Совсем стемнело, и парни собрались за Десну. Ноги у них опухли от долгой, тяжелой ходьбы. После того как их распарили, и вовсе не лезли в старые кирзовые сапоги. Надя куда-то вышла и вскоре принесла две пары валенок в резиновой союзке. То-то была радость! Тошка вышла на улицу в шали, укуталась так, что одни глаза блестели. Совсем стемнело, и поземка тихими, рваными потоками текла по деревне, прибивая мелкие снежинки к завалинкам и заборам. Девчонка вывела ребят из села и показала им едва приметный след.
— Всё этим следом. Не сбейтесь только! До самой реки всё этим следом.
После ухода ребят в Дубровке и окрестных селах белели листовки на заборах, телеграфных столбах и даже на домах, где жили полицейские и старосты. Короткие, выразительные слова призывали мстить оккупантам. В тот же день подпольщики размножили листовки и разными путями отправили их по деревням.
Глава четырнадцатая
В приемной начальника управы Кушнева грязно и накурено так, что сквозь табачный дым едва просматривались лица. Все стулья и табуретки были заняты, и Надя остановилась у дверей.
— Что ты голопятым ходишь, без ног останешься, — ворчал Митракович.
— А кто обувку починит? На всю округу ни одного сапожника! Обезручило село, — сокрушался усатый староста.
Надя знала от Поворова, что Митракович поставлен на пост старосты партизанами, и тепло поздоровалась с учителем.
Усатый заговорил глухо:
— Вот она, правда! Людей-то раз, два и обчелся. Верно, и вы мерзнете? К школам дров не подвезли. Бабы да ребятишки по хатам нетопленым ютятся. Ума не приложу, что делать. А весна придет, немцы хлеба потребуют. Пахать, сеять заставят. Я и сам понимаю, грех земле холостой лежать, а чем засевать?
Митракович внимательно посмотрел на Надю.
Усатый меж тем продолжал:
— Вот и дождались… Вчерась зашел в столовую, так мне — коленкой под зад. «Нур фюр дойче!» — кричат. А черт его знает, что это за «Нур-фюр».
— Это значит — «Только для немцев». А ты, худой да рябой, лезешь туда же… Вот тебе и дали.
Двери открылись, вошел Рылин и скомандовал:
— Господа!.. Но, но, но! Спокойнее. По одному.
У дверей стояли автоматчики. Они острым взглядом ощупывали каждого.
— Фрау Митрачкова! Битте, — подвигая свой стул, сказал Грабарь, а сам сел на табуретке рядом.
Надя впервые так близко видела фашистских офицеров. Вот они, несущие в лапах своих смерть без суда и права. Псы сторожевые. «Проказу бы на них, чтоб гнили живьем да выли от бешенства и боли», — подумала гневно.
— Господа! — захрипел гитлеровец.
Все снова вскочили.
— Садитесь. Чего дергаетесь? — сказал Грабарь и обратился к немцам заискивающе: — Господин обер-лейтенант, прошу…
Офицер заговорил о необходимости в срок, не далее как к рождеству, собрать все денежные и натуральные налоги. Требовал жестоких мер к тем, кто не уважает приказы рейха. Жаловался на пьянство среди старост и полицаев. Угрожал арестами и телесными наказаниями. Говорил он так, словно у него в горле клокотал кипяток. Надя старалась без переводчика уловить содержание речи обера. Какая жестокая простота! Давай хлеб. Давай мясо и сало. Давай яйца. Давай теплые вещи: шубы, полушубки, валенки, шапки. «Обер-давай» закончил речь словами:
— Аллес фюр дойчланд![1]
Эту фразу Надя уже читала на кузовах грузовиков, на вагонах и платформах и даже на рукоятках кинжалов. Речь обера, пропитанная ядом человеконенавистничества, давила сердца, тревожила разум. «Хоть бы детский плач и стон старых услыхали, что ли! — думала Митрачкова. — Мертвеют города и села. Давно ли жизнь кипела в этом районе, издревле славном голубыми льнами, вишневыми садами. Все гибнет — нет больше льна, нет ржаного поля, нет улыбок на лицах людей… Эти орды — из земли Гете, Бетховена! Нет больше повелителя музыки, нет царя поэзии. Нет музыки, ист мысли. Одно слово хрипит горло: „Давай! Давай!“».
— Все ясно! — сказал начальник управы. — Сроки названы. Какие продукты доставить, вам известно. За неисполнение — тюрьма. За усердие — командировка в Германию. — Слово «командировка» он произнес иронично.
Кушнев улыбался: «Накачка произведена. Пусть только попробуют не выполнить». — Ясно? — повторил он.
— Нет, — прозвучал голос Митрачковой.
Чеканя каждое слово, она сказала по-немецки, что ей не все понятно. Как, например, лечить больных, бороться с тифом, когда нет медикаментов, люди голодают, а солдаты часто забирают последние крохи хлеба.
Немец посмотрел на нее с удивлением, потом спросил, как она, владеющая языком великой нации, а значит, человек культурный, посмела так бестактно, клеветнически оценивать поведение солдат великой армии.
Обер-лейтенант не собирался, видимо, тратить время на объяснения. Он смотрел на женщину со злобным ожиданием.
— Я доктор! — твердо продолжала Надя. — Пришла работать в родном краю, где вы устанавливаете новый порядок. Мне очень хочется, чтобы был порядок. Я не могу работать без лекарств и бинтов, без пищи и дров. Всего три месяца вы здесь, но уже голод, тиф, смерть. Прошу выдавать жителям поселка хотя бы немного хлеба. Прошу лекарств, мыла. Кругом болезни. Это опасно. Это беда, страшная беда!
Слова молодого врача удивили гитлеровцев. Во всяком случае выражение озабоченности появилось на их лицах. Обер-лейтенант потер лысину и уже спокойнее сказал:
— Я постараюсь помочь доктору. — Он даже попытался улыбнуться, но мышцы лица не слушались: видно, не прошла еще глубоко засевшая в нем неприязнь к русским.
— Помочь, нужно помочь, — раздалось несколько дружных голосов.
Дверь с треском отворилась, и в кабинет вбежал солдат в брезентовом плаще, в каске. Сапоги его чуть ли не по колено были испачканы глиной. По лицу струйками стекал пот. Из-под плаща виднелись мокрые брюки. Заметно было, что он переходил речку или болото вброд.
— Бандиты! — Солдат закашлялся, а все сидевшие в кабинете вскочили.
Надя увидела, что лицо Рылина налилось белизной.
— Где бандиты? Где? — дрожащим голосом спросил он.
— Там… Рогнедино!.. Там! — ответил солдат.
Обер, не теряя самообладания, но все же с заметным волнением сказал:
— Разговор закончен. Вы свободны.
Когда все вышли, процедил сквозь зубы:
— Как вы смели в присутствии русских показать свой страх? Мальчишка, а не солдат!
— Господин обер-лейтенант, наш отряд уничтожен. Я чудом остался жив.
Обер подошел к телефону:
— Комендатура!.. Объявите тревогу. Сообщите в Сещу. В районе Рогнедино — банда.
Выйдя на улицу, Надя вздрогнула от воя сирен. Тихо спросила Сергутина:
— Значит, партизаны действуют совсем рядом?
— Разумеется. Это наши — дубровские, Жуковские. Вот так! Смотри-ка, быстро смылась управская гвардия под защиту коменданта. Хороша управа. Только и держатся на штыках. Я хочу к Поворову съездить. Да и вас подвезу.
Глава пятнадцатая
Коменданту донесли, что в доме главного мельника часто собираются люди. Он вызвал Сергутина и предупредил, что по закону военного времени собираться в одном доме по нескольку человек запрещено.
— Я это понимаю. Страсть меня съедает… Шахматы. Ну а как без болельщиков?
— Шахматы? О-о. Карашо! — радостно воскликнул Пфуль. — Не будем говорить больше на этот тема. Ти, — продолжал он, — делай мне много посылок фатерланд. — Пфуль умолк, и несколько мгновений оба смотрели молча друг на друга. — A-а!.. Не понимай? Посылка. Сале. Яйки, масьло. Я не знай всех слоф. Посылка. Большая. Карашо?
— Хорошо, — согласился Сергутин. — Постараюсь собрать вам большую посылку.
— Ошень карашо. Вы будете играть в шахматы, примите меня как ваш покрофитель.
Придя домой, Сергутин послал сынишку к алешинскому старосте — Митраковичу, и тот подготовил продукты.
Пфуль обрадовался, но тут же сообщил Сергутину, что между Рогнединой и Дубровкой какие-то бандиты угнали в лес две повозки с рождественскими посылками, собранными в деревнях. Вместе с подводами исчезли два солдата, а недалеко от овражка, где произошло нападение, обнаружен под кучей хвороста труп полицейского. Сергутин выразил сожаление.
— Ошень карашо, Я чувствовал шелание иметь доферий. Ти есть сами честной слуга, — улыбнулся Пфуль.
После визита коменданта немецкие патрули очень редко появлялись в доме Сергутина. А если и встречали там гостей, то неизменно убеждались, что у хозяина своеобразный клуб игроков в шахматы, шашки и домино, и с улыбкой говорили: «Гут! Гут!»
Сергутин и его группа развернули широкую агитационную работу. Василий Власов ежедневно принимал по радио сводки Совинформбюро. Читали их на деревообделочной фабрике, где работали подпольщики Степанов, Храмченков, Перхунов. Они расширили круг надежных людей, среди которых регулярно зачитывались сводки Совинформбюро и советские газеты, привозимые от партизан рябчинским мельником Лучиным. Конечно, всегда кто-либо стоял на страже. Едва раздавался возглас: «Шуба!» — листовки и газеты исчезали.
Сергутин старательно укреплял подполье. Туберкулез давал о себе знать. Но Алексей Павлович не сдавался. И не берег себя. Каждый час в напряжении, в раздумье. У него возникла довольно ясная оценка нравственных сил фашизма. «Танки и самолеты, пушки и автоматы — пока их у противника много, видимо, больше, чем у нас, — размышлял Сергутин. — Но разве моральный дух менее важен, чем боевая техника?»
С этими мыслями Сергутин пошел на встречу с подпольщиками, которых удалось определить в немецкую управу, чтобы так укреплять свое влияние, срывать планы фашистов.
Декабрь 1941 года. Жестокий, студеный. Кончался год, и страшными морозами начинался новый. Старики, видя пышный снегопад, говорили: «Варвара зимнюю дорогу наварила, реки мостит. А там и Савва гвозди острит, а Никола уже приколачивает гвозди морозом. Сурова зима, но и радость весенняя рождалась. Варвара ночи урвала, дни приточила. Зима — на мороз, солнце на лето, на тепло». Но только надежд у крестьян мало осталось. Зерно гитлеровцы выгребают, скот режут, одна картошка, запрятанная в землю, спасает людей от голода. А силы мужицкие тают — считай, каждый день на работу гонят: то аэродром очищать, то дороги, то дрова и уголь возить. И каждый день с угрозами, битьем, расстрелами.
Эти холодные дни вдруг осветились радостью. Добрую весть принес Власов. Глубокой ночью он долго сидел у радиоприемника, а рано утром прибежал к Сергутину.
— Победа! Победа! — ликуя, проговорил он. — Фашисты разгромлены под Москвой. Враг откатился на запад. Освобождены Алексин, Таруса, Высокиничи…
Слабые легкие подвели Сергутина. От волнения он закашлялся и, пытаясь улыбнуться, прохрипел:
— Вот это да!.. Вот так…
— Это еще не все! Освобождены Боровск, Балабаново, Угодский завод… Эх, Палыч, скоро и к нам Рокоссовский пожалует, — не унимался Власов.
— Хорошо. Спасибо, что порадовал. А теперь слушай: на листках из тетрадей больше не пиши. Падает подозрение на учителей. Сегодня днем пришлю тебе пачку бумаги. — И проникновенно: — Мы работаем по заданию партии. Васек, родной, никогда не забывай, даже за мелочами, что ты участник больших событий. Подпольщик! Я не хочу быть классным наставником или утешителем, но пока не придут наши, придется несладко. Что ты на это скажешь?
— Честно говоря, я тоже так думаю. Мне все ясно. Завтра в поселке и на вагонах будут новые листовки. Всего вам доброго, учитель!
Никогда еще за время войны жизнь Сергутину с ее скупо отмеренными радостями не казалась такой желанной, как сейчас. Победа близка. Он зашагал по комнате, остановился, сел на диванчик. Рассматривая свои руки, сгибал пальцы, подносил к самым глазам ладони. Вот они — линии жизни. Короткие они у него. Глубокие, но короткие. Значит… Нет, нет… Ничего не значит. Жизнь измеряется не годами, а делами. Но будут ли свидетели твоей жизни, твоей борьбы? Тупая боль в затылке, стук в висках… В доме тихо. Ребята у соседей. Он лег на диванчик, задремал.
— Ты во сне что-то бормотал, — сказал Данченков очнувшемуся Сергутину. — Достается тебе. Идем к Михаилу, там нас ждут.
Едва Сергутин переступил порог, как окружили подпольщики.
— Советская Армия к нашим лесам подходит, — нервно закричал Горбачев. — Ежели через два-три дня фрицы драпанут? А наши тут как тут. Что скажут? Фашистский холуй? На кой дьявол ваша управа? Впекли! Впоролся, как цыпленок во щи! Уйду в лес, — пылко закончил он.
— Да вы садитесь… — сказал Данченков. — Посоветуемся.
Только теперь Сергутин заметил в углу комнаты незнакомца. Он ничем не выделялся. Косоворотка, крестьянский жилет из нагольной овчины. Голова седая. Смотрит вопросительно, словно хочет сказать: «Ну как вы, на чем порешите?»
— Давешнее согласие, — настойчиво сказал зоотехник Сафронов, — беру назад. У меня семья… А за такое секир-башка — и все тут. — Он оборвал сам себя и сомкнул губы. Наступили минуты молчаливого, пружинистого напряжения.
— Э!.. К черту всё, — воскликнул Кабанов. — Я тоже махну в лес. Не живой я и не мертвый. Не каменный! Фашисты бьют, свои топчут в грязь. Ну, Алексей Палыч, кто мы? Кто нас поставил на это дело? «Совестью мобилизованы, Родиной…» Слова! Нет, уж лучше за Десну, там свои…
— От вас не ожидал такого, — тихо, с расстановкой проговорил Сергутин, строго глядя на Кабанова. — Кто нас мобилизовал? А разве забыли обращение товарища Сталина к советскому народу? Кто будет создавать такую обстановку в тылу врага, чтоб земля горела под ногами оккупантов? И каждый из нас дорог Родине. Ну чего вы боитесь? — повернулся он к Горбачеву. — Вот Федор Данченков с нами.
— А сам-то Федор кто? Где его войско? Отряд где? — воскликнул старик Хапуженков. — Всяк о себе помышляет. Вот меня партизаны сюда спровадили… Только не слуга я в управе. Люди шипят, грозят, клянут. Идешь по улице — словно меж палящих огней.
— Может, хватит? — спросил Сергутин, обводя всех тревожным взглядом. — А то дело доходит до обидных упреков.
— Коммунисты Данченков, Жариков, Хапуженков, Никишов, да еще могу назвать, создают в поселках и селах подпольные группы. Мы вошли в управу. С общего согласия вошли. Знают об этом партийные органы. А вы испугались шипения обывателей…
— Да не шипения! Придут наши, спросят, что вы тут сделали? — перебил его доктор Грабарь.
— Что сделали? Понимаю, какой у вас вопрос в ходу. Разве вы с Митрачковой не спасли многих людей от угона в Германию, выдавая ложные справки о болезни? Разве врач Митрачкова не сохранила сотни жителей, партизан, окруженцев? Это что, все ветром пронесет? А наши листовки? А помощь хлебом семьям красноармейцев и партизан? А разведка? Тут ляпнули о Федоре. А капитан Данченков в тяжелейших условиях — между полицаями и старостами, под угрозой смерти — подбирает в партизаны людей, отыскивает оружие. Под командованием партизанского комиссара Гайдукова уже действует отряд, на днях разоружены бандиты, называвшие себя партизанами, разгромлена гитлеровская команда, грабившая крестьян.
— Так, Федор? — кивнул он в сторону Данченкова.
— Точно так. По вашим сигналам проведены эти операции, — подтвердил командир.
— Видимо, вам это дело показалось обыкновенным. Нет, товарищи! Я перед комендантом за каждого из вас головой отвечаю. Что ни говорите, а назад пути отрезаны. На прошлом сборе мы все поклялись… Это клятва Родине. — Сергутин снова посмотрел каждому в глаза, но уже острым, пронизывающим взглядом. Последние слова он произнес громко, чтобы скрыть волнение.
Все притихли.
— Товарищи! — прервал тишину голос незнакомца. — Моя фамилия Иванов, но зовите меня Седой. Я выслушал вас. Понимаю. Я для того и пришел сюда и позвал вас, чтобы сказать главное: вы на правильном пути, делаете то, что надо. До прихода товарища Сергутина тут некоторые говорили: мол, есть ли партизаны. Их много. Но вы нужны здесь! Такова воля подпольных партийных центров, действующих в Дятькове и Клетне. Я пришел оттуда.
— Вот как! — вскричал Кабанов. — Это совершенно меняет ход дела.
Седой замолчал, провел ладонью по лбу и не мог не улыбнуться, видя, как преображаются лица подпольщиков.
— И еще скажу. Ваша организационная и политическая база — партизаны, коммунисты, подпольные райкомы партии. Вы будете с ними связаны. Там вас будут инструктировать, направлять, вы получите советы. Но никто — повторяю, никто — не заменит вашей личной инициативы. И еще помните, — заключил Иванов, — провал часто начинается со случайности. Нужна строжайшая бдительность: всегда и везде. Гестаповцы умны и хитры, действуют тонко, у них серьезная шпионская выучка. Будьте готовы к встрече с ними. А полиция… С ней тоже надо держать ухо востро…