Да и где ему быть, обеду-то, когда кухни двигались сзади, а на ходу варить еще не научились! Походные легкие горные кухни были навьючены на ишаков. Только потом научились варить на ходу. Идет ишачок, а на нем кухня, и из трубы дым валит…
Этого сейчас не было.
И, твердо усвоив, что обед будет не скоро, бойцы быстро раскинули походный лагерь. Зеленый школьный сад сразу зацвел белыми цветами походных палаток. И вот уже гремит барабан и звенит зурна в армянской роте. Танцуют бойцы.
— Ах, мать честная, только пришли ведь, разуться не успели, дождь идет, плечи от «Сидора» гудят, а уж танцуют!
Хоровод — человек двадцать. Танцуют любимый армянский танец «кочари». Ритмично, ладно, одновременно. Потом «кочари» сменяются курдским «али-гюзли»[2].
После танца — своеобразная борьба.
Два бойца пытаются в лад музыке свалить друг друга ударом, подножкой. Они подтанцовывают, потом бросаются друг на друга, пытаясь обхватить покрепче и сбросить подножкой на землю.
Зрители весело хлопают в ладоши.
Зурнач надул щеки так, что вот-вот лопнет. Вдруг он обрывает музыку и лукаво хохочет. Бойцы останавливаются, улыбаются друг другу, церемонно жмут руки, целуются и расходятся.
А вот танцуют в русской роте. Круг, весь опоясанный улыбкой. Улыбаются все: те, кто танцует, кто смотрит, кто играет на гармошке.
Сразу находится организатор, он же конферансье, «поднатчик», страдатель, ценитель. Он без рубахи, взбудоражен, рад применить свои организаторские способности, бьющую «до некуда» энергию.
— Эй, выходи, у кого поджилки трясутся, — зазывает он. — Ну-ка, ну-ка, ну-ка, ну-ка… — И прихлопывает в ладоши.
Из палатки вылезает одногодник с саксофоном из полкового джаз-банда. Он весело присоединяется к гармошке, и оркестр готов.
Танцуют «барыню». Каждый с фокусами, с кренделями, с узорами собственными, неизменными. Через круг пробирается красноармеец-тюрок. Ноги его чешутся тем особым зудом, который всегда вызывает музыка танцев. Но играют «барыню», а он, тюрок, «барыни» не знает. Но беда ли?.. И, сорвавшись с места, танцует свое.
И станичник, отплясывающий вприсядку, и тюрок, по-восточному церемонно плывущий на носках, и дождь, что падает над лагерем, веселый летний дождь, и фруктовые деревья сада, отяжелевшие под плодами, и река Кинтриш, утоляющая жажду, и горы, по которым завтра идти и идти, — все хорошо, все замечательно.
ОБОРОНА В ГОРАХ[3]
Части «синих», высадившиеся в Поти, двигались на юг, имея коварной целью захватить Батум. Батум — советский порт, крайний наш морской форпост на юге. Нефтяные заводы его, чай, хлопок и табак давно прельщают врага.
Синие достигли реки Супса, но дальше не продвигаются. Навстречу для прикрытия Батума вышла «красная» стрелковая дивизия. Один из ее полков — наш — уже в Кобулетах. Нам приказано до подхода дивизии занять оборонительный участок с передним краем: южные скаты высоты 475.7, отметка 205, пересечение дороги Осетур — Аламбари с ручьем, что в одном километре северо-восточнее Осетур.
Со взводом связи еду в район обороны. Вытянулись по одному. Отделение конных посыльных впереди, я с ними; сзади вьюки телефонистов, светосигнальщиков.
Конные зарываются вперед, останавливаются, ожидают пеших. Едем и едем, едем и едем, а все никак не приедем к месту. Полк пошел по другой дороге. Мы, не долго думая, избрали иной путь, почему-то решив, что он ближе. Ведь в конце концов «все дороги ведут в Рим».
Оказывается, не все. В горах эта поговорка не годна: только одна дорога ведет ближайшим путем туда, куда нужно. Мы на нее не попали.
Тщетно близоруко тычется в карту командир взвода, тщетно рыскают конники; проклиная узкую тропу, едем дальше.
Впереди меня колышется спина конника. Я привык к ней, знаю все складки на выгоревшей его рубахе, масляное пятно на правой лопатке, жирную полосу — след ружейного ремня. Мне нравится эта широкая ладная спина. Она закрыла для меня пейзаж, сама стала пейзажем, покачивающаяся и могучая.
И вдруг она скрывается, словно проваливается сквозь землю.
Крик:
— Лошадь упала-а…
И команда:
— Сто-ой!..
Бросаются к обрыву: конник лежит на ребре обрыва, зацепившись за дерево рубахой и руками. Ниже его — лошадь.
— Жив?
— От черт, второй раз сегодня! — ругается свалившийся. — Жив.
Со всякими предосторожностями, осаживая коня, проезжаю роковое место: узкий осыпающийся участок тропы.
К полудню прибываем в район обороны.
Горы могут быть союзниками обороны, могут быть врагами.
Врагами они бывают, когда обороняющийся не умеет подчинить их себе, заставить служить.
Буйные леса на горах, игра подъемов и спусков прикрывают, маскируют, заботливо оберегают тайну продвижения «противника». Горы тут выступают врагами обороняющегося.
Командир, который учтет это и все такие подступы, а их ведь не так много, загородит надежным огнем, завалит, заминирует, выбросит сюда гранатометчиков с ружейными гранатами и отличных стрелков, — такой командир сразу сделает горы своими союзниками.
Укрепления, построенные в горах из подручного материала, не многим уступают долговременным, построенным на равнине.
Сила артиллерийского огня увеличивается теми осколками камней, которые летят от скал на неугомонного противника. Прекрасные условия маскировки скрывают от врага огневые точки обороны, делают их менее уязвимыми.
Сами горы с их трудным, изматывающим силу бойцов подъемом становятся грозной оборонительной стеной.
Стойкость, сопротивляемость горной обороны превосходит равнинную в 2–3 раза, но при правильной, продуманной обороне.
Наши уставы требуют так называемой «глубины обороны»: подразделения располагаются на оборонительном участке, в глубину, эшелонами. Вот лихой атакой опрокинут, прорван наш передний край. Вот бегут ярые и опьяненные успехом, но заметно уставшие в бою за передний край бойцы противника. Они побеждают, они — хозяева участка. Они добежали до второго эшелона — и тут их встречает новый огонь свежих, неизмотанных бойцов, а там еще эшелоны… А тут бегут в контратаку свежие ударные группы.
Это и есть глубина.
В горах правильнее сказать не глубина обороны, а высота обороны. Ярус за ярусом, террасообразно, огневой гармошкой располагаются по горе обороняющие ее подразделения.
Чем выше ярус, тем сильнее огонь; он усиливается бойцами отходящего яруса, гармошка сжимается. Противнику приходится преодолевать не только трудный сам по себе горный подъем, но и огонь противника, все более возрастающий.
Такая оборона особенно нужна и возможна в густолиственных горах, где есть наличие путей отхода для бойцов первых ярусов. В горах (и тут они выступают союзниками умелого, волевого командира) нет нужды занимать сплошной фронт, можно занимать только возвышенности, запирая пулеметным огнем лощины.
И вот пулеметчики полезли на горы. Роют окопы, устанавливают «максимы», подготовляют данные для стрельбы: измеряют расстояние, намечают ориентиры. Полк энергично готовится к обороне.
Вечером, после обхода рот, бреду на командный пункт. Над морем умирает солнце. Последние лучи его шало бродят со мной по лесу. Тихо.
Орешник, папоротник, чинара…
Останавливаюсь в раздумье на извилистой узкой тропе. Гляжу, как вспыхивает коричневый орешник, гадаю:
Назад? Вперед?
Тропа, которою я собирался выйти на командный пункт и на которую я так беспечно надеялся, привела меня в обрыв.
Назад? Вперед?
Мечусь в поисках других тропинок. Где-то между деревьями нахожу неуверенную и мало обещающую тропку. Иду по ней. Через полчаса я снова в раздумье и в обрыве. Темнеет.
Впереди — путаница ветвей. Где-то внизу ручей шумит… Над головой сплошная зеленая листва, и на ней уснувшее, как на перине, темное небо без звезд.
Да, спать бы сейчас пора.
Вглядываюсь в темноту.
Назад? Вперед?
Вспыхивает огонек. Спичка? Бросаюсь вперед. Но вокруг меня еще и еще вспыхивают огоньки с маленькими спичечными головками. Светлячки. Поймал одного. Он трепыхается на моей ладони, поблескивая холодным зеленоватым светом.
Надо назад.
Бреду, натыкаюсь на телефониста: лежит с телефонной трубкой у уха.
Телефонисты опоясали ночь телефонными проводами: вся гора перепутана проводом. Лежит где-нибудь под кустиком телефонист и настойчиво шепчет: «Сухум! Сухум!» — условное название роты.
Около телефониста — связист. Он-то и указывает мне дорогу.
Сегодня ночью связные — хозяева троп; они отлично разбираются в этой канители поворотов.
Чтобы идти на командный пункт, который находится, скажем, направо, нужно сначала идти налево, обогнуть гору, потом направо, потом опять налево, потом опять…
Связной рассказывал мне все так, словно читал по книге. Всматриваясь сухими, зоркими глазами в ночь, он словно видел, как бежит, изгибаясь, тропка, обвивает гору, ползет в овраг, подымается снова и доползает наконец туда, куда нужно.
— Далеко ли? — тревожно спрашиваю я.
— Да километра три, если напрямик. А там по тропе, кто его знает. Кабы днем…
Да, днем я просто пересек бы это расстояние напрямик, и все. Но сейчас уже ночь. Она подкралась незаметно, сбила боевое охранение сумерек, потушила закат и вот хозяйничает.
Оборонная ночь.
Замаскированные дремлют орудия батареи. В окопах, только что отрытых, лежат наблюдатели.
Холодно. Даже в шинелях. А я без шинели. Холодно бойцам. Но костров зажигать нельзя. Увидит противник.
Только на обратных скатах ярко горят костры кухонь. Около них ленивые митинги поваров и отдыхающих связных.
Откуда-то доносится плач шакалов.
К 12 часам ночи добираюсь до штаба. Бродил, следовательно, 5 часов. В штабе не спят: кто у телефона, кто при свете фонаря за работой. Темно. Только вспыхивает на одной горе Люкас[4], да у нас на горе ему отвечает другой.
Точка — тире, точка — тире…
Наше боевое охранение присылало все утешительные донесения: «противника не видно, все в порядке».
Командир полка хмурился и недоумевал:
— Что же синие, сквозь землю провалились?
Не любил командир приятных известий.
Потом сообщила разведка: где-то видели маленькие группки противника. Бойцы армянской роты случайно столкнулись с отделением синих, с разведкой должно быть. Взяли в плен, но допросить не могли, отвели к командиру. Пленные ничего не говорили.
Командир полка хмурился. Он стоял на командном пункте и то и дело нацеливался биноклем в окрестные горы.
В бинокль было видно: далеко на востоке белая, молочная, туманная полоса — это море. Затем ближе — зеленая ровная и мертвая равнина. Ни людей, ни повозок.
Командир полка нетерпеливо отводит бинокль: не море его интересует, ближе, ближе… А ближе — горы в сплошной зелени. Ничего не разглядишь.
Какой-то шум привлекает его внимание.
Прямо на командный пункт из зарослей рододендрона вдруг вылезает командир «неприятельских» частей. С него льет пот. Бинокль болтается на груди, в руках у командира — флажок. Его лицо выражает дикое удивление. Он сам поражен тем, что вот без всякого вылез на противника, да еще на командный пункт. Сзади него выступают из зеленой листвы бойцы. Они топчутся на месте.
На командном пункте смятение.
Что же произошло?
А вот что.
Разведывательный отряд синих имел целью выяснить расположение наших огневых точек, систему огня обороны и, если возможно, заглянуть за передний край.
Выполнить эту задачу он решил боем. Для этого нужно было захватить во что бы то ни стало какой-нибудь участок противника и, вызвав на себя огонь обороны, тем самым обнаружить его расположение. Разведотряд синих выбрал для удара высоту 205, которая господствовала над местностью, имела подступы и была нужна обороне.
Отряд разбился на две части. Успех мог быть только в том случае, если обе эти части ударят одновременно, но одна часть задержалась «химпробкой», устроенной нашими саперами, и не подоспела, другая же часть, не замеченная нашим боевым охранением и сама не заметившая его, благополучно вылезла прямо на командный пункт к своему и общему удивлению. Дружного удара не получилось.
Смятение на командном пункте царило только несколько минут. Уже отдали командиры быстрые команды своим подразделениям. Уже бросились в штыки оборонявшие пункт части, с «ура» налетели на дерзкую разведку противника, вот уже сбросили ее с высоты.
Командир полка уже не хмурился. Он знал, что вторая колонна синего отряда, освободив наконец путь от химической «пробки», движется с правого фланга. В бинокль видны небольшие группки: взводы противника.
— Так, так, так, голубчики…
И уже бежит к телефону начальник штаба.
— Грузинская рота? Келадзе? Товарищ комроты, немедленно выбросьтесь на безымянную высоту, что у пересечения дорог Осетур — Аламбари. Приказ: преградить путь наступающему противнику.
И командир полка видит в бинокль: быстрые грузины уже вытянулись на дорогу. Вот они у высоты. Успеют? Успеют. Высота захвачена. Путь противнику прегражден.
Горнист звонко играет отбой, а начальник экспедиции поучительно говорит окружающим его командирам:
— Вот наглядно: роль боевого охранения в горах и… как оно еще плохо действует. Смотреть нужно, товарищ, — говорит он смущенному командиру охранения. — В оба смотреть нужно.
ПЕРЕВОДЧИК ОСМАН
Несколько домов, колодец, мечеть с высоким минаретом — это и есть Чахати.
Около колодца группка местных жителей. Смотрят на нас весело, любопытно. Спешиваемся.
— Чахати? — спрашиваю старого аджарца. Рыжие усы, очень густые, торчат у него прямо из носа, как щетки, падают и закрывают губы. — Чахати? — Я отлично знаю, что это Чахати, другому нечему быть, но спросить надо. Из вежливости, что ли.
Старик охотно отвечает.
— Чахати, Чахати… — и мигает утвердительно рыжими ресницами. — Да, да, Чахати… — Он думает, может быть, что я не понял, обводит пальцем вокруг дома, колодец, мечеть с высоким минаретом и утвердительно, убежденно произносит: — Чахати.
— Спасибо… Мадлоб… Мадлоб…
Грузинское слово приводит его в восторг, и он быстро начинает говорить по-грузински. Но тут я позорно пасую.
Горский, работник подива, возле колодца уже завел беседу. Он знает несколько грузинских слов и оперирует ими ловко. Около него группа детишек, за ними взрослые.
— Пионер? — тычет Горский пальцем черного мальчугана. Тот смущается и шарахается, прячется за взрослых. Все смеются. Тогда из группы детворы выступает мальчик лет десяти. Он в штанишках, достигающих пяток. Синие помочи придают ему вид парижского Гавроша. Руки в карманах. Кепка на затылке.
— Они по-русски не понимают, — произносит он важно по-русски.
— А ты хорошо понимаешь?
Он снисходительно улыбается.
— Вы же видите, — роняет он и удивляется, какие взрослые глупые.
— Да, да, — смущаемся мы. — Ты здешний?
— Нет, я из Батума. Я в гости приехал.
Детвора и даже взрослые с уважением смотрят на мальчика, который так бойко и солидно разговаривает по-русски с военными.
— А как звать тебя?
— Осман.
— Вот что, Осман, — обращается к нему Горский, — спроси у жителей, знают ли они, зачем идет Красная Армия в горы?
Осман охотно соглашается и быстро спрашивает жителей. Затем, довольный своей ролью переводчика, обращается к нам.
— Они говорят, знают, — важно сообщает он. — Маневры…
— Ты скажи им, — Горский тоже доволен этой оригинальной формой политработы, — скажи им, что мы здесь учимся защищать их и горы от буржуазии. Понимаешь?
— Как же… Буржуазия, кулак, да?