беда? — тревожно буркнул немец.
Дед показал на сани:
— Дозвольте сесть. Ох боже мой, ужасть какая! Бандиты! Они там. Их много… — сдавленно хрипел старик.
Повернули лошадей назад. Черный Глаз сказал деду:
— Ты ест глупый старик. Что случилось? Говори!
— Сергутина… бандиты. Того, значит, того! Конец ему. Я был с ним… Ой, боже мой. Я без памяти упал. Поднялся, а он все еще кричит: «Иваныч, Иваныч, спаси!» Глаза закрою — и вижу его, бедного. Мертвый он… Конец! Царство ему небесное!
— Ну ты, конец-конец. Говори по порядку. Отвечай на мои вопросы. Ты поехал с инспектором?
— Да, господин начальник, поехал.
— Он сказал тебе, куда и зачем?
— Сказал: «Едем, Иваныч, на четовскую мельницу… Муку ревизовать…»
— Ясно! Что дальше? — Голос агента сорвался.
— А дальше так… До Чета не доехали. Вишь, дорога-то тяжелая. Лошаденка того… Худоба. В поселок недалеко от Чета заехали. Ночевать, значит. Ложимся, значит. Я первый разулся… Вот тебе и стук в дверь. Хозяйка к двери. «Откройте! — кричат. — У тебя предатель, тот, что муку для немцев собирает? Открывай!» — Глянул я на Сергутина, а он вскочил, за печку спрятался. Входят. Меня за ворота. «Ты, старик, нам не нужен. А где этот пес?» «Да вот он», — кричит другой. Тут их пропасть налезло в избу. «Вот где ты, гадина! Бей его, ребята! Под дыхало бей!» Ужасть как закричали. «Люди… вы же русские. Детки у меня, — стонет Сергутин, — не убивайте!» — «Да мы тебя, гада, — кричат, — зараз и не убьем, еще помучаем… Вяжи его, ребята». Тут опять борьба началась. Я от испуга глаза закрыл. А он, Палыч-то, кричит: «Иваныч, Иваныч!.. Скажи в Дубровке, за службу свою погибаю… Детей пусть не оставят». Связали его и поволокли на расстрел. Вот и всё… А я того, выскочил — да и побег. О, господи! Ужасть какая…
— И ты слышал выстрелы? — спросил агент.
— Слыхал, господин ахфицер, слыхал! Две очереди короткие… Хлебнул я страха, сыт по горло. И какой черт меня понес на мельницу? — всхлипывал дед.
Но Черный Глаз не слушал его. Он вспомнил подобный случай в Польше, когда партизаны похитили бургомистра, оказавшегося крупным советским разведчиком. Чем-то история с Сергутиным похожа на тот случай, все будто разыграно по заранее подготовленному сценарию.
«Видимо, я опоздал, — ругал себя агент. — Совершил большую ошибку, которую уже не поправишь. Но, может быть, ошиблись осведомители. Может, этот, как его, Трегубов, наболтал вздор… Но ведь многие факты проверил он сам и его опытный сотрудник».
Утром вся Дубровка узнала о гибели Сергутина. В комендатуре горевали, что Сергутин, верный слуга нового порядка, убит, даже семье его оказали некоторое внимание. Жена, измученная этим известием, слегла в постель.
А на второй день к Сергутиным приехала Надя, передала привет от Алексея Павловича.
— Что-то будет с нами, — упавшим голосом прошептала жена Сергутина.
— В беде не оставим, — успокоила ее Митрачкова. — Да и немцы еще не разобрались, где ваш муж.
Глава одиннадцатая
Гестапо и служба СД, стянув в один узел все нити, сразу обрушили удар на патриотов Дубровки, Сещи, Жуковки, Рославля, Клетни и окрестных деревень. Вне подозрения осталась только интернациональная группа Ани Морозовой.
Черный Глаз торопился. Его «опель» курсировал между Сещей и Дубровкой. Следом шли «черные вороны». Утром были схвачены в Сеще Анюта Антошенкова и два ее брата. В Рославльскую тюрьму отправили попутной машиной сещенского старосту Зинакова. В полдень орава пьяных фашистов ворвалась в дом Поворовых. Хозяина не было, он портняжил в соседней деревне. Мать сразу поняла, что это конец.
— Все лицом к стене, — приказал Черный Глаз. — Все! Ты чего путаешься под ногами? — крикнул он на Ваню.
— Да это соседский. Брысь отсюда! — Мать указала Ванюшке на дверь.
Мальчик понял, быстро выскочил из дома и убежал в соседнюю деревню. Так мать спасла младшего сына. В доме начался обыск. За обоями нашли партизанские листовки. Фашисты разъярились.
— Ты, ведьма! — кричал Черный Глаз. — Захотела медалей, орденов? Так получай же их!
Ее сбили с ног и начали садить каблуками по лицу и животу. Мишка бросился защищать мать, но его в один миг свалили. И тут вошел дед. Мать моргнула ему окровавленным глазом и сердито зашептала:
— Ну зачем пришел? Видишь, хозяина нет…
— Документ! — закричал Черный Глаз.
В паспорте дед значился под фамилией Северьянов. После короткого расспроса старика отпустили.
Весть об аресте Поворовых в тот же день разнеслась по деревне. Напрасно люди уговаривали старика Поворова не ходить домой. Боль за семью охватила его с такой силой, что он не выдержал и пришел в Бельскую, чтобы узнать о судьбе родных. Дома провел он только одну ночь, а наутро его тоже арестовали и отправили в Рославльскую тюрьму.
Вскоре пришли за семьей Митрачковых.
— Бандитская медичка, дьявольское отродье…
Надю первой вытолкали из дома. Ничего не позволили взять: что на ней — то и с ней. Из семьи Митрачковых дома оставили только двух мальчиков, больных тифом. Распаляясь, Черный Глаз кричал:
— Управимся и с ними! Никуда не денутся эти тифозные вши.
Всех, кто сидел в кузове машины, заставили согнуть головы. Тех, кому хотелось повернуться, изменить позу, били прикладами. В деревне Перинка фашисты остановились, достали самогона. Пьяные варвары истязали арестованных, насиловали женщин.
Оставшийся в живых Григорий Климович Цацурин с ужасом вспоминал эту страшную ночь:
«Нас затолкали и повезли. Окоченевшие от холода, избитые и измученные, мы не могли даже сидеть. Гробовое молчание в машине. Стоит кому-нибудь застонать, как на него сыпятся удары. Но вот открылись двери тюрьмы. Загнали нас в коридор канцелярии и стали по очереди вызывать на регистрацию. Первым вызвали меня. Только я переступил порог, как на меня набросились охранники: