Худые у бедняка лошади, оттого и название им: худоба.
Конь — не худоба. Конь — боевое оружие кавалериста, как винтовка. И беречь его надо, как винтовку. Бить коня нельзя. Разве винтовку бьют? Коня надо любить и понимать. Не будешь любить коня — он это сразу почует. И любовь почует и в бою всегда спасет. Без коня кавалеристу, так же как крестьянам без худобы, — тоже нельзя.
Вчера на тропе ни одна лошадь не упала в обрыв. Значит, коноводы любят коней. Берегли их. Не спали. Доглядели.
Во взводной газете «В горах» 4-го взвода пульроты помещена заметка:
«Хорошие вожатые. В нашем взводе коноводы — ребята очень хорошие. Судя по коням. Кони наши справные. Что говорит за то, что хороший уход за лошадьми».
В нашем последнем номере полковой газеты, когда уж поход кончили, мы помещали заметки бойцов о том, чему их научил поход.
На клочке бумаги, неизвестно из какой роты, пришла заметка:
«Я — красноармеец Щер. Лошадь у меня самая худшая в роте, можно сказать, калека. Ну я ее доглядел и в лазарет ее не водил ни разу, и в работе она нигде не отставала. Вот и все».
Мы прошли горный тяжелый поход и все же сберегли коней. Это заслуга многих Щеров.
Ну и доставалось же от самих бойцов тем коноводам, которые коней своих не любили. «Не берите пример с такого коновода, ибо это вредно, — пишет одна взводная газета. — Тов. Бойченко не любит коня, кладет на него свою скатку. На привалах подпруги не отпускает». А угрюмый пулеметчик Кириченко даже стихи о коне написал:
Мы лежим с Ананьевым на траве, а кони молча, понуро стоят рядом.
Полянка вся залита багрянцем заката.
— Везут! — вдруг вскочил возбужденно Ананьев.
— Чего везут?
— Фураж везут! — закричал он радостно и стремглав бросился навстречу.
МЕЧТЫ КОНОВОДА ГАРКУШЕНКО
Горы в зелени — самих гор не видно. И деревьев не видно. Просто огромный, гигантский, блистательно зеленый букет.
И хорошим топором не проложить дороги в этих перевитых лианами зарослях рододендрона. Зато во все стороны робкие и узкие бегут тропинки.
Они приведут вас в отдельный двор аджарца, огороженный хорошим забором. Вы увидите сад аджарца, огород аджарца, кукурузу аджарца; сам он выйдет к вам и, улыбаясь, скажет:
— Гамарджобат, цителармиелебо![6]
Но жена его не выйдет к вам. Жена спрячется, укроется черной чадрой или праздничным шелковым белым покрывалом.
— Швидобит, — грустно скажете вы и уйдете прочь, оставив аджарца хозяином своего дома, своего сада, своей жены.
— Нарезать здесь в горах плант, аджарку взять и жить вольной птицею, — мечтает вслух коновод Гаркушенко. — Красота здесь какая.
Да, красота…
Тропа вьется по горе, нависшей над долиной реки Кинтрыш. Горы разворачиваются в зеленом марше, каждый раз открывая все новые и новые горизонты. То дымятся серыми туманами, то золотятся пашнями, то чернеют хвоей.
Стоят в горах тяжелые сады. Спелая черешня горит на солнце; качаются над тропой ветви с зелеными еще яблоками.
Идут от садов, от пашен, от гор, от далеких далей запахи, волнующие, свежие, новые. Горный воздух напоен этими запахами, зеленым цветением насыщен густой воздух.
— Легкий дух тут, — вздыхает Гаркушенко.
Нет, не легкий. Тяжелый. Запахами, горизонтами, садами этими тяжелый…
— Эх, и широк же мир, как погляжу я, — удивляется коновод. — А?
— Широк, широк, — усмехаюсь я, — а ты вот не о мире, а о «планте» мечтаешь.
Гаркушенко хитро усмехается.
— Нет, мне и тут хорошо будет. Мне много не надо. Дом поставлю. Сад. Худобу разную. Пшеницу…
— И сам хозяюновать будешь?
Он смущается, ведь помнит же он: на политзанятиях все соглашались, что единоличному хозяйству не цвести, не жить, что надо коллектив строить. И сам он колхозник. Что это ему тут ударило в голову?
Молчит Гаркушенко, думает, потом говорит осторожно:
— Тут колхоз не выйдет. Тут горы дробность создают.
Я в ответ молча указываю на гору, где на кукурузном поле работают колхозники.
— А кукуруза хорошая, — признает Гаркушенко.
Он вдруг вспоминает о своем колхозе.
— У нас хлеб уже налился… Уборка скоро, — говорит он, и я ловлю в его голосе тоску по земле.
— Какой ты боец? — укоряет его лихой, молодцеватый отделком Левашов. — Деревня.
— Я хлебороб, — уклончиво отвечает Гаркушенко. — Я на работу жадный. Я в колхозе ударник.
— Нет, ты бойцом будь, — горячится Левашов. — Ты про деревню забудь.
— Как же про ее забудешь? — удивляется Гаркушенко. — Чуда-ак…
— Зачем забывать? — вмешиваюсь я. — Вот ведь соревнуемся мы с колхозами.
— Так то соревнование. То польза нам всем выходит, — объясняет Левашов. — А то, то… — он не находит слов и выпаливает: — А то дурость антисоветская.
— Зачем дурость? — невозмутимо отзывается Гаркушенко. — Я же свое дело сполняю. И стрелок я и ездок — все шо надо…
Спор их обрывается так же внезапно, как начался.
Молодцевато скачет впереди Левашов. Он затеял остаться на сверхсрочную.
Спокойно едет сзади на своем коне Гаркушенко. Он осенью уезжает домой в колхоз.
Между ними — я. Всем нам этой осенью расставаться, всем нам жить, всем работать, всем встречаться в завтрашних боях.
ДЕЗЕРТИР
К костру подошел невысокий коренастый красноармеец. Он посмотрел, как ловко орудовали ножами бойцы, чистившие картошку, сплюнул в сторону и произнес лениво:
— А Овсянников-то убег. — Помолчал и добавил: — Закурить есть?
Ему дали закурить.
— Это какой Овсянников? — спросил рябой парень, не подымая головы и продолжая чистить картошку. Картофельные ошметки висели у него на рукаве, на груди, даже на фуражке.
— Наш Овсянников. Какой! — ответил подошедший.
— Пулеметчик, что ли?
— Нет, стрелок…
— Это еще неизвестно, что убег, — вмешался случившийся тут же связной. Он пришел с дежурства из штаба и пил свой чай. — Может, и свалился где в кручу.
— Ну, ежели б свалился, так нашли бы, — возразил подошедший. — Весь день сегодня искали. Нет уж, убег, как есть убег.
Рябой парень отложил в сторону нож и поднял голову. Ошметки посыпались наземь.
— Ну, скажи чудак, — начал он обстоятельно. — Ну какой ему интерес бежать?
— Да уж, видно, был интерес, — уклончиво ответил подошедший. — Это уж он тебе теперь не скажет.
— Значит, гор не вынес, — произнес приговор кто-то из чистивших картошку и посмотрел на костер. — Костер дымит, чего вы, черти!
Черти — повара — пролили что-то в костер, над которым поднялся едкий, густой дым. Шипя, он разорвался, упал мелкими клочками наземь и сник в траве. Рябой парень отер рукой выступившие слезы и взял нож.
— Все равно попадется, — сказал он решительно. — Один у нас через границу бежал да сам вернулся: хоть сажайте, грит, хоть стреляйте, а нет мне там жизни. С голоду чуть не подох.
— Ну, кто его стрелять будет? За это не стреляют. Года три дадут…
— На войне случись, и очень просто: Митькой звали, — снова вмешался связной и подошел к повару. — Еще не нальешь?
— А у нас один в деревню домой убежал, — засмеялся подошедший. — Так его родной отец в милицию свел: не хочу, говорит, сына-дезертира покрывать.
— Сам и свел? — раздались голоса.
— Сам.
А рябой покрутил головой и произнес окончательно:
— Значит, отец у него был сознательный.
Помолчали.
— Много еще чистить? — сочувственно спросил подошедший и посмотрел в мешок.
— Еще мешок есть, — отозвались нехотя и заработали быстрее ножами.
— А я все-таки не пойму, — снова вернулся к старой теме рябой. — Ну какой интерес бежать? Вот себя возьму. Что я против скажу? Ничего не скажу. Сыт, одет, обут. А что меня грамоте тут выучили — так только спасибо.
— Образованность тут дают, это верно, — подтвердил подошедший. — Ну только многие насчет тяжести беспокоются. Идтить тяжело по горам.
Все засмеялись.
— Лежать на печке куда интереснее, — подхватил кто-то.
— Про это что говорить.
И опять все засмеялись.
А рябой покачал головой.
— И к чему ваш смех, спрошу я вас? — сказал он укоризненно. — И чего в этом смеху? Никакого нету смеху. Есть, которые на ноги слабые — им горы тяжелые. А есть, — он поднял вверх палец, — есть, которые на глаза жадные, на жизнь жадные, на интерес охотные — им горы в самый раз. Хотя б я.
Он посмотрел вокруг заблестевшими вдруг глазами и погас.
— А смеху тут никакого нет, — холодно закончил он.
Тут легло над костром молчание.
Связной вытряс из своей кружки последние капли чая, уложил кружку и ближе подошел к костру.
— Не про то у вас разговор, — начал он примирительно. — Тут дело политицкое. Ведь Овсянников, кто он теперь выходит? Дезертир, предатель, изменник.
На это никто ничего не ответил, а связной обтер губы и продолжал:
— Это маловажно, что у нас сейчас не война. А все-таки он — дезертир, выходит, с фронта.
Подошедший вдруг тихо засмеялся.
— Дурак человек, как я погляжу, — мотнул он головой, — все он свою глупую мыслишку про себя держит. Вот хоть бы Овсянников: взял да убег. А теперь где-нибудь сидит да плачется. Чуда-ак…
— И раньше бегали, — сказал кто-то тонким, почти детским голосом. — К нам в станицу один прибег. Еще при царе.
— Так-то ж при царе. Вот непонятливый, — удивился рябой. — При царе же то…
— Да я ж ничего. Я только к слову… — забормотал тонкий голос и сник.
— К слову. Оно надо знать, какое слово к какому идет. Слова свой строй любят, — назидательно помахал ножом рябой.
— Я иначе на это дело скажу, — продолжал он потом. — Вот послали нас, к примеру, картоху чистить впятером. А один возьми да сбеги. Его дело дурацкое, а нам-то, четверым, за него работать…
— Ему, говорят, письмо из дому было, — перебил подошедший. — Он, может, об доме и заскучал…
— Письма эти всегда в расстрой приводят — это верно, — согласился рябой. — У нас одному бойцу жена такое письмо прислала, что и при смерти она, и хозяйство завалилось, и ребенок болен, а он парень был ушлый, да и писани ей в ответ: не пиши ты мне, мол, брехни, а то и совсем домой не вернуся. Ну, жена и свиноватилась: мол, все это выдумала; думала, отпустят тебя твои начальники.
Связной еще ближе подошел к костру.
— Это не факт, что письмо, — сказал он. — Из-за письма с фронту не бегают. А хоть бы и померла жена — разве ты могешь свою оружию бросить? Это он бросит, я брошу — что ж будет?
Молчавший все время высокий боец, которому фамилия была Мовчан, что он и оправдывал своим всегдашним поведением, воткнул нож в картошку и вдруг сказал глухо:
— Воевать придется — я тому Овсянникову первую пулю в лоб.
Раздался конский топот: возвращались коноводы с базы, ездили за продуктами. Один из них подошел к костру — в поводу держал лошадь — и жадно спросил:
— Чайку нет, а?..
Он был в грязи, липкой и еще мокрой.
— Где это ты так? — спросил у него повар, протягивая кружку чаю и кусок сахару.
Коновод только безнадежно махнул рукой и жадно начал пить горячий чай. Лошадь, усталая и потная, дергала повод. И коновод, не отрываясь от кружки, подтягивал поводья. Чай булькал в его горле.
— А у нас тут случай какой, — начал рябой. — Боец один, Овсянников ему фамилия, сбежал, дезертировал, проще сказать.
Коновод отнял кружку ото рта, посмотрел недоуменно, потом сообразил, о чем речь, натянул повод и произнес короткое и свистящее:
— Ссволочь…
ПОДЪЕМ К КИШЛАКУ ПЕРАНГА
Споют про горы синие,
Подъем был малость крут,
Когда дорогой длинною
На Перанга идут…
Пулеметчики третьей роты для Перанги заготовили лозунги. Они знали — да и все знали в полку, — что подъем будет крутоват: об этом говорили карта, командиры, газета.
И вот пулеметчики вышли с лозунгами. Они написали их наскоро прямо на старых газетах, кривыми буквами: художников нет, — и подумаешь, АХРР тут, что ли! — главное содержание, а содержание было самонужнейшее. Не для себя старался пулеметный взвод. Нет. Для тех, кто пройдут сзади, для тех, кто, задыхаясь и исходя потом, будут после пулеметчиков штурмовать круто замешанные скаты Перанги.
Пулеметчикам этого никто не поручал, эту своеобразную моральную взаимовыручку они организовали сами.
Но зато и взвод этот был «на сто». На сто процентов коммунистический, на сто колхозный, на сто ударный. Взводный партийный организатор Козлитин — тоже парень «на сто».
Надо рассказать о нем.
Есть село Кугульта в степях Ставропольских. Я там не был никогда, но, глядя на обветренное, загорелое, цыганье лицо Козлитина, на резкие скулы его, я вижу эту Кугульту — село степное, на ветру, на юру. Был отец Козлитина батраком. И сам Козлитин батрак. Клал людям печи, хаты — своей не имел. Чужой дым шел из чужой хаты. Потом на чужом моторе работал. Работал от зари до зари, в союзе не состоял, в комсомол не ходил, грамоту знал еле-еле: «а напишу — и сам не пойму».
Ни газет, ни книг не знал Козлитин да и на сходку ходил редко. Били однажды тревогу в селе, сходку созвали, чего-то говорили, но и сейчас не помнит Козлитин, о чем речь шла, хоть и был тогда на сходке. Знал Козлитин свою работу, да теплый ветер знал, да степь широкую чуял. Может, и девушка была — без девки никак нельзя.
Чемберлен мог спать спокойно. Ничего о нем не знал Козлитин и злобы на него не имел. Он, кажись, и на хозяина своего не имел большой злобы, потому что так, должно быть, надое мотор хозяйский, а работать ему, Козлитину.
Нет, должно быть, имел злобу на хозяина и на жизнь свою, в общем темную, в которой, кроме ветра да соломы, черт-ма, ничего нет.
И когда пришел день идти в армию, Козлитин сказал: «Домой не вернусь!» — и на том решил.
Приехал Козлитин в армию, огляделся, товарища нашел. Был товарищ Образцов и грамотнее и развитее Козлитина. Книжки читал, письма сам домой писал.
Услышали оба, что набирают в полковую школу. Что за школа — неизвестно, но раз школа, значит, туда как раз путь лежит. Лежала на столе в ленинском уголке тетрадь «Вопросы и ответы». Образцов от себя и Козлитина написал: нельзя ли им в школу? Им коротко ответили: нельзя.
А дело в том, что оба еще ранее были намечены в хозроту, только первую ступень в стрелковой роте отбывали. Не угомонились приятели. Скулы у Козлитина упрямые, охота у Образцова крепкая. Написали еще раз — опять ответ: нельзя. В третий раз написали: хотим в школу, и все. Вызвали Козлитина в канцелярию — что за упрямый такой.
Политрук посмотрел-посмотрел на Козлитина и плечами пожал:
— Ладно! С комиссаром поговорю.
Так попал Козлитин в полковую школу, в пулеметный взвод. Был командиром взвода Прибыльский. Он заметил упрямого курсанта, стал работать над ним: книги давал, задания; прошел успешно Козлитин школу, младшим командиром стал. Прибыльский предлагает:
— Оставайся в школе младшим командиром.
Козлитин испугался:
— Не справлюсь.
— Справишься, вытянем.
Справился Козлитин. Остался потом на сверхсрочную, сейчас в нормальную школу готовится. Член партии. Взводный партийный организатор ударного коммунистического пулеметного взвода. И вместе с одногодичником Гильдом они и затеяли. Да что лозунги!.. Вместе с тем же Гильдом издают они взводную газету «Максимка». Пишет Козлитин передовые статьи. Достается в них и Бриану и Чемберлену.