Сразу за Алексеевым огородом огород Комиссара Чука. Там никого. Землица бедненькая, красная. На ней к осени еле вылезают тоскливые кочанишки-огрызки в треть детского локотка. Глянуть бы, чем сейчас занимается этот Чук? Наверно, в городе, в реанимации гулёна. Праздничек же!
Сколько глаза ни бегай по пустым косогорам, нигде ни души. Лишь полдни играют.[54] Некому ни крикнуть, ни махнуть рукой.
Только зелёные копны тунгов млеют на солнце.
В совхозе вся земля забита чаем. Но и под огородишки рабочим надо что-то кинуть. А что дашь, когда нечего дать? И совхозный генералитет ловко выскочил из переплёта. Рабочим сыпнули участочки на тунговой плантации. И люди выращивают себе кукурузу между тунгами, а заодно поневоле чистенько (и бесплатно) обрабатывают всю землю у самих тунгов. Ну кто на своём огороде потерпит сор-траву?
– Ты чего галок ловишь? – подначивает меня Глеб. – Кто за тебя сеять будет? Живей, панок Лодыренко, живей! Верно, ты ещё в пелёнках, а лень твоя была уже с телёнка!
– А твоя с корову! – окусываюсь я и вразбрызг швырнул перед собой горсть кукурузы. – Ухватил шилом молочка?
– Хватай и ты. – Ехида вежливо, с ядовитым поклоном подаёт мне тоху.
На старопаши мы откусываем тохами маленькие глинистые кусочки, едва прикрываем семена. Местами огород крепче асфальта. Ударишь по земле – задрожит стебель. Слышишь, как дрожь бежит по рукам, по всему телу к вискам. Тут уж никуда не денешься. Сей слезами – радостью пожнёшь. Может, немного раньше надо было сеять? А может, и не надо: зяблые семена трудно выходят.
Над косогором колышется синеватое густое марево, знак грозы. Воздух пламенеет, струится, накатывается горячими волнами, сквозь которые мельтешат дальние сливающиеся лесные бугры.
Солнце совсем спятило с ума. Так раскалило наши голые спины, хоть блины пеки. Румяные, дырчатые, они дымятся на тарелке перед глазами. Я забыл тоху в земле, понёс руку за блином.
– Ты чего подставляешь оглоблю? Оттяпал чтоб я?
Когда я пришёл в себя после теплового удара, первое, что я увидел – я лежал в тени плетня, на лбу кепка с водой, под головой комок рубашки. Холодными прерывистыми струйками вода сочилась к затылку.
– Тебе лучше? А? – напуганно спросил Глеб.
– Почти…
– На-ка что стряслось… Не вставай. Полежи ещё… Отдохни…
Остаток воды в кепке я выпил, подкинул кепку на колышек в заборе и переполз на раскинутые рядом штаны и рубаху.
– Жарища, как в том аду. Надень солнушко солнцезащитные очки, не так бы слепило, не так бы пекло… – Изнанкой майки Глеб промокнул потное лицо, лёг на спину. – Как думаешь, в аду есть вентиляторы?
– Есть. Только некому включать. Пошёл бы в ад электриком?
– Туда живьём не промигнёшь. А трупиком уже неинтересно.
Небо над нами высокое, чистое, будто легионы женщин скребли его всю ночь топорами и мыли.
– Глеба, а море тоже такое синее?
– Ну!
– А отчего на нём ветер?
– Как тебе сказать…
– Уж как есть.
– Можно и как есть. Сверху небо, снизу вода, а с боков-то ничего нет. Оно и продувает.
– Пра-авда?
– Скатай проверь.
– Рассказал бы про Кобулеты. Чего уж там…
– А про Жмеринку не хо?
– Не хо…
Лежим молчим, глаза в небо. Я снова по-новой.
– До этого ты видел море?
– В кино.
– А когда с мамой маленьким ездил к отцу на войну?
– Хоть ездили в те же Кобулеты… А море?.. Не помню…
– Что ты в море нашёл?
– Не знаю, не знаю…
– Ух и отчаюги вы! Раз и айдате. Раз и в дамках!
Кому лесть не развязывала язык?
Уж на что Глеб не терпел до смерти расспросов, а и того сломала приманка, помягчел вроде. Слова из него надо по капленьке тащить сладкими клещами. Вижу по глазам, пала его неприступность.
– В дамках… – хмыкнул он. – А толку что?.. Это чужую беду мизинцем разведу, а свою пятернёй не растащу… Это школьный дружбан Федюшок из Мелекедур подсёк меня… Разогнался тайком от своих поступить в мореходку. Подгрёб и меня… Обежали все Кобулеты – никакой тебе мореходки! Нету и на дух!.. Пошли на хлеб добывать горбом…
Не будь теплового удара, Глеб вряд ли заговорил про Кобулеты.
А тут смилостивился.
Как-то виновато он улыбался и рассказывал через силу. Чувствую, не хочется вываливать все кобулетские тайны. Всё скользом, всё бегом, бегом.
Господи! Не хочешь, ну и не надо. Не запла́чу! Только на кой мне твои подачки из жалости?
– Давай сеять, – буркнул я и потянулся к тохе. – А то мама нагрянет, что скажет?
– А вот и я, хлопцы! – скажет с бугра. – Не соскучились без меня?
– Лично я как-то не успел.
Земля разогрелась, как сковородка. Не марево – прозрачный огонь уплясывал над огородом.
Глеб взял с земли тоху и тут же выронил из негнущихся пальцев.
Трудно разгибает спину.
– Ну и жаруха! – мотает он головой. Пот дождём ссыпается наземь. – Пить будешь?
– Пошли.
Он так и не смог толком разогнуться. Горбато, пьяновато забредает в ручьишко, заросший с обеих сторон, шёлком-травой, и кислым солдатиком валится в его зелёно-мохнатое прохладное логово. Не в силах поднять лицо из воды, лежит хватает взахлёб. Потом переворнулся на спину, прикрыл глаза и отринуто брякнул бессильные плети рук вдоль стана.
– Вот где земной раёк, – благостно вздыхает. – А ты навяливал мне арбайтен унд копайтен в аду. Где твой ад?
– Тебя в раю не прохватит?
– У меня лёгкие резиновые. Разве вода вредна резине? Только чище отмоется.
Выше по течению я пластом припал к ручью. Нахлопался, отдышался. И повело кота на игры. Набрал воды полный рот и ну орошать братца.
– Э! – разбито хохотнул Глеб. – Манюня! Не маячь!.. Дай хоть дух перевести.
– Пожалуйста. На перевод духа одна минута. – Я сел на бережку, пустил ноги к его ногам. – Знаешь, сверху страшновато смотреть на тебя в этой сонной пещере. С-под головы, с-под боков, с-под ног торчит упрямистая трава. Такая сердитая, такая сильная, такая воинственная, что, поди, вот-вот проткнёт тебя, как сухой лист, и будет расти уже сквозь тебя. Встань… Жутко…
– Не боись. Все прорастём. Просто дело времени.
В смехе он глянул вправо.
Вдруг его лицо стало наливаться деревянной оторопью, глаза полезли из своих одёжек.
– Что с тобой?
– Вставай тихо, – придушенно и вместе с тем собранно зашептал он. – Со мной рядом змея. Откуда она взялась? Может, тут её резиденция? Выползла погреться? Смотрит глаза в глаза. Со сна никак не разберёт, что я за птаха? До неё четверти три. Башка торчит из травы. Я буду без умолку бузу пороть, ладиться под однотонный хлюп ручья. Замолкни я или заговори тише, громче, она поймёт подвох. Ищи рогатину. Зайди слева, неожиданно воткни гаду в берег. Чего сидишь, квашня? Не распускай слюни. Действуй!
С испугу я никак не мог собрать себя в порядок. Я порывался встать и – не мог. Наконец вскочил и, спотыкаясь, кое-как отбежал. Нигде никаких рогатулек! Что делать? Что?
В руках у меня беспризорно моталась тоха.
Впопыхах, наобум лазаря ткнул ею в змею.
Чёрным смерчем взметнулась она из-под руки и холодно рухнула возле братова плеча.
Что есть мочи упирался я тохой в берег.
Похоже, попал я таки в голову, раз агатовая бечёвка её тела уходила в траву, к берегу.
– Глеба, ты целый?
– Не з-знаю… Нос не унесло водой?
– На месте… Вставай… Только кожу с носа намного счахнул, как клок мундира с картошки. Углом тохи едва задел.
– Сильна бродяжка… Отпускай…
Я отпустил. Змея упруго выдернулась из грязи, и холодная, живописно-тёмная верёвка извивисто утянулась под навислый берег.
– Скачи и радуйся, – сказал я ей, – что отец Глебио тебя не укусил. Будь французом, он бы без сольки тебя скушал.
– Да она сама себя порешила.
– Это как?
– Просто. Наверняка от твоего удара прикусила свой язычок. Ядок и пошёл по ней. Сама себя погубила, хоть ты и не попал ей в голову, – отрешённо выдавил Глеб. Наверное, прижал за шею? Увеялась, не всадивши в меня смерть… Надо было убить и закопать. Тогда б пошёл дождь. Дождь так нам нужен.
– Дождь не глупарь. И без этого убийства надумает придёт… А ты труханул? Крепко?
– По себе судишь? Что, уже медвежья хворь напала?
– Ой… ой… Геройка… А кто дребезжал, что сквозь траву слышал её холод? Ещё на таком расстоянии? То ты слышал холод страха. Невредно знать, у змеи температура окружающей среды… Попалась какая-то контуженная, с припёком. А ну на глазах корки? Так нормальная телом слышит, сразу б ушла и не обязательно было играть с тобой в переглядушки. Может, лежала себе панночка шипуля, обмахивалась веером и вовсе на тебя не смотрела? Можь, и в сам деле слепенькая? А ты со страху полез строить ей глазки. Ты б ещё спел:
– Полежал бы вместо меня в ручье и спел. Я б охотно послушал.
– Я как чувствовал… Кто тебя звал из ручья? Всё не слушаешься маленьких?!
14
Цыпленку замкнуться в собственной скорлупе – значит не увидеть жизни.
– Хлопцы! А вот и я! Не соскучились без мене? Бог вам в помочь!
На угорке, в кутерьме молодой ожины, стояла мама. За плечом на тохе золотилась соломенная кошёлка со снедью.
– А мы думали, Красную Шапочку волки украли и пирожки все конфисковали, – выразил скромное предположение Глеб.
– А!.. Да оно то то, то то, – заоправдывалась мама. – Совсем закужукалась девка. Пока добежала… Старой бабе и на печи ухабы. А время на ко́нях скаче… Ну, как вы туточки с Богом?
– А разве с нами был кто третий? – заботливо спросил меня Глеб.
– Я что-то не заметил.
В угрюмой сосредоточенности он пустил округ себя хваткий взгляд, пропаще вздохнул:
– Я тоже…
Мама угнездилась в теньке плетня. Машет нам:
– Бросайте, хлопцы. Сидайте! Сидайте!
Тохи обрадованно, будто это их звали к столу, выпорхнули из наших рук.
Но кто бы ещё разжал нам пальцы?
Мы ловчим на ходу свести их в кулаки – не получается.
– Замри! – крикнул я.
Глеб уже занёс ногу над ручьём и так, с поднятой ногой, застыл.
Негнущимися пальцами, как лопаткой, зачерпнул я ила, швырнул ему на бок.
– Ну Антонелли! Люди живые ходят!
– А ты думал, одни покойнички шпацируют?[55]
– Увидят…
– В обморок не упадут. А то наш Забывашкин эр-раз через воду, ручонки и не собирается мыть. Эге, думаю, надо напомнить.
– Всего выляпал! Теперь мойся.
– На то и рассчитывалось. Омоешь бочок, заодно сполоснёшь и ручки. Перед едой высочайше не возбраняется.
– Кто же спорит? – кротким голоском тишайшего из смертных согласился Глеб и не забыл метнуть в меня горсть ила.
В ручье мы весело схлёстываем с себя грязь. Внутри нас то ли на дрожках кто раскатывал, то ли рвались самодельные фугаски.
– А третий, – я саданул себя кулаком по рыку во впалом животе, – был. Марш святого Антония! К э н я з ь Солнушко скоро будут полудневать. А ты напевай:
– Хлопцы! – шумит мама. – Да хватит полоскаться. Сороки покрадуть! Шо я тоди буду одна робыты?
Старая добрая кошёлка бережно рассадила нас тугим кружком.
На раскинутый синий фартук мама выставила из плетёнки зелёную литровую бутылку с супом.
– Что это Вы, ма, так торжественно молчите? – со смешком подкатываюсь я.
– А шо я вам, хлопцы, вэсэлого скажу?
– Хотя бы это: «На тебе, Глебонька, кренделёк. На, Антошенька, два. С праздничком!»
Нечаянная обида подпекла её.
– И-и!.. Нашёл чем по глазах стебать, – глухо проговорила она. – Из чего тулить твои крендельки-орешки? Пшеничной муки нэма и знаку…
– Ма, да не оправдывайтесь Вы перед этим гориголовкой, – сказал Глеб и выставил мне из-под мышки кулак.
Светлеет мама лицом.
– Спасибо заступничку. На́ тоби твою гарну ложечку…
Глеб важно принял свою ложку, вмельк пробежался глазами по стеблю. Ещё зимой он сам нацарапал на стебле гвоздком: «Найди мясо!»
– Будем искать вместе, – улыбнулся Глеб ложке. – Быстрей найдём.
– Не, Глеба, похоже, не найдёте и вдвох… – Мама основательно роется в кошёлке, конфузливо кривится: – Э-э!.. Стара шкабердюга… Я, хлопцы, мыску забула!
– Значит, так надо, – деловито рубнул Глеб. – Ложечке даём отгул по случаю Первомая. – Он кольнул меня в бок локтем. – Делюсь по-братски. Тебе вершки или корешки?
– Вершки.
Глеб постно протягивает мне затычку от бутылки.
Мотает над собой бутылкой.
– У неё головка не закружится? – переживаю я за бутылку.
Глеб не опускается до ответа мне, смотрит бутылку на солнце.
– Ну и супище!.. Госпожа Перловка… Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой. Вижу, гордое мясо в забеге не участвует. Зато луку-у…
– Ну а як же? – спохватывается мама. – Лук пользительный. Одна титка по радиву казала, шо лук по митаминам бежит на первом месте, а потом капуста. На лук мы богатюки… По всяк лето его что грязи. Хоть луковым плетнём огородись!
Глеб развалил кукурузный чурек натрое.
Мама отмахнулась от своей доли.
– Иди ты! Я дома поела… Не ждить, ешьте плотно. Глаза шоб не западали.
– Без Вас мы не начнём, – уважительно поглаживает Глеб бутылку. – Мы не видали, как Вы ели.
– Да. Не видали, – подтянул я Глебову сторону.
Через силу мама взяла свой кусок, и бутылка забегала по кругу.
Рад Глеб, что чурек велик; рад и чурек, что у Глеба рот велик. Эвва, ка-ак он жестоко кусает! Голодный и от камня откусит, не окажись чурека.
В мгновение все остались без дела. Никто не заметил, куда подевались суп и чурек. Только разбежались – стоп!
– Что ещё? – буркнул Глеб с жёстким спокойствием палача – отрубил одному голову, на всякий случай интересуется: кому ещё?
– А супик ничего, – доложил я маме.
– Всё ж не суха вода, – уточнила она.
Я взял бутылку, в которой только что был суп, прижал к груди и, ласково наглаживая её, запел:
Я наставил палец на Глеба и влюблённо продолжал гудеть:
– Эта горя нам не грозит! – постучал он себя по впалому животу. – Ма, вторая серия будет?
– Будэ, будэ, – покивала мама.
На синий стол выскочила кастрюля с мамалыгой и с молоком.
Глеб отпустил ремень на одну дырочку:
– Зарадовалась душа, что видит кашу, разгоню нашу. Такой кашенции ни один король не ел!
– Шо ж то за король, раз ему и мамалыги не дають?.. – загоревала мама. – А Митька, гляди, зараз на демонстрации… Хай сыночку лэгэ-эсенько икнэться…
– Хай! – подкрякнул Глеб дуря.
Я тоже ничего не имел против:
– Хай!
Глеб заведённо утаскивал из кастрюли ложку за ложкой с горой. Я ловчил не отстать.
Вдруг Глеб присвистнул.
– И что то за мода свистеть за столом? – выговорила мама.
– Как не свистеть? – проворчал Глеб. – В каше что-то чёрное. Изюм?.. Муха?.. – Выловил мизинцем. Муха! Торжественно показал всем. Хотел обсосать, но великодушно раздумал и уже сожалеюще метнул за плечо: – Лети, бабаська. Загорай!
– Разбрасываешься мясом! – попрекнул я. – Не пробросаться бы… Бабу с колбасой выкинул!
– Дела! – опечалилась мама. – Совсем закухарилась Полька… Оно… – В её зрачках дрогнула живинка. – То наша печка так варит. Муха… Всего одна муха… Много ль она одна съела? Хлопцы! На первый раз да низзя простить?
– Можно, – в одно гаркнули мы с Глебом. – В наших желудках и долото сгниёт!
– А тут всей-то беды муха! – улыбнулась мама. – Хорошая стряпуха и две запечёт в пирог!