Перед его защитой с аспирантом случился казус. В своём научном затворничестве, «наедине с великой идеей», он так ошалел, что лишился речи и не смог доложить. Отдел перевели в ОКБ и его, в качестве инженера, а её техником. Затем случилось необыкновенное. В ОКБ был создан отряд гражданских космонавтов, и он тайно подал заявление и прошёл отбор. И Лера почувствовала «свет в конце тоннеля». В её телефонных разговорах появились новые нотки.
Её муж ещё не летал. Он пока лишь числился в отряде гражданских космонавтов, и она была женой «космонавта в проекте». Становясь жёнами космонавтов, они торопились исчезнуть с местного горизонта и объявиться где-то во всей красе и в новом качестве. Всё оставалось здесь, на прежнем месте, как бы в прежней жизни: её взаимоотношения с коллективом и её профессиональные способности. На новом месте она явится в новом качестве, в статусе сопутствующей героини, согероиней. Главное, не спешить и не стараться события опередить. Она ещё несколько стесняется, но появился уже определённый налёт в разговорах. Она говорит по телефону:
– Понимаешь, мы приглашены в одно место. Я не хочу идти туда, но это связано с квартирой… Люди там незнакомые и мы в виде угощения, на третье.
Кажется, она торопится. Сколько надежд разрушилось на наших глазах. Но Лера своего почти что дождалась, хотя и не стала женой летавшего космонавта. Перед полётом в профилактории её муж, тоже мечтавший о новой жизни, увлёкся молоденькой медсестрой и предложил ей руку и сердце.
Космики.
«Космики пришли», говорили о нас в отделе науки «Комсомольской правды. И в этом была скрыта суть. Увы, мы – не космонавты, мы космики.
Тогда нам казалось, что всё у нас лучшее. Лучшая стенгазета, лучшие капустники и, конечно, лучший в мире или по меньшей мере в Союзе коллектив и, конечно, свои ценности.
Помню, шутливое награждение Борисом Викторовичем привезёнными с полигона ленточками заглушек.
Было тревожное время. Существовал своеобразный приказ Главного: «За апрель не ходить». Извещения на изменения подписывались самим главным.
Шли последние испытания и проверки, чтобы в экстремальных случаях выявить «комплекс неполноценности» корабля.
Есть нечто похожее в жизни и приключениях тогдашних засекреченных исследовательских творческих коллективов, даже персонажи. Так Раушенбаха я, хотя и с известной натяжкой, сравниваю с Робертом Оппенгеймером, а Эрика Гаушуса с Ричардом Фейнманом. Тому подтверждением стали их рискованные розыгрыши спецслужб.
Однажды каверзный Гаушус принёс на работу сырую резину, с виду – пластилин, и ходил по отделу спрашивая: подскочит или не подскочит? Казалось, нелепый вопрос- как может подскочить пластилин? И Гаушус торжествуя демонстрировал обратное.
Тогда мы все, как школьники, ходили на работе с портфелями. Каждый имел такой портфель, в котором хранились прошитые, прошнурованные рабочие тетради. В конце рабочего дня исполнитель опечатывал портфель особой индивидуальной печаткой с номером и сдавал на хранение в первый отдел. Пластилин номер сохранял и был гарантией того, что портфель без хозяина не вскрывали. В тот раз Гаушус заменил пластилин этой сырой резиной и привычно сдал опечатанный портфель, а утром, получая его указал работникам первого секретного отдела, что его портфель не опечатан. Сырая резина, не отличавшаяся с виду от пластилина, не сохранила опечатанный номер, вызвав у ответственных за хранение секретов сотрудников спецотдела немыслимый переполох.
Розыгрыши в отделе были хлебом нем корми. На разных уровнях. Когда к прибористам посадили дипломника, они хоть и заняты были, не упустили случай. Достали хлорвиниловую трубочку – изоляцию провода – проволоку вынули, а трубочку под столами подвели к его схеме, а другой конец в коридор.
Приходил студент, здоровался, стесняясь просил разрешения осциллограф включить. Как правило, они были заняты, и он очереди ждал. Наконец, говорили: пожалуйста. Подключал свою схему, в душе перекрестясь. Убеждался: работает, а в душе его, наверное, играла торжественная музыка. Дипломник смотрел по сторонам. Но все были заняты, все работали, не поднимая голов, а каверзный Анатолий выбирался в коридор, закуривал и пускал в трубочку дым.
Дым валил у дипломника из схемы. Тот пугался, сразу питание вырубал и смотрел по сторонам: не видели ли? Но все работали. «Не до него». Тогда он начинал копаться в схеме. Вроде бы всё в порядке. Он снова включал и снова –дым. Дипломник прекращал работу. Нужно разобраться.
Целый месяц его морочили. Позже оправдывались: «Думали, поймёт по запаху табака». Но дипломник попался упёртый и лишённый, видимо, чувства юмора. Дурачились, спорили, когда он, наконец, разберёт? А тот из прибориста превратился в теоретика и теорию сочинил о неустойчивости подобных схем и диплом защитил на эту тему.
Конечно, была производственная загрузка, а рядом бытовой фон.
– Борис, одолжи десятку, а я тебе анекдот.
– Давай анекдот.
– Сначала выясним твою платёжеспособность. Впрочем, слушай…
Идёт корабль по морю. Капитан собрал команду и стал выяснять «кто с кем в рейсе живёт?»
– Ты с кем?
– С финкой…
– За эту старую рухлядь ты хочешь десять новых рублей? Ищи дурака.
– Борис – ты не настоящий советский человек. Настоящий человек выручает товарища в беде.
– А ты-корыстен и ищешь выручки. Хочешь, я тебя наведу. Одолжи у БэВэ.
– Неудобно.
– Тогда в кассе взаимопомощи.
– Не состою.
– Ладно, целуй руки, помогу. Идём к Ольге Григорьевне.
– Всегда говорил, что ты – молоток, только без ручки.
Они идут к Ольга Григорьевне – плановику и экономистке отдела, потому что она и касса взаимопомощи – «близнецы- братья». Она армянка. Её соплеменники и должно быть родственники уже проявили себя в проектном и конструкторском отделах, и окружающие с интересом наблюдали как разрастается на предприятии эта огромная, трудолюбивая армянская семья.
В разговорах никого не щадили. Чаще доставалось Юрию Зыбину, наверное, самому талантливому и с беззлобным характером.
…а гений советских учёных…
– Не надо. Мы давно о нём так не говорим… Мы заявляем: этот задрыга успел натворить.
– Сотворить?
– Так напишут газеты.
И оставалось под тон настраиваться: и работать, и творить и выживать в производственном и бытовом смысле. Как говорится в бассейне: «Плыть от стенки до стенки».
А жизнь катилась своим манером. В воскресение на картошку. (Убирать картошку в подшефном совхозе).
– Борис Викторович, как же так? Воскресение – День космонавтики.
– А нас это не касается, – ответил тогда Раушенбах. – Мы же не космонавты.
Хорошо иметь свой профессиональный праздник. Например, День навигации.
– А можно ли день превратить в год?
– В полгода можно. Например, полярный день.
В какой-то момент не чувствуешь себя собакой, на которой всё заживёт. Было радостно, когда после первых полётов на фирму приезжали космонавты и выступали на митингах с только что сколоченных трибун. Когда прилетел Гагарин, вообще был «День открытых дверей». Открыли настежь ворота, и местные мальчишки залезли на деревья на территории. И были разные неуклюжие стихи. А Лида Солдатова поцеловала первого космонавта. Но так было единственный раз.
Впрочем, об этом и о разном. Обо всём понемножку.
Артист.
В новом отделе у Раушенбаха три зама: Легостаев, Князев и Башкин.
Башкин действительно – сложный, замороченный или артист? Скорее, артист. Как-то за столом заговорили о главном. Раньше о нём много говорили. В новинку было.
– Работяга он, – сказал Князев. – Зачем ему сидеть над приказами? Замы есть.
– Артист он, – сказал Башкин, – Играет на публику. Его трагедия- в недостатке информации о положении дел. Но интуиция чудовищная. К тому же страсть.
Сам Башкин- артист и с этих позиций смотрит на других. Войдёт в приёмную и не видит никого. Картина озабоченности, в руках какая-то бумага.
– Маша, а где сейчас Борис Викторович, – говорит он секретарю.
У секретаря начальника отдела Маши свои заморочки. Нужных, из тех, что имели доступ в начальственный кабинет, она называла на «Вы», а остальных, по её мнению, ненужных, на «ты». Парторг отдела, например, всех называл на «ты», без разбора. Башкину она вежливо объясняет.
– Послушай, Евгений, – обращается к Башкину Саня, но тот не выслушав выходит.
«Вот кретин», – ругается про себя Саня и выходит следом за ним.
В кабинете Башкина – столпотворение. Кричит отставник Байков, в чьём ведении работа отдельского склада.
– Вы мне работу склада срываете. Мне нужно инвентаризацию проводить, а кладовщик вам чертежи чертит.
– Необходимо через полмесяца выдать рабочие чертежи на лунный корабль, – спокойно отвечает Башкин, – и не хватает рабочих рук.
– Тогда я снимаю с себя всякую ответственность, – гремит Байков.
– Хорошо, – спокойно соглашается Башкин, и Василий Фёдорович Байков удивлённо смотрит на него.
– Подпишите, Евгений Александрович, на выход. – … инженер протягивает через головы бумагу.
Башкин вскидывается.
– Ты должен быть сегодня на заводе. Почему ты здесь?
– Я был с утра на заводе. Дело там в том…
Идёт длинное объяснение.
– Я так не могу, – говорит Башкин. – Давайте-ка по очереди.
В кабинет его набилась масса народа с бумагами и ещё идут. Начальника отдела Бориса Викторовича Раушенбаха нет, зам Легостаев в «Геофизике» и подписать может только Башкин. Он сам только что из цеха.
– А ну-ка все марш из кабинета, – командует он, чтобы не утонуть в бумажной трясине, – и входите по очереди.
Некоторые, подписав бумаги не уходят, им есть что ещё сказать или спросить.
– Тебе что, Саня? – устало и мягко спрашивает Башкин, и Сане жаль замученного Башкина.
– Номера дел с ТЗ за прошлый год.
Башкин достаёт лист с номерами из-под стекла и протягивает Сане. Тот списывает на подоконнике, а Башкин уже говорит с другими.
– Спасибо, – благодарит Саня, но Башкин его не слышит и с другими говорит. Нет, слышит и протягивает руку за листом. Он в курсе всего, вершащегося в кабинете. Но он – артист.
Всё по плану.
В нашей комнате устаёшь, даже ничего не делая. В ней много говорят. В одном её углу спорят об уставках, в другом- о матрице перехода, а вернувшийся с машины объявляет о неработающем АЦПУ, по двум телефонам одновременно разговаривают и даже из коридора доносится обсуждение спуска. По крайней мере ты одновременно в курсе всех дел. Вопросы важные и касаются присутствующих и трудно не прислушаться или не ввязаться в разговор. Те, кто у нас работает, разом успевают и то, и это: послушать и быть в курсе дела (ведь всё меняется на ходу) и работать, не обращая внимания, по объекту и даже творить и научные статьи их иногда видит мир. Редко, но видит.
Заходит разговор о статьях:
– У меня вернули… У меня вернули две…А у меня чепуху оставили, так что стыдно вспоминать…
–Почему?
– Не подходит по тематике.
– Нужно съездить и объяснить.
– Да, ну их к богам.
Сначала я составляю жёсткий план. Но жёсткий план в наших условиях- сплошное мучение. Появляется что-нибудь неотложное: документ, телефонограмма, звонок, входит зам начальника отдела Легостаев и говорит обычное: «Зайдите ко мне». В своём кабинете он говорит: «Я вот вас чего позвал. Вам нужно поехать туда-то на совещание».
Ты пробуешь возразить: «Ведь этим такой-то занимается».
– Свяжитесь с ним. По приборам, наверное, будут вопросы. Могут быть?
Кто спорит: могут быть.
– Вот и поезжайте. Потом доложите.
– Хорошо, – Виктор Павлович.
И мой чудесный план- коту под хвост. От жёсткого стройного плана остаются клочья и горько на душе. С Легостаевым мы в противофазе. Я старательно избегаю его. Для меня он – «Человек-машина», лишённая эмоций.
По краю Земли.
По Сетону-Томсону, истинному толкователю звериных душ, утренний снег для волка – та же газета. Для уборщицы Инженерного корпуса второй территории Особого конструкторского бюро вечерней газетой была комната теоретиков. «Это не у нас,– говорили в соседних комнатах, это у теоретиков». «Мы—теоретики» назывался постоянный раздел стеной газеты «Последняя ступень». Заставала она их редко и не знала из них никого, начиная смену позже. Но они, как таинственные гномы, оставляли следы своей работы. Стулья, сдвинутые к столу, говорили о минувшем совещании, измазанная мелом грифельная доска о визите командированных. Сами они редко и неохотно писали на ней, а парадно очищенные столы и мешки, набитые макулатурой об ожидаемом визите Главного.
Главного ожидали часто, но в их аппендиксе на отшибе он пока не успел появиться. Его прибытию предшествовало обычное. Ходил по комнатам зам начальника отдела Легостаев, взглядывая на стены.
– Уберите, это снимите, – командовал он и шёл дальше.
– С чего это? – возражали одни.
– Обойдётся, – кивали другие, продолжая прерванные дела.
Между тем комната преображалась. Уходил «в подполье» за плакат орангутанг Буши, скалящий в улыбке перепутанные зубы, длинные ленты шахматных боёв снимались со стен и они принимали тоскливо парадный вид. А парторг Валентин Ипполитыч Телицын, которого за глаза именовали Замполитычем, лично предупреждал уборщицу:
– Вы уж, голубушка, пожалуйста так уберите, чтобы комар носа не подточил.
И секретарь Надя предупреждала с испуганным лицом: Главный собирается прийти, главный на втором этаже.
«Кто он такой, главный?» – думала она. Иногда, убрав комнаты, уборщицы собирались в кабинете начальника отдела, рассаживались вокруг полированного стола, доставали принесённое перекусить, а она любила мягкое кресло в углу. Перемывали косточки и в разговорах не поднимались выше своего руководителя– длинноусого начальника АХО, ходившего в вышитой рубашке и приводившего их в трепет своей придирчивостью. Окончив уборку своих комнат, они ещё раз обходили, оглядывал их. Затем она мыла руки в туалете в углу и отправлялась домой. У неё не было попутчиков. Она выходила проходной к Ярославскому шоссе, с другой стороны.
Давно миновали сроки, которыми когда-то она ограничивала свою жизнь. «До этого жизнь, а дальше существование». И её былую лихорадку мыслей и чувств заменила острая наблюдательность. На днях вызвал её к себе на ковёр её рыжеусый начальник и вместо профилактики спросил:
– Маша, – он всех называл по имени, – хочешь начинать с восьми?
Она забеспокоилась: «С чего это он предлагает ей? Начинать на час раньше, было, конечно, удобней, хотя и были нюансы. Теоретики иногда задерживались».
– А что? – стараясь не выказывать тревоги, спросила она.
– Согласна? И работа полегче и дел поменьше.
– А почему мне?
– Так вроде повышения. Ты у нас старательная.
– Повышение? – засмущалась она.
– Так согласна?
– Подумать надо. С дочкой посоветоваться.
– Ну что ты, Маша, выдумываешь? И дочки у тебя нет.
– А вот и есть. Не родная, а всё-таки дочка.
И теперь, идя дорожкой вдоль здания, освещённой вечно горящими окнами конструкторского отдела, она подумала: «Хорошо будет, если Светланка посоветует. Может зря она согласилась, хотя, с другой стороны, всё-таки удобней.
Светланка была племянницей, дочерью рано умершей сестры, а отец её Петька уехал на север заработать и пропал. Она звала тётю Машей, но та надеялась, что когда-нибудь и мамой назовёт. Она закончила школу, но в здешний Лестех не поступила. Училась теперь на подготовительных и подрабатывала в подсобке магазина на углу.
Она была дома, вертелась перед трюмо на своих высоких красивых ногах и прикалывала к груди разные брошки.
– Мария Филипповна, – спросила она. – Эта хороша?
Она в ответ спросила её:
– Кто такой теоретик?
– Например Маркс.
– Этот старый, с бородой? А помоложе?
– Теоретики управляют и учат всех.
«Опять не то, теоретики никого не учили, разве что космонавтов, и ещё они боялись главного».
– А кто такой главный?