- Хорошо, - сказал Важдаев, - тогда хотя бы скажите, причём тут я?
- Интересный вопрос, - одобрил майор. - Я бы сказал, принципиальный. А чем вы лучше других?
- Каких других?
- Обыкновенных, - ответил майор. - Всех.
- Знаете, - внутри Важдаева словно что-то лопнуло, - вы совершенно зря ходите на службу в отпуске. У меня такое чувство, что отдых вам жизненно необходим.
- Сам бы рад, - пожал плечами майор. - Но у нас завал. Причем во всех службах. Чуть ли не каждый день что-то из ряда вон. Вчера, например, ловили эксгибициониста. Преподаватель технологического колледжа шла вечером...
- Только не надо мне рассказывать. Всё это мне абсолютно неинтересно. Надо быть поленом, чтобы этого не понимать.
- ... шла вечером домой под путепроводом на Промышленной, из кустов навстречу ей шагнул мужчина и распахнул плащ.
- Вы хорошо меня слышите? - повысил голос Важдаев.
- Она позвонила в полицию, у неё была истерика, не могла ничего толком объяснить. Так, отдельные слова, дежурный понял только в самых общих чертах. Она с трудом добралась до проходной ЖБИ, возле крыльца потеряла сознание. Сторож увидел, вызвал скорую. Её увезли в больницу, сердце.
Важдаев протянул руку, потрогал кружку с остывшим чаем, покрутил её другой стороной, чтобы не видеть ручки, покрутил обратно, чтобы видеть.
- Сколько же лет вашему преподавателю колледжа? - спросил он словно через силу. - Одиннадцать?
- Тридцать шесть. Замужем, двое детей.
- Однако.
- Это ещё не самое любопытное, - сказал майор. - Когда спустя несколько часов её всё-таки удалось хоть как-то опросить, выяснилось странное обстоятельство. Оказалось, что в действиях этого эксгибициониста, собственно, трудно найти состав какого-то правонарушения. Пострадавшая выражалась неясно, с трудом подбирала слова, но всё сводилось к тому, что когда тот распахнул плащ, она не увидела его голым. Она увидела его мёртвым.
Важдаев вздрогнул.
- Да, - кивнул майор, как будто в ответ на ответ. - Именно мёртвым, но не снаружи, а изнутри. На неё словно волной накатилась непереносимая, дикая, нечеловеческая тоска. Ей показалось, что она мертва сама, отсутствует в мире, но сознаёт это и воет по утраченной жизни. Словно это покойник восстал из праха, чтобы сунуть живому в нос ничто, в котором пребывает. Ну, ей так показалось.
- А он? - спросил Важдаев.
- Он рассмеялся, запахнул плащ и ушёл.
Важдаев выпрямился на стуле, шумно вздохнул, поднял голову. Раскачиваясь, смотрел на стены, в потолок, в никуда.
- Я только не понимаю, зачем тогда она позвонила в полицию? - спросил он.
- Потому что ей показалось, что с ней совершили самое ужасное, что только можно сделать с человеком. Более того, ей так кажется и сейчас.
Важдаев думал.
- И вы считаете, что наши случаи связаны между собой?
- Вы и сами уже так считаете, - ответил майор. - Вы слыхали про события в Солнечном?
- Нет. Кажется, нет. Я не помню. Где это?
- Далеко отсюда, на севере. Это крохотный райцентр, там больница, родильное отделение. С месяц назад там была кошмарная история. В одну ночь все четыре тамошние роженицы увидели поразительные, страшные сны. Им было видение, как в конце концов умрут их дети, которых они собрались там рожать.
Важдаев молчал.
- Одна увидела пожилого мужчину, осевшего на сиденье в непривычного вида вагоне - то ли электричка, то ли метро, то ли не метро. Она поняла, что наблюдает чью-то смерть, но поначалу никак не связала это с собой, только поразилась необыкновенной яркости и убедительности картины. Второй приснилась её будущая дочь, наверное, лет пятидесяти или, может, моложе, только вымученная болезнью. Она умирала, скорее всего, дома в окружении близких. Лицо одного из них разительно напомнило роженице кого-то из её нынешней родни, это её озадачило и немного встревожило, но до конца смысл картины в тот момент не поняла и она. Третья увидела своего сына, тогда ещё тоже не зная, что это он. Ему было лет восемнадцать - двадцать, он был в солдатской форме, ранен в живот, и его закапывали живьём несколько вооруженных людей в камуфляже.
- ... - сказал Важдаев.
- Именно так, - кивнул майор.
- А четвёртая?
- Четвёртая увидела, как её дитя умирает здесь же, в этой же больнице через сутки после родов, и так всё с нею и произошло, в абсолютной точности, деталь к детали. И вот тогда началось.
- Но это всё точно не утка?
- Нет, - вздохнул майор. - Это гусь.
- Тогда это кошмар, - сказал Важдаев, - это просто самый последний невероятный нечеловеческий кошмар. И где она сейчас, эта женщина, у которой сын? Что с нею?
- Я не знаю, - ответил майор. Я знаю другое. Видения там или не видения, но женщине, у которой сын, и самой надо было понимать, в какой мир она собиралась рожать своего ребёнка. И что в этом мире сплошь и рядом бывает с человеческими сыновьями и дочерями. И что тут с любыми сыновьями и дочерями в конце концов случается вообще. То же самое и преподавательница колледжа в свои тридцать шесть могла бы уже сознавать, чем её преподавание в итоге закончится, а не ждать, пока однажды её не схватят за волосы и не макнут в это понимание лицом, как котёнка в лужу.
- Ну и что же, в таком случае, должен был понимать, но не понимал я? - спросил Важдаев. - Или Лариса? Что лошадей забивают ежедневно?
- Не думаю, что так просто и прямолинейно, - покачал головою майор. - Тем более, что ежедневно лошадей забивают всё же не так. Я уже, в общем, сказал вам, как я всё это вижу со своей ментовской колокольни. Мир есть игрушка злой воли. Он создан для того, чтобы мы содрогнулись от его жестокости и абсурда, а Творец мог насладиться нашим непониманием и ужасом. Но мы обманули создателя, и игрушка не забавляет его так, как ему бы хотелось. Мы выработали в себе привычку ко всему и умеем не замечать очевидного. Мы рожаем детей, как будто детям нашим жить в счастье и вечно. Нас закапывают, а мы лезем в директора. Мы научились находить комфорт в аду, стали поперек замысла создателя и похерили цель его творения. Я думаю, где-то там, - майор, казалось, хотел показать, где, но так и не показал, - решили, что к нам нужно менять подход. Пусть на гораздо более грубый, но и гораздо более доходчивый. Потому что мы упорно не хотим знать, для чего это всё и кто тут окончательный владелец. Мы закрываем глаза, чтобы не видеть очевидного, и нас решили пнуть в живот, чтобы от этого отучить. Ну и чтобы просто полюбоваться, какие мы забавные, когда нам страшно или болит. То есть, так я обо всём этом думаю. Может быть, я и ошибаюсь. Я всего лишь майор. Наверняка мой начальник объяснил бы вам лучше. Он подполковник.
Они долго сидели молча: Важдаев - опустив голову и рассматривая ладони, майор - уставившись в темное, отражающее кабинет окно. Потом майор сказал:
- Езжайте к жене, Станислав Михайлович. Постарайтесь бывать с ней побольше. Я понимаю, у вас в вашем положении дел выше крыши, но хотя бы по возможности.
- Да, - ответил Важдаев. - Да. Сейчас.
- Я имею в виду не только эти дни. Вообще. Даже если вам с нею больше не грозит ничто... специфическое. Только то, что всем. Что всегда.
- Да, - сказал Важдаев. - Я понимаю.
- Просто в этом ещё есть хоть какой-то смысл. Или хотя бы ещё кажется, что есть.
Важдаев кивнул.
- У вас-то самих детей нет? - спросил майор.
- Нет. Не получается. Не получилось.
- Переживаете?
- Раньше да. Теперь привыкли.
- У меня дочь, - вздохнул майор. - Уже, считай, взрослая. Живёт отдельно, с парнем. Балбесом, - добавил он, и в голосе его Важдаеву почудилось отчаяние. - Звонила на днях. Купила в магазине пакет макарон, принесла домой, а это черви.
- В смысле, в макаронах черви?
- Вообще никаких макарон, полный запечатанный пакет, весёлый поварёнок, надпись "Живите вкусно", а внутри всё сплошь черви кишат. Она перепугалась, швырнула в окно. Потом хотела со своим подобрать, пойти в магазин, устроить скандал, всех там разгромить, да пакет порвался, черви расползлись, ничего уже не докажешь.
Они помолчали ещё.
- Так, без скандалов даже лучше. Что толку? - сказал майор. - Я думаю, это только начало.